– Последний вопрос. Вы никогда не видели, чтобы кто-то навещал женщину с фотографии? – Нет, не видел. Я могу ошибаться, но в памяти никто не сохранился. – А не помните, стоял ли когда-нибудь цветок на ее могиле? – Ну как тут припомнишь цветок… – А если я уточню, что это был репейник? – Репейник? На кладбище? Вот что я вам точно скажу: никакого репейника ни на одной могиле не было. Когда мы подъехали к воротам, Грациано попросил меня остановиться. – Всего на минутку. Руками развернул кресло в сторону кладбища и обвел его взглядом справа налево, задерживаясь на деталях, словно хотел все покрепче запомнить. Это напоминало прощание. Долго сдерживаемое им волнение пролилось тихими и горькими слезами. – У вас есть платок? Я протянул. Он вытер слезы и вернул. Именно в эту минуту через окропленный слезами белый лоскут произошла тайная передача полномочий от Грациано Меликукка к Астольфо Мальинверно. 19 На могилу Эммы я отправился поздно, понедельник выдался хлопотным. Если женщина в черном и та, что изображена на фотографии, один и тот же человек, значит, похороны были инсценировкой, и могила ее пуста. Но ради чего устраивать собственные похороны? От какой опасности стремилась спастись Эмма? В пыли, покрывающей цементные плиты, на прилегающем к могиле свободном участке земли, я обнаружил широкие следы, словно здесь ночевала бездомная собака. Почувствовал, что за мной наблюдают, и несколько раз осмотрелся вокруг, но никого не увидел. Вытер пыль со стекла фотографии, взялся за метлу, чтобы расчистить дорожку. – Почему вы так заботитесь об этой могиле? У меня похолодела кровь. Не было нужды оглядываться, чтобы понять, кто задал этот вопрос. Дрожь пробежала по телу. Я набрался духу и повернулся. Наконец-то я увидел ее глаза. Вне всяких сомнений, это была Эмма. Не такая бледная, как на фотографии, но это была она, и впечатление близкого знакомства, испытанное мною в первый раз, сейчас лишь усилилось. Не стоило даже сличать ее лицо с фотографией. Это была она. Оставался вопрос, который она задала и на который я еще не ответил. – Это – моя работа, – произнес я на остатках дыхания. – Я давно за вами наблюдаю, – обронила она. – Я не замечал. И насколько давно? – Настолько, чтобы понять, что эта могила вам небезразлична. Вы проводите здесь больше времени, чем где бы то ни было. Я не видела, чтобы вы протирали другие фотографии рукавом рубашки. Лгать было бесполезно. Она все знала. – Так почему? – повторила она вопрос. Я посмотрел на нее. Она шагнула ко мне, и я прожил это приближение как выход за пределы человеческого. Когда она предстала передо мной существом из плоти и крови, я слегка расслабился. Прикидываться бесполезно. И глядя ей в глаза, я заговорил; мне казалось, будто я смотрю на фотографию Эммы и разговариваю с ней, и она наконец-то может меня слышать. – В первый раз я испытал острое сочувствие. Одна только фотография, без имени, без дат, словно она умерла тайком, как и жила тайно. Примерно так же, как я. И я немедленно влюбился в эту фотографию, то ли чтобы она не чувствовала себя одинокой, то ли чтобы составляла мне компанию. Так, вероятно, выразился бы персонаж Астольфо Мальинверно, точно так же прямолинейно сказал и я, и представил, как мой голос буква за буквой превращался в написанные слова, складывавшиеся во фразы на странице книги, персонажем которой я был, и кому автор, после длительного молчания, разрешил наконец-то высказаться. Она подошла ко мне, а затем повернулась к надгробию. Она смотрела на фотографию, а я на нее. Лицо ее было бесстрастно. Я впервые увидел ее в профиль. Чувство сродства не ушло, будто она находилась рядом с моим отцом, когда открылась моя хромоногость, рядом с матерью, рассказывавшей мне истории, рядом со мной, когда я переписывал финалы романов. – Вы правы, все это очень грустно. Какими голосами разговаривают персонажи литературных произведений? Каким голосом Гамлет говорил о смерти отца, Франческа сообщала Данте о Паоло, а Фауст договаривался с Мефистофелем: «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!» Какой тембр голоса был у Раскольникова, Дон Кихота и Санчо, у короля Лира и Орландо? Это последнее, о чем мы думаем, представляя себе литературного персонажа: каким голосом он разговаривает. Виноваты писатели, которые сообщают об этом всегда крайне мало, разглагольствуют больше о лицах, о позах, о видимых и без того подробностях, а вот голосу, тому голосу, который они записывают звук за звуком, буква за буквой, уделяют в лучшем случае какое-нибудь одно прилагательное, только чтобы обозначить, что у Ринальдо он ужасный, у Плутона – рычащий, у Маруццы Малаволья – дрожащий, у Пожирателя Огня – хриплый. У этой таинственной женщины был голос мадам Бовари. Я подумал, каким может быть голос у персонажа по имени Астольфо Мальинверно, служащего смотрителем кладбища, влюбившегося в фотографию с надгробного памятника и однажды встретившего женщину с фотографии, – и я попытался его воспроизвести: – Но не только грусть и сочувствие приводят меня сюда. Она потупила взгляд, собираясь с мыслями и чувствами. – Я благодарна вам за столь любовную заботу. Больше она ничего не сказала. На секунду сникла, закрыла глаза, крепко зажмурилась, покачнулась и, собравшись с силами, ушла. Даже не попрощавшись. Инстинкт требовал броситься за ней, остановить, задать все вопросы, не дававшие мне покоя, но меня удерживал ее страждущий вид – вид мученицы, для которой каждое мое слово было бы ранящей стрелой, колющей шпагой, и поэтому я уговорил себя, что не попрощавшись она оставляла залог на будущую встречу, примерно как мы делаем пометку карандашом в книге, которую читаем, или оставляем засушенный цветок, или загибаем уголок страницы. Она удалялась нетвердым шагом, дрожа, как лист на ветру, я видел, как она уменьшается, тает, словно во сне, превращается в точку и исчезает за столбами ворот. Я готов был ждать ее возвращения, к ожиданию мне не привыкать, ибо мы не рождаемся в тот день, когда появляемся на свет, но гораздо раньше: большинство из нас забывает то темное, немотное время, которое проходит от зачатия до первого крика, но немногие, и я в их числе, помещают его в тот миллиметр материи между гиппокампом и амигдалой, где оно продолжает жить, сохраняясь как опыт терпеливого ожидания до появления на свет; в темноте и безмолвии ожидания эта ранняя энграмма формирует характер, приручает и обуздывает его. Послышавшийся крик вырвал меня из паутины мыслей. Кто-то громко ругался. Когда я подошел ближе, то увидел Дездемонта Папаси́деро, который с угрожающим видом кричал приезжему: – Вы кто такой? Что вы делаете на могиле моей жены? Отвечайте, не то угроблю! – Он схватил человека за плечи. Приезжий не шевелился, он был так напуган, что даже уронил тетрадь на землю. – Что вы тут делаете, что вы чирикаете в своей тетради, отвечайте! – Успокойтесь, Папасидеро, – сказал я, беря его за руки и заставляя ослабить хватку. – Вы, Мальинверно, не встревайте, я как-нибудь сам разберусь! – С чем разберетесь? Отпустите его, он ничего дурного не делал, – продолжал я, налегая с большей силой на руки крикуна, казавшиеся стальными тисками. – По-вашему, ничего дурного? Он стоял у могилы моей жены и что-то записывал. Я-то видел, а теперь желаю знать, кто он и чем занимается, а если он мне не скажет по доброй воле, я из него вышибу мозги! – Я вам сказал – оставьте его в покое, он работает по моему заданию. Эти слова возымели действие, я почувствовал под руками, как ослабляется хватка амбала, он отпускает руки и сверлит меня глазами. – Что вы сказали? Приезжий опомнился, краски вернулись ему на лицо, он заправил рубашку, поднял тетрадку и сунул ее в задний карман брюк. – Этот человек работает по заданию мэрии. Мы проводим перепись захоронений для расширения площади, его задача – обойти все кладбище и записать необходимую нам информацию. Он работает для жителей города, а вы собираетесь вышибить ему мозги! – Вы всерьез? – спросил он тоном, в котором не было и намека на былую разъяренность. – Молитесь богам, чтобы он не накатал на вас жалобу! – добавил я, чтобы раз и навсегда закрыть вопрос, и это сработало. – Прошу извинить меня, синьор, когда я увидел вас у могилы жены, взыграла ревность… Судите сами, до чего она была красива! – Ничего страшного, – сказал приезжий.