– Мы вас покидаем, Папасидеро, у нас еще масса работы на сегодня. Я по-свойски взял приезжего под руку, и мы удалились. Он всю дорогу меня благодарил. Дойдя до подсобки, я предложил ему выпить, мне казалось, он еще не пришел в себя. – С большим удовольствием! – сказал он, входя вслед за мною. – Присаживайтесь, из напитков у меня только вода. Я взял бутылку воды, наполнил два стакана и сел рядом с ним. Он выпил залпом воду. – Еще раз премного благодарен, – сказал он. – Да, задал он мне встряску! Не подойди вы в ту минуту… – Я предупреждал вас об осторожности. К счастью, на этот раз обошлось. – Ловко вы придумали насчет переписи! Вы прямо мастер сочинять истории, – сказал он, приподнимаясь со стула, чтобы вынуть из кармана мешавшую ему тетрадь. – А вы в каком деле мастер? Если вы не художник, то чем занимаетесь? Слушаете звуки – и все? – спросил я, косясь на тетрадку. Приезжий опустил глаза, и я представил, как он взвешивает «за» и «против». С одной стороны, сохранить все в тайне, с другой – ответить неблагодарностью за оказанную услугу и, главное, за доверие. И вдруг неожиданно протянул мне тетрадь. – Взгляните сами. Я ожидал увидеть портреты, рисунки, самое большее – стихи, рассказы, отрывки из дневника, но обнаружил самое минимальное – указание времени, температуры воздуха, наличие или отсутствие ветра, краткое описание места и ряд непонятных мне аббревиатур. – Тут нет ничего особенного, – сказал я, возвращая ему тетрадь. – А вы чего ожидали? – Я уже говорил, я думал, что вы – художник, поэт, последователь кладбищенской поэзии, Фосколо, для лучшего понимания, ищущий на кладбищах вдохновения под музыку, которую вы слушаете, вернее, под звуки, как вы сами сказали… – Вы не представляете, друг мой, какими и сколькими звуками наполнен мир. В эту минуту, когда нам кажется, вокруг стоит тишина, на самом деле нас окружают сотни звуков, которые мы не в состоянии услышать. Он посмотрел на часы. – Мне пора, иначе пропущу автобус. Он поднялся, пожал мне руку и снова поблагодарил. – Мы все говорим да говорим, но вы мне так и не сказали, чем занимаетесь. – Скажу, всему свой час, и тогда, друг мой, вы все поймете… – сказал он и, выходя, задал мне вопрос: – Вы ухаживаете за мертвыми, вы верите им? 20 Между двумя точками можно провести одну и только одну линию. В поисках хоть какой-нибудь зацепки, которая вывела бы меня к установлению личности Эммы, я обшарил все уголки покойницкой и склада, просматривая все обрывки бумаги, завалящие документы, но ни один из них ее не касался. В ящичке для инструментов под одной из копий плана кладбища и прочих бумаг я обнаружил старую топографическую карту Тимпамары и относящихся к ней территорий, составленную, судя по чернильным пометкам, во время расширения кладбища в сторону юга. Мне казалось, что рассматривая ее, я будто открываю новый для себя город, совершенно не похожий на тот, по которому мы колесим ежедневно, и подумал, что было бы неплохо время от времени смотреть на географические карты мест нашего обитания. Поискал на ней основные точки моего существования, кладбище и библиотеку, чтобы посмотреть, как они выглядели с высоты, рассмотреть их форму, окружающую их паутину переулков, маршрут моего перемещения между ними. Между двумя точками можно провести одну и только одну линию: это было одно из немногих правил математики, которые я помнил наизусть со школьной скамьи, запоминающихся тем, что являются абсолютной и, в этом смысле, пугающей истиной. Я представил линию, объединявшую те две точки, как линию жизни, как линию судьбы, начертанную на ладони. Немного дальше, в западной части города, находился комбинат по переработке макулатуры: если бы я проложил прямую между двумя своими основными точками, то он оказался бы на ней. Это топографическое совпадение показалось мне пророчеством, предсказанием, чародейством. На самом деле библиотека появилась позже, посередине между местом, где заканчивалась жизнь книг, и тем, где заканчивалась жизнь смертных, словно она была перевертышем: она помогала выжить, сохраняя и тех, и других. Среди этих трех точек моя жизнь с виду разворачивалась между кладбищем и библиотекой, но это, однако, не так: я, Астольфо Мальинверно, обязан перерабатывающему комбинату своей жизнью и, значит, я тоже ему принадлежал. Мой отец работал на этом предприятии, на складировании макулатуры: он указывал грузовикам с полными кузовами бумаги, у которой свалки им разгружаться, руководил первым этапом переработки: подачей утильсырья на ленточный конвейер, по которому оно поступало в цех, где другие рабочие занимались его сортировкой. Мальчишкой я приходил к нему на работу и помню – он всегда стоял на вершине бумажной горы: я старался пробыть с ним как можно дольше, а когда он отправлял меня обратно, то давал с собой страницу для мамы, которую я прочитывал по дороге домой, и всегда там были стихи или рассказы про любовь. Их жизнь тоже казалась позаимствованной из книги, потому что благодаря тайному сговору между «Неистовым Орландо» и засохшим дубом моя мать влюбилась в моего отца Вито Мальинверно. Она собралась в деревню Дзиофро́ в простой крестьянской одежде. Вдруг слышит, кто-то стонет, и видит – это Вито Мальинверно, сын донны Розарии Капистра́но, который от боли катается по земле, рядом с ним лестница, большая дубовая ветка и механическая пила. Когда Катена увидела пострадавшего, она почувствовала в груди как бы призыв к милосердию, тронувший ее сердце, подбежала со словами: – Вы поранились? Можно я вам помогу? Но он продолжал кататься по земле и стонать. Тогда она наклонилась, положила его руку на шею, помогла ему подняться и усадила на валун. Увидела его окровавленную руку. Осмотрелась вокруг, набрала пучок тысячелистника и приложила к ране, чтобы остановить кровотечение. – Эта трава останавливает кровь, скоро увидите. Глаза их впервые встретились, и Катене на миг показалось невероятным, будто она – Анджелика, пришедшая на помощь раненому Медо́ро, и в это же время влюбляется в него, она даже оглянулась, не едет ли там всадник на лошади. Она испытала дежавю: когда много лет назад она читала и перечитывала эту сцену, то вскидывала в небо глаза и думала про себя: ах, если бы так случилось со мной, и в ту же минуту подумала, что именно так с ней и случилось, Вито был красив, как Медоро, и она пожелала, чтобы Амур пронзил его своей стрелой. Когда, благодаря чудотворной силе целебных трав, рана его затянулась, молодой человек увидел, что из кармана фартука девушки выглядывает книжка. – Вы любите читать? Девушка кивнула. – Отчего бы тогда вам время от времени не приходить на комбинат? Я там работаю и могу снабжать вас книгами. Через неделю Катена с подругами прогуливалась в районе бумажной фабрики, она не решалась явиться самостоятельно к Вито и надеялась, что он ее увидит и сам позовет. Так и случилось. Она мне рассказывала, что когда впервые туда вошла, то, видя горы бумаги, которые могли быть романами, журналами, историями, громоздившимися друг на друге, у нее от восторга закружилась голова. Вито провел ее на открытую веранду: – Эти книги я отобрал для тебя, – сказал он, показывая на небольшую железную этажерку. – Бери любую, а когда прочтешь, приходи за другой, а когда и ее прочтешь, приходи за следующей, а я прослежу, чтобы они не кончались. Каждый раз по книге, так я буду уверен, что ты вернешься. Это было признанием в любви, которое Катене показалось цитатой из романа великого писателя. В тот день она унесла с собой «Трагедии» Шекспира, в которых не доставало двух последних актов «Троила и Крессиды». После четырнадцатой книги Вито попросил руки Катены у моих бабушки и дедушки. После двадцать седьмой книги они впервые предались любви, ночью, при полной луне, на ложе, убранном томами классиков, вывезенных днем из классической гимназии. Они возлежали на полном собрании сочинений Сенеки, вместо подушки у нее под головой покоился «Симпозиум» Платона, а в минуты высшего наслаждения она сжимала пальцами «Оды» Катулла и «Цинтию» Проперция. После сорок второй книги они поженились. Я грелся на солнышке, прислонившись к стене покойницкой, когда подошел Публийовидий Джера́че с желтым конвертом в руке. Поздоровался и спросил, нет ли у меня отвертки. Я достал ее из ящика для инструментов. – Принес фотографию своего друга Марчелло, надо приладить ее к памятнику. – Хотите, могу помочь. Мы дошли до могилы, я отвинтил боковые шурупы и снял металлическую рамку. Публийовидий вынул из конверта фотографию и приложил к стеклу, проверяя, подходит ли по размерам. Привинтив рамку, я взглянул на фотоснимок и сильно удивился: Марчелло был изображен в обнимку с молодой японкой в свадебном платье. В голубом фоне и слишком выбеленном платье узнавалась художественная рука Марфаро. Публийовидий заметил мое удивление и то ли чтобы меня отблагодарить, то ли чтобы поделиться историей, делавшей честь его другу, рассказал мне историю о приключении, связанную с этим снимком. Марчелло Сориа́но был знаменитым архитектором, уроженцем Тимпамары, преподавал в университете Реджо-Калабрии. Он прославился проектированием мостов, потому что, как он говорил, ему нравилось связывать то, что природа разъединила. Весной 1964 года за счет университета он отправился в научную командировку в Японию. Стоял сезон цветения деревьев. Он прибыл на остров Кюсю, где через реку Тикуго переброшен прекрасный подъемный мост, который он должен был изучить. И здесь в налаженной жизни Марчелло, давно женатого по любви, неожиданно наступил перелом. Однажды он в одиночестве шел по городскому парку, под облаками цветущей вишни. Там праздновали свадьбу. Его внимание привлекли молодожены, странная пара: невеста-красавица в белом платье и жених-образина, настоящий yokai bakemono[13]. Он ржал, как лошадь, а на лице девушки лежала печать грусти, которую не в силах были скрыть даже блески «золотой хукудзы»[14]. Марчелло, восприимчивый к знакам грусти, рассеянной по земле, смотрел на невесту, как на догорающую свечу. Он представлял богатого урода, бравшего в жены красавицу, чьи родители были бедны, и пока он размышлял о старушке-матери, объяснявшей дочери неизбежность этого брака, жених жестом руки подозвал его подойти.