Сориано приостановился, огляделся вокруг, кроме него, никого рядом не было: значит, звали именно его. Он приблизился, девушка тем временем опустила глаза. Жених, продолжая смеяться, взял его под руку, как близкого родственника, и подвел к гостям. Не доходя метра два, он отпустил его и велел приблизиться к своей невесте, подозвал фотографа и движением пальцев показал Марчелло, что это для фотоснимка: он просил его сняться с невестой, чтобы показывать друзьям как итальянскую реликвию. Невеста не решалась поднять глаза, она словно извинялась, подчиняясь дурацкому капризу, как подчинялась своей судьбе, растоптанной, как цветок вишни, лакированной туфлей богатого дурака. Жених подтолкнул его к ней и отошел, наблюдая, как фотограф наводит фокус. Тут подоспел еще один из гостей с «Полароидом». Марчелло не знал, что делать. Он не хотел показаться неучтивым, но, самое главное, не хотел унизить девушку, которая тем временем приблизилась к нему, следуя грубым понуканиям жениха. В ту минуту их взгляды впервые встретились, словно в свете, льющемся из-за алтарного образа. Для Марчелло это был запоминающийся миг. Он никогда еще не видел столь кроткого и невыносимо грустного взгляда, а тело ее казалось легким, как пушинка, – сядь она на ветку вишни, та бы под ней не прогнулась. Он тоже опустил глаза, а когда их поднял, девушка ему улыбнулась – улыбка ее казалась последним призывом тонущего человека. Он тоже улыбнулся в ответ. На нем был темно-синий костюм, вполне подобающий для свадьбы. Девушка взяла его под руку, и Марчелло почувствовал, как волна притяжения прошла сквозь его мышцы, кости и кровь. Жених-японец что-то сказал: девушка прижалась боком к итальянцу, который, повинуясь внезапно вспыхнувшему желанию, обнял ее за талию и положил ладонь на ее лобок. Послышались щелчки фотографа. В ту минуту Марчелло испытал неизвестное ему дотоле чувство, которое не испытывал даже в день своей женитьбы: странно сказать, но он почувствовал, будто это и вправду день его свадьбы, будто две противоположные части света сошлись и появилась новая человеческая монада. Он не хотел от нее отрываться, и она позволила ему держать ладонь на интимном месте сверх приличия долго, словно это было последнее прикосновение счастья, которое дарила ей жизнь. Будь их воля, они стояли бы, прижавшись друг к другу, вечность. Когда жених их разъединил и, схватив ее за руку, направился к гостям, Марчелло почувствовал себя нагим – у него грубо отняли лучшую его часть. Ему хотелось ее остановить, но она, как во сне, удалялась. Он слегка уже ощущал себя вдовцом, не знавшим до тех пор любви. Да, мы, увы, так устроены, полагаемся на свой опыт и думаем, будто всю жизнь знали, что такое любовь, дружба, боль, давали этим чувствам названия, которые мы слышали, читали, которые воображали себе, но вдруг происходит нечто, говорящее нам, что это суть пустые слова; то, что мы называли любовью или болью, было лишь промежуточными ступенями, и мы удивляемся жизни, искаженной словами, и после долгих лет мистификации осознаем, что ничего из называемого этими словами мы так и не прожили. В то короткое мгновение, когда оторвавшийся с ветки цветок кружился в воздухе, Марчелло понял – то, что он называл любовью всей своей жизни, любовью не было, и когда он увидел удаляющийся свадебный кортеж, то почувствовал, что увязает в черной липкой жиже. Потеряв цветок, он впервые почувствовал одновременно счастье любви и боль потери. От группы гостей отошел человек с «Полароидом», приблизился к нему и протянул фотографию. Архитектор посмотрел на нее, это было реальное отражение произошедшего. Он держал снимок благоговейно, как реликвию, в то время как единственная любимая им женщина шла навстречу своей судьбе – судьбе растоптанного цветка, а сквозь ветки вишен лил озаряющий свет, и крылья разводного моста поднимались. На этом снимке была изображена пара влюбленных, празднующих свою свадьбу. Он посмотрел на поворачивающий за угол кортеж, и в эту минуту невеста оглянулась; в глазах ее была грусть вдовы, недавно потерявшей мужа, она лучезарно ему улыбнулась, словно говоря: прощай, мой обетованный, помни меня навечно, так же поступлю и я. Сердце Марчелло сжалось в комок, он снова взглянул на снимок, а потом бережно положил его во внутренний карман пиджака. Прощай, обетованная моя. Он наклонился, захватил пригоршню опавших лепестков и пошел своей дорогой. В дальнейшем он признался своему ближайшему другу, что в тот раз впервые почувствовал себя женатым. А поскольку у любимой должно быть имя, он назвал ее Сакурой, как японскую вишню, под сенью которой они сочетались. Каждый раз, когда он смотрел на фотографию, он был уверен, что Сакура в эту минуту думает о нем, поскольку любить можно по-разному. С тех пор каждый спроектированный им мост приводил его в состояние грусти, потому что мосты не только объединяют то, что разъединено, но и напоминают, что они – суть иллюзия и что мы – лишь плавающие острова в океане. Марчелло умер от болезни сердца через год после жены. Перед смертью он признался другу, что хотел бы, чтобы эта фотография была на его надгробии вместе с закупоренной вазой, в которой хранились засушенные им цветки сакуры. Публийовидий Джераче рассказал мне эту историю в общих чертах, подробности добавил я. Это мой извечный порок – воображать людей, придумывать истории и перекладывать их в слова, хотя я уверен, что Марчелло именно так и думал: мы не более, чем плавающие острова. Я осмотрелся вокруг, и это ощущение окрепло: все могилы находятся порознь, но объединяет их какой-нибудь незначительный пустяк – лепестки цветов, которые ветер переносит с одного надгробия на другое, бабочки, садящиеся где придется, ручеек воды, вытекающий из разбитой вазы и стремящийся к соседней могиле, словно природа создает мосты, прядет нити связей, пунктиром намечает пути. Марчелло и его японская суженая были двумя противоположными точками земли, между которыми пролегла одна и только одна прямая линия. 21 Уже долгое время в Тимпамаре не упало и капли воды. Земля сохла и трескалась, вода из фонтанов текла жидкими струйками, зелень лугов и садов поблекла, местами пожухла. В баре и на улицах только и говорили, что если так будет продолжаться и дальше, то наступит конец земле, животным и людям. Живые изгороди, клумбы, кустарники на кладбище могли засохнуть, поэтому я каждое утро занимался их поливкой. Если не дотягивался шланг, то я с помощью Илии наполнял бидоны и отвозил на тачке. Казалось, это война со временем, иногда вода испарялась прямо на глазах, и стебли уступали неодолимой силе солнца. Каждый вечер жители Тимпамары смотрели в небо, пытаясь угадать в его разводах, есть ли намек на дождь. Никто из них и подумать не мог, что этот непролившийся дождь сыграет роковую роль в судьбе механика Федора Диаманте. Накануне он подарил себе мотоцикл, в день своего двадцатисемилетия, девять лет копил деньги; он оседлал его в позе Марлона Брандо, и невеста сделала фотографию, после этого он проехал маленький круг между набережной Пьяно и площадью, а на следующий день собрался преодолеть на максимальной скорости все три километра прямой дороги, которая ведет за пределы города. Эта прямая дорога небезопасна: на каждом буке, растущем на ее обочине, была прикреплена фотография погибшего здесь в аварии, ибо прямой эта дорога была только по названию, она была обманчиво коварна, издалека казалась совершенно прямой и невольно возникала охота промчаться по ней на головокружительной скорости, хотя здесь могла таиться ловушка, справа и слева к ней примыкали проездные дороги в поля, и в любую минуту оттуда, как разящая стрела, могла выскочить машина или любое другое транспортное средство. В то утро Федор Диаманте и Николай Чинквефро́нди проснулись почти одновременно, словно удар кузнеца Шатобриана молотом по наковальне был их общим будильником. Один проснулся в плохом настроении, другой – в отличном. Плохое настроение Николая объяснялось тем, что накануне вечером он отправился в кровать с надеждой на дождь, который напоит его поля, а встав и поглядев в окно, обнаружил палящее солнце и растрескавшийся асфальт, выматерился в бога душу мать, прости господи, ему до смерти не хотелось загружать цистерны с водой на трактор и ехать поливать пересохшие поля. Отличное настроение Федора объяснялось тем, что он открыл глаза с горячим нетерпением услышать рев своего металлического коня, и в такой, как этот, солнечный день было бы грехом не осуществить свое желание. Николай выехал намного раньше его, а Федор не торопился, ему хотелось продлить наслаждение ожиданием; зашел в бар выпить чашечку кофе и сел за стойку и, когда через четверть часа собрался подняться, нерасторопный официант испачкал ему голубую рубашку, которую он отправился застирать в туалет. Когда Федор уселся на мотоцикл, Николай закончил поливку полей и укладывал пластмассовую цистерну на трактор. Федор сорвался с места и, как каждое утро перед работой в своей авторемонтной мастерской, зашел поцеловать свою невесту Маргариту. Исполнив ритуал, он не успел сделать и трех шагов, как Маргарита позвала его обратно, чтобы обменяться с ним самым долгим поцелуем. Федор вложил этот поцелуй в свой шлем, застегнул ремешок и, когда под взглядом возлюбленной Маргариты включил первую скорость, подумал, до чего прекрасна жизнь. В городской черте он ехал на маленькой скорости, но, выехав за пределы Тимпамары на дорогу, которая кажется прямой, прибавил газу и полетел, как в свободном падении. Он летел на такой скорости, что козырек его шлема в мгновение ока оказался усеян мошкарой, одна мошка отвлекла его, на мгновение ему даже показалось, что брызнула кровь. Он на миг отвлекся и не увидел трактор Николая, который, подавшись вперед, смотрел то направо, то налево и не видел впереди никакого препятствия. Когда две железяки столкнулись и мотоцикл превратился в лепешку, хорошее и плохое настроение поменялись местами. Так погиб молодой Федор, по причине непролившегося дождя, заставившего Николая выехать спозаранку в поля, из-за долгого, повторяющегося поцелуя, нерасторопного официанта, капли кофе, пролившейся на рубашку, окровавленной мошки, наверное, комара, и кто скажет, знал ли Федор, что мошкара – это самые быстрые из всех летающих насекомых, например, мокрецы производят тысячу взмахов крыльями в секунду, – тысячу в секунду, – так что, глядя на них, кажется, будто они неподвижны, и когда Николай подошел, то увидел, что голова Федора лежит на краю дороги, что он мертв и столь красивый, что казался живым. На следующий день вся Тимпамара собралась на отпевание. Я вывесил на двери библиотеки объявление и тоже пошел туда. Там я снова увидел черного пса; он вошел в церковь с похоронной процессией и улегся, свернувшись в клубочек, у катафалка с гробом; никто его не прогонял. Где он находился между одним отпеванием и другим, никому не известно. Он стал принадлежностью похоронной церемонии Тимпамары, и кому-то даже в голову пришло дать ему кличку. Придумал ее Сергей Чессанити, работавший на комбинате и собиравший русские книги, рассказы, романы и вообще все русское, поскольку был сыном простого солдата, отправленного в Россию с Итальянским экспедиционным корпусом под командованием генерала Франческо Дзингалеса и пропавшего без вести, может, погибшего при осаде Петриковки. Когда он увидел пса, то сказал друзьям, пришедшим на похороны и сидевшим на ступеньках церковной лестницы, гляди-ка ты, Каштанка явилась, которую он произнес, как прочитал в названии: Качтанка, и это слово, неизвестное многим, понравилось всем, ибо что, в сущности, должны делать слова, как не нравиться, даже если ничего не значат. С тех пор черного пса стали называть этим именем, некоторые коверкали его, и за исключением небольшой части злоязычников, пытавшихся распускать слухи, будто это пес от дьявола и влечет за собою смерть, все жители Тимпамары стали обходиться с ним, как со своим ближним. Он улегся под гробом Федора Диаманте, а Маргарита в окружении подруг билась в истерике. Когда в последнюю минуту Марфаро стал закрывать крышку гроба и лицо Федора исчезло навеки, Маргарита вскрикнула и лишилась чувств. Я видел и раньше, как близкие теряют сознание в последнюю минуту, когда захлопывается крышка гроба. Это было не в первый раз, но доселе матери и отцы оплакивали своего ребенка, и когда они теряли сознание, это как бы скрепляло печатью перевернувшийся порядок мер и свидетельствовало о нарушенном порядке цифр и правил, и мне казалось естественным, когда это происходит при похоронах сына, но чтобы лишалась чувств невеста, – такое я видел впервые, ведь их не связывало кровное родство, а всего лишь сердечные узы. Дело в том, что я не верил, будто все пары в Тимпамаре, которые уже поженились или еще гуляли, взявшись за руки, и рожали детей, что все они по-настоящему влюблены друг в друга, ибо часто верх берет обычай, страх одиночества, нужда приноравливаться, ибо, как говорится, голодный и от камня откусит. А потом, мужчины до того тюфяки, что порой хватаются за первую встречную юбку и считают себя состоявшимися людьми. Настоящие любовные романы бывают только в книгах, думалось мне, либо их можно воображать, что примерно одно и то же, и они должны оставаться нетленными, как святые реликвии в усыпальницах, как любовь Дон Кихота к Дульсинее, как любовь Вертера, Ортиса, как моя любовь к Эмме. А Маргарита лишилась чувств и ее вывели, в то время как гроб суженого перенесли в кладбищенскую покойницкую перед днем погребения. Любовь людей, которых я встречал ежедневно, казалась мне лишь возвышенной формой приспособления, безобидной добродетелью хамелеонов, но Маргарита лишилась чувств, доказав, что среди бесконечных комбинаций сердец какая-то складывалась и работала, ибо и постороннего, не связанного кровными узами, иногда можно любить как родного, как сына, естественно и вечно. В ту ночь я спал мало и плохо. Слезы Маргариты меня сразили, вдобавок в ту ночь дул сумасшедший ветер, словно протестуя против невзгод людей. Ни чтение меня не отвлекло, и даже понимающий взгляд Эммы не успокаивал. Несколько раз я вставал с кровати выпить воды, сходить в туалет, проверить, надежно ли заперты окна. Казалось, что сирокко в паре с западным ветром сотрясают не только деревья, но и что-то как будто во мне – я не мог понять, что меня беспокоит. Легче не становилось, я вернулся в постель, погасил свет и стал ждать, когда придет сон. Проснулся ни свет ни заря в том же тревожном состоянии духа, поэтому отправился на кладбище на час раньше. До ворот все было в порядке, но в покойницкой дверь была распахнута настежь. Может, я забыл ее плотно закрыть, а ветер довершил мою работу? Я никогда не запираю ее на ключ, чтобы души усопших могли покидать ее, когда им заблагорассудится, но мне бы и в голову не пришло, что ее откроет живая душа. Рядом с гробом своего суженого на железном столе лежала Маргарита. Я приблизился, правой рукой обнимая гроб, она дышала глубоко и ровно. Я закашлялся от холода, тянувшего с улицы и от металлического стола. У меня не хватило духа ее разбудить, я прикрыл ее покрывалом, сел за столик и стал на нее смотреть. Подумал в ту минуту о себе, о том, как я обнимаю фотографию Эммы, об отчаянии несложившихся судеб. Минут через десять меня снова обуял кашель, на этот раз сильный, он ее разбудил. Ей понадобилась минута, чтобы прийти в себя, она осмотрелась вокруг, все поняла, поднялась, уселась на краю стола. В эту минуту наши глаза встретились, она не вздрогнула, увидев меня, напротив, ей все показалось обычным, здесь – ее комната, а я – отец, который пришел будить, пора собираться в школу. Она встала молча, поцеловала гроб и ушла, не спуская с меня глаз, и я подумал, что никогда еще не видел столь невыносимого, отчаянного взгляда. В то утро я был как заводной, работал без передышки. Заканчивал мелкие работы, накопившиеся за эти дни: физическая занятость отвлекала меня от мыслей, день проходил быстрей, я не чаял поскорее отправить его в архив. Я молился всего лишь раз в своей жизни, чтобы остановившееся сердце забилось. Но этого не произошло. С тех пор я не молюсь, потому что если молитва не исполнилась один раз, так и в следующие не исполнится. Я ни разу не просил о защите, о перемене судьбы, ибо прекрасно знал и знаю, что никто не удлинит мою ногу на два сантиметра, а все, о чем молишься – это о чуде, но чудеса не являются таковыми, если они происходят. Но иногда проносятся мысли, похожие на молитвы. Когда, например, я увидел фотографию Эммы, то подумал: как жаль, что я не знал ее при жизни. Возможно, в каждой мысли скрыта молитва, возможно, многие люди не молятся потому, что сами они – молитва, как и деревья, сопротивляющиеся ветру, как стены, не поддающиеся дождю, как дрожь частиц, мигание квазара, молитва – это циркулирующая кровь, вдыхающие воздух легкие, всевидящий глаз: любая форма жизни в ее борьбе за выживание, по сути, является молитвой. Я формулировал эти мысли, не подозревая, что однажды они могут осуществиться. И вот – пожалуйста – чудо. Это было первое слово, которое я вспомнил, когда увидел Эмму во плоти и крови, стоящей рядом со мной: чудо. Сейчас я представления не имел, как реагировать. Как надо вести себя после свершившегося чуда? Принимаешь его безоговорочно, как обычное явление жизни, или отвергаешь, как незаслуженный дар? Что означает быть избранными среди неисчислимого множества неизбранных и чувствовать себя мышонком, попавшим в ловушку? Чего ждал от меня тот, кто ставил эксперимент? Я продолжал называть ее Эммой. Это было ее имя все то время, когда я думал о ней и все больше утверждался в мысли, что под этой цементной плитой никто не захоронен. Эмма инсценировала свою смерть. Она была несчастливой женой, тяготившейся сожительством с человеком, которого терпеть не могла, но сказать об этом не решалась. Каждый раз, когда муж возвращался домой, она пробовала сказать ему, что это не жизнь, что она погибнет, если не уйдет, она готовилась к этому разговору весь полдень, репетировала перед зеркалом, выбирала слова, выдерживала паузы, контролировала выражение лица, но едва он переступал порог дома, как она сдавалась и переводила разговор на обед, дескать, уже все готово, и за ложкой супа хлебала ложку отчаяния и безнадежности, хотя хватило бы слова даже между первым и вторым блюдом, стоило положить вилку на нетронутую тарелку, посмотреть ему в глаза и безбоязненно все высказать, но есть люди, предпочитающие скорее умереть, чем сказать правду, обманывающие прежде всего самих себя внешним спокойствием, что есть самое неприятное в любом компромиссе. Существуют слова, которые не будут произнесены и под страхом смерти. Но что, в сущности, в этом плохого, бывает, что любовь проходит, и если такое случается, то лучше и проще сразу об этом сказать, ибо с течением времени кажется, что никогда не сможешь признаться, думая о страданиях дражайшей своей половины, но стоит это произнести – и уже на следующий день начинает дышаться легче, набираешь полные легкие кислорода, никаких больше ахов и охов, ибо если свыкаешься со смертью, то к чьему-то отсутствию и подавно привыкнешь. Но есть люди, предпочитающие исчезнуть, нежели сказать правду. Все что угодно, только чтобы никто не знал. Поэтому однажды утром Эмма, находясь на пределе отчаяния, решила, что наступило время исчезнуть, рассеяться, раствориться в воздухе. Без слов. В тишине и молчании. Ей надо было как-то умереть. Ей пришла в голову мысль похоронить себя в метафорическом смысле, стереть себя с лица земли и заменить фотографией на цементном памятнике на соседнем кладбище. Потом она уехала далеко-далеко, но спустя несколько лет появилась и принесла себе цветок репейника.