Он улыбнулся. – Похоже, ваша миссия – помогать мне! Короче, мне нужны разные книги… – Романы? – Нет. Научные книги. – Из какой области знаний? – Математика, естественные науки, религия… – У нас есть алфавитный каталог по авторам, если нужна конкретная книга. Если просто хотите понять, что есть в этой библиотеке, я покажу вам стеллажи по интересующим вас предметам. – Отличная мысль. – Стеллаж слева и полки наверху – математика и естественные науки. Стеллаж напротив и полки над ним – религия. Он поблагодарил меня и занялся поисками. Он пробегался по названиям, помогая себе указательным пальцем правой руки, а когда находил что-нибудь интересное, вынимал книгу и пролистывал: в некоторых лишь страницу-другую, на других задерживался подольше. Изредка откладывал книгу в сторону. Не закончив своих занятий, он подошел ко мне. – Вы выдаете книги на дом приезжим? – Достаточно иметь документ и заполнить учетную карточку посетителя. Таким образом, я нежданно-негаданно узнал, что этого человека зовут Исайя Карама́нте. Он вернулся к стеллажам и пробыл среди них почти до закрытия. Потом подошел со стопкой книг и водрузил их на мой стол. – Эти я хочу взять. Не верилось, что они мне когда-нибудь попадутся. А тут похоже, как будто меня ожидали. Неделями я строил предположения об этом человеке, а сейчас он сам передавал мне в руки ключ к своим мыслям и к тому, чем занимается на кладбище. Я брал каждую книгу и вслух прочитывал названия, которые записывал в книге выдач: Тебальд Гвадалаши. Прикладная математика и факторы человеческой жизни. Введение в гематрию, аритмоманию, изопсефия. Турин, 1948. О ментальных и слуховых расстройствах. Исследование доктора Франческо Веральди, Психиатрическая больница г. Джирифалько. Катандзаро, 1950. Густав Теодор Фехнер. Маленькая книга о жизни после смерти. Издательство «Айзис», 1921. Витторе Марки. Доказательства существования Бога. Бари, 1935. Фридрих Юргенсон. Диалоги с потусторонним миром. Турин, 1966. Жан Мелье́. Завещание, или Мысли и суждения священника Жана Мелье́, кюре приходов Этрепиньи́ и Балев о ряде ошибок и отклонений в поведении и об обращении с людьми, которые ясно и очевидно показывают нелепость и ложность всех богов и всех мировых религий, дабы было оно оглашено его прихожанам после его кончины и использовалось ими и им подобными как свидетельство истины. Венеция, б/г. Я сложил все эти книги в пакет – целый ящик таких я держу для подобных случаев. – В любом случае я верю в жизнь после смерти, – сказал я ему вполголоса. – Я и не сомневался, – ответил он и стал спускаться по лестнице с еще большим трудом, чем поднимался по ней. – В следующий раз, – сказал он на выходе, – у меня для вас будет рассказ. Оставшись один, я по старой привычке узнавать людей по книгам, которые они читают, попробовал составить себе представление об этом человеке и о том, что он ищет. Нашел значения слов «гематрия», «аритмомания», «изопсефия», попробовал увязать их с другими книгами и понять, есть ли связь между ними и голосами и звуками, о которых он мне говорил. Я закрыл ставни и с необычным для себя спокойствием отправился запирать кладбище. Моя обезоруживающая своей простотой и прямолинейностью жизнь вдруг наполнялась загадками, словно за несколько дней я стал одним из многочисленных литературных персонажей, оказывающихся втянутыми в ситуации, превышающие их возможности: воскресшая Эмма, моя самая главная мысль, а теперь и Исайя Караманте, приезжий, блуждавший по кладбищам, вслушиваясь в голоса и отмечая услышанное какими-то закорючками, имевшими отношение к науке, смерти, Богу. 23 Луч света разбудил меня в то утро в дурном настроении. На улице дул ветер и подлая нога болела. Так всегда случалось при перемене погоды. Я промучился всю ночь, обернул ее шерстяным пледом, думал, в тепле обычно легчает, но это не помогло. Первой мыслью, последышем какого-то сна, стало лицо отца перед маленькой могилой Ноктюрна. Я согрел молока, позавтракал и отправился на кладбище. Порой между мыслями и событиями пролегает как будто незаметная связь, потому что перед входом в бар стоял Плутарх Санджине́то и курил сигарету и, едва увидев меня, подошел. – Привет, как самочувствие, Астольфо? Он говорил все тем же хриплым голосом, что и в школе, когда мы сидели за одной партой, и он защищал меня от обидчиков и насмешников. Я чем-то пришелся ему, и он был мне симпатичен. После школы он устроился на комбинат, это было видно по тому, что из его кармана торчала сложенная вдвое брошюра. Мы часто с ним встречались в этом месте и задерживались поболтать. – Вчера завезли целый грузовик книг, по-моему, интересных, зайди, взгляни сам. – Может, утром зайду, если сумею освободиться, или же после обеда, перед библиотекой. – Приходи когда хочешь, я работаю целый день. Как правило, я заходил к ним по пятницам, но в этих случаях делал исключение. От боли я хромал еще сильней и за тяжелую работу не брался. Утро продолжалось, я ушел в подсобку, положил ногу на табуретку и прикрыл одеялом. Через полчаса отправился в семейный склеп, взглянуть на фотографию Ноктюрна. Обычно я делал это в дни, когда спозаранку впадал в меланхолию. Каждый раз, когда боль в ноге становилась невыносимой, я думал о нем. Было время, когда мы оба были живы, находились вместе в материнской утробе, дышали равномерно в унисон. Объясняя отцу, почему дыхание младенца остановилось, врачи сказали, что он был недоразвит по сравнению со мной, как если бы его развитие остановилось за несколько дней до рождения, материнское тело выбирало, тянуло жребий, и этот жребий выпал ему. Чем руководствуется Природа, делая свои выборы? Есть какая-нибудь логика в смерти? Этими вопросами я задавался, когда меня донимала нога и я думал о Ноктюрне и обо всем том, чего я лишен, что унес с собою он, даже два недостающих сантиметра в ноге, и любовь, которой мне никогда не хватало, тоже досталась ему. Возможно, в предродовом существовании, между зачатием и появлением на свет, у каждого из нас был свой близнец, наша противоположность, заключавшая в себе все наши будущие изъяны: сложенные вместе, мы были бы совершенством, но он умирает до нас, и, может, смерть его – это жертвенность, придающая смысл жизни выжившему, его поискам недостающей половины. Я направился к могиле Эммы. Есть ли логика в любви? Не она ли заменяла моего отсутствующего близнеца, не она ли была человеческим ухищрением, заполняющим врожденную пустоту? Я подумал о сиамских близнецах, о двуликом Янусе, о платоновском андрогине, о единстве и его усеченной половине. Начиная с загадочного появления ожившей Эммы мои мысли были только о ней. В дни, последовавшие за нашей встречей, я надеялся, что она вернется, но не отчаивался, а думал, что мы можем пересечься на улице, в магазинах, перед выходом из бара. В библиотеке тоже, когда я слышал чьи-то шаги на лестнице, первая мысль, что это она. Чтобы выглядеть достойно при встрече, я стал надевать серую рубашку, приходил в ней даже на кладбище и стал пользоваться рабочими рукавицами, чтобы не испачкать руки. Тогда же я начал пользоваться бриллиантином, чтобы волосы во время работы не вставали дыбом. Если раньше все происходило у ее могилы – мысли, полеты фантазии, учащенное сердцебиение, то теперь достаточно было выйти из дома, чтобы это случилось с удвоенной силой, ибо каждое пересечение параллелей и меридианов могло оказаться избранным местом встречи. Если при приближении к фотографии меня охватывала дрожь, то это была надежда, что, свернув за угол, я встречу Эмму во плоти, в черном, в знак уважения к своей видимости. Домой я вернулся на полчаса раньше, наскоро пообедал, сел на диван, ногу положил на стул и на больное место – грелку. Незаметно заснул, примерно на час. После сна боль стала меньше, поэтому я отправился на комбинат, посмотреть на привезенные книги. Ворота у них всегда были открыты. Я вошел, огляделся по сторонам в поисках своего друга Плутарха Санджинето, спросил у проходящего мимо рабочего. – Он в прессовальне. Я как раз туда, могу кликнуть. Плутарх появился через несколько минут. – Пошли, посмотришь. Он был прав, отменная свалка, много книг в приличном состоянии, обидно представить, что вскоре они попадут на конвейер и превратятся в кашу. – Сколько можно взять? Он принес два джутовых мешка. – Складывай в них все, что сочтешь нужным, потом я отволоку под навес, а после этого притащу в библиотеку. Выбрать было нелегко: я отбрасывал книги, уже имевшиеся у нас, и останавливался на не известных мне названиях и авторах, которых никогда не читал. Будь моя воля, я бы торчал здесь до вечера. Когда оба мешка были наполнены, я позвал Плутарха, который отнес их в надежное место, под навес перед складом. Спросил, не найдется ли у него пакет, и отобрал с десяток книг, чтобы унести их с собой: несмотря на досаждавшую мне ногу, с пустыми руками я вернуться не мог. Я уже уходил, когда увидел рабочего, взобравшегося на автокар и вилами скидывавшего на конвейерную ленту груды этих книг. Я наблюдал, как стальные когти впиваются в бумагу, как книги превращаются в макулатуру, покорно устремляясь к уничтожению, и мир показался мне величайшей несправедливостью. Мне известна финальная часть этой депортации. С конвейера книги попадают в огромные чаны на колесах; когда один наполняется, подается другой. Полный чан проезжает несколько метров и сбрасывает свое содержимое под пресс. Через мгновение пресс глухо падает и получается бумажный куб. Безымянный. Угнетающий.