Так умирали книги – мучительно и внезапно, как в автомобильной аварии или от разрыва сердца. Я вышел, глухой стук пресса звучал в голове, а в глазах возникали книги, утешавшие, помогавшие, развлекавшие, ставшие инертной материей. С этими ощущениями я провел остаток дня в библиотеке. Водрузил принесенную стопку книг на стол и принялся их рассматривать перед тем, как взяться за каталогизацию и расстановку по стеллажам. Не все из отобранных изданий были в хорошем состоянии. В каталоге городской библиотеки Тимпамары существует указательный номер, которого нет нигде. Книги, которые я приносил с комбината, часто находятся в плачевном состоянии – без обложки, с испачканными, разорванными или недостающими страницами, но их все равно стоило сохранить, особенно редкие издания. К их каталожному номеру я добавлял аббревиатуру ДЕФ, указывавшую, что в книге имеются повреждения. Они хранились на отдельной полке. Книги здесь не выбрасывают. Об этом свидетельствовали разрозненные страницы, которые подбирали и хранили рабочие комбината. Я правильно поступил, применив на практике их опыт, в противном случае лишил бы себя возможности увидеть то, что вряд ли попало бы мне в руки. Четвертая из отобранных в тот день книг была издана в девятнадцатом веке: «Трактат о науке и искусстве акушерства» Антуана Дюже́, – ее я взял, потому что нечасто попадаются книги позапрошлого века, но также и потому, что она была снабжена прекрасными иллюстрациями. Должно быть, она долго мокла под водой – половина страниц, включая обложку, были влажными и выцветшими. Это была седьмая по счету книга девятнадцатого века из хранившихся в библиотеке, но не это представляло ее ценность в моих глазах, а иллюстрация на сто двадцать первой странице, на которую я натолкнулся случайно. Два близнеца в материнском лоне. Тут был ряд репродукций поз, которые близнецы принимают внутри плаценты: сближаются, лежат валетом, поворачиваются друг к другу спиной, но среди всех прочих положений одно особенно привлекло мое внимание. Подпись под ним гласила: «Положение объятия». Нежность необыкновенная: один братец обнимал другого за шею и прижимался к нему щекой, глаза обоих закрыты. Обезоруживающе. Одно маленькое существо своим телом защищало себе подобного, словно говоря: ты не волнуйся, братишка, я не дам тебя в обиду за пределами этого мира, который есть и останется нашим. Но чтобы защитить, он должен был родиться первым. Чтобы защитить меня, Ноктюрн заключил сделку со смертью. Как на иллюстрации, за минуту до того как я с ним распростился навечно, он обнимал меня, как бы говоря: живи ты, а я как-нибудь обойдусь. На этой картинке были он и я. Наша предродовая фотография. Я сделал то, чего раньше и не подумал бы сделать: взял железную линейку и по ней оторвал страницу. То, что книга была повреждена, облегчало чувство моей вины. На улице, возле фонтана, рыли землю для укладки труб. Оглушающий стук отбойного молотка вызвал в памяти грохот пресса. Я закрыл окна. Посмотрел на заплесневевшие книги, которые поместил сюда в первые дни работы в библиотеке, опасаясь, что плесень перекинется на другие издания. Я их спас от печальной участи на комбинате. За истекшие годы они пришли в полную негодность. Но и они заслуживали справедливой смерти. Их достойные похороны не изменили бы судьбу человечества, не остановили бы процесс распада, но зато в моих глазах восстановили бы равновесие в мире. Я надумал хоронить их по очереди. Первые уложил в коробку. Их оказалось двадцать семь штук. От них исходил неприятный и острый запах прелой бумаги, который я чувствовал, даже вернувшись домой. Я порылся в ящике, где держал старые рамы и картины, в поисках чего-нибудь походящего для иллюстрации близнецов. Нашел два необрамленных стекла того же размера. Поместил между ними картинку и поставил на прикроватную тумбочку. Мой близнец, он меня обнимает и хранит. Все, чего мне не хватает – двух сантиметров ноги, храбрости и любви, – унесено Ноктюрном. Взамен он оставил мне жизнь. 24 Судьба их была решена: они будут похоронены, как люди. С первой же минуты пробуждения я думал, какой уголок на кладбище им отвести. Пришел на погост с девятью из двадцати семи непоправимо изъеденных плесенью книг. Принес их в полиэтиленовом пакете: тащить всю коробку было тяжело. Ночью боль в ноге поутихла, поэтому я старался не усердствовать. Оставил в подсобке пакет, а сам пошел на разведку. Место не должно бросаться в глаза, где-нибудь в отдалении, и минут через двадцать, кажется, нашел то, что годилось. Участок земли, огороженный цементными блоками, по периметру которого вбиты железные столбы, с них свисали остатки позеленевшей металлической сетки. Ровные параллельные борозды не оставляли сомнений в его назначении. Тот, кто разбил здесь грядки, правильно придумал. Две из четырех сторон огорода заслоняли задние стены семейных склепов, вход в которые был с другой стороны. Чтобы увидеть это место, к нему надо было специально идти. Я вернулся в подсобку. Там лежал рулон металлической сетки, скорее всего, остаток той, что использовалась в обнаруженном мною месте. Рулон, моток проволоки и плоскогубцы уложил в тачку. Снял старую сетку и натянул новую. Высота – полтора метра, вполне достаточно. Обнес с двух сторон, оставив узкий проход на участок возле кладбищенской стены. Остаток сетки отвез в подсобку, поставил на место. Там, в углу, где я держал инструменты, обнаружил ведро для штукатурки, в нем лежали зеленые пластмассовые таблички с названиями растений. Когда я их впервые увидел, то не понял, для чего они нужны на кладбище. Сейчас, в свете моей идеи, они наполнялись смыслом. Я представил загадочного огородника, высаживающего ростки и устанавливающего таблички, чтобы помнить, где заканчивается савойская капуста и начинается клубника на унавоженной человеком земле. Тут таблички и пригодились. Я положил их в тачку вместе с картонными листами, взял черный фломастер, тяпку, пакет с книгами и вернулся на свой огород. Решил начать с левого угла, следуя по ходу бороздок. Вырыл лунку, положил в нее первую книгу и засыпал землей. Разрезал картон по размерам табличек и написал название книги: Бруно Чиконьяни. Сорокопут. Изд-во Мондадори, 1943. Приклеил картонку к табличке с названием какого-то растения и воткнул в землю, где лежала покойница. Вырыл еще восемь лунок такого же типа на расстоянии тридцати сантиметров одна от другой и похоронил оставшиеся книги. Подписал картонки с соответствующими названиями, начиная с Альфредо Панцини. Джельсомино, шут короля. Изд-во Мондадори, 1931 и заканчивая Франческо Дзакконе. Моя родная земля, 1956, и установил их на могилах. Закончив, я окинул взглядом свою работу и остался доволен: книги, захороненные как люди, как брошенные в землю семена, возможно, дадут всходы, и вырастут новые породы растений, со словами вместо листьев и пробелами между ними. На картонном листе написал большими буквами «КЛАДБИЩЕ КНИГ» и вывесил его на стене семейного склепа, видимой только мне. Этот уголок не изменит судьбы человечества, не победит неумолимость времени, но добавит миру крупицу справедливости. Маргарита пришла с мраморщиком через неделю после похорон. Они поговорили, потом он ушел. Позже я подошел к могиле Федора, но ее не застал. А минутой позже увидел ее у надгробия Марчелло Сориано. Этого я не ожидал. Приблизился. Она рассматривала фотографию на памятнике. Увидела меня краем глаза: – Эта невеста – красавица, не правда ли? – Согласен. – Похоже, она похоронена в свадебном платье. – Здесь похоронен только он. Я рассказал ей вкратце историю. – Странная штука жизнь. Двое незнакомцев женятся, в то время как я… На глаза ее накатились слезы, но она сдержалась. – А глядя на фотографию, можно сказать, что они похоронены вместе. – Здесь есть несколько могил, где захоронены оба супруга. – Таким и должен быть конец настоящей любви – оставаться вместе и после жизни, и даже умереть в одну и ту же минуту. Вся боль мира звучала в ее словах. – Кто знает, возможно, так и случилось, невеста умерла в ту же минуту, что и Марчелло. – Наверняка, – ответила она убежденно. Возможно, мы не ошибались: все, чего мы не знаем и никогда не узнаем, мы можем только представить согласно собственным меркам. Она вынула из сумочки фотографию и показала. Федор оседлал свой только что купленный мотоцикл, широко улыбался и ни о чем не ведал. – Красавец, правда? Я почувствовал ее горе, не отступившее ни на сантиметр, напротив, возраставшее с каждым днем. – Собиралась повесить ее на памятник, договорилась с мраморщиком, но сейчас… – она прервалась и вновь посмотрела на снимок Марчелло и Сакуры. – Мне бы хотелось, чтобы и у него была такая… только я не в свадебном платье… Я прикоснулся к ее плечу. – Могу я говорить с вами откровенно? – спросила она. – Конечно. – Два дня ни о чем не думаю, как увидела эту фотографию… Я кивнул, подбодряя ее. – Правда, что капитанам кораблей разрешено сочетать браком? – Да, насколько мне известно… – ответил я, растерявшись. – Я читала, что актеры и даже простые граждане могут проводить брачные церемонии, достаточно надеть на себя трехцветную ленту[15]. Я утвердительно кивнул. – Тогда и вы можете, как капитан, потому что это кладбище – ваш корабль, корабль мертвых. Значит, и вам разрешено. Я опешил. Я занимаюсь сочетанием браков, причем не простых, а между живыми и мертвыми. Решил, что это розыгрыш, но выражение лица Маргариты отметало сомнения. Я не знал, что ответить, и поэтому, не раздумывая, чтобы выгадать время, сказал: – В моем регламенте не говорится о таких полномочиях.