– В регламенте жизни тоже не говорится, что человек живет до двадцати семи лет! Как если бы в моем бумажном небе пробили брешь. В сущности, для чего нужны все эти регламенты, ограничивающие действия свободных людей и создающие иллюзии их дисциплинированности, когда сами же люди пишут законы для людей, и тогда почему одно записанное правило ценней другого, не записанного вовсе? Почему слово Хаммурапи значило больше, чем слово его подчиненного? И почему, если отец три раза подряд продавал сына, он терял patria potestas?[16] Почему именно три раза, а не два или четыре? И что вообще это за закон, разрешающий отцу продавать сына? Неужели и впрямь правила и законы имеют какую-то ценность? Если бы, допустим, первый составитель «Положения о порядке эксплуатации и содержания кладбища» был влюблен в скоропостижно скончавшуюся женщину, на которой собирался жениться, то в статье сто сорок шестой он наверняка бы написал: Как командир корабля, хранитель кладбища обладает полномочиями совершать бракосочетания между живыми и мертвыми. Если бы в душе он был бюрократом, то, поразмыслив, к статье сто сорок шесть добавил бы параграф первый: Хранитель кладбища может регистрировать брак, если не прошел месяц от даты погребения. Статья сто сорок шесть, параграф второй: При условии, что дата заключения брака была уже официально назначена. Статья сто сорок шесть, параграф третий: При условии, что между датой смерти одного из брачующихся и датой официального брака не прошло больше трех месяцев. И тогда все было бы возможно. Наша жизнь строится на законах и правилах, написанных такими же людьми, как и мы. Могли бы распрекрасно воздержаться и не писать их вовсе. Или же написать наоборот, все равно получился бы кодекс со статьями и параграфами, пришедшими на ум в минуту недомогания или расстройства, в спешке, усталости, безрассудстве, но эти состояния и мимолетные чувства навек устанавливают, что в нашей жизни справедливо, а что – нет, что есть добро, а что есть зло. И тогда Маргарита права: любой написанный закон стоит столько же, сколько тысячи ненаписанных, которые могли быть написаны, но этого не случилось в силу сложившихся обстоятельств, рассеянности, забывчивости… – Вы правы, впрочем, не знаю… Маргарита готова была расплакаться. – Думаете, я не умоляла отца Пеллагорио? Думаете, я у него не была до того, как явиться к вам? Вчера дождалась окончания мессы, подошла к нему и без околичностей сказала, что хочу обвенчаться с Федором. Он посмотрел на меня остолбенело, будто увидел призрака, тень дьявола, и говорит: что тебе пришло на ум, ты часом не рехнулась, с покойником нельзя обвенчаться. Это он так сказал, понимаете, не кто иной, как он. Он каждое воскресенье вдалбливает нам в головы красивые истории о вечной жизни, о смерти плоти и воскрешении духа. Я-то верю его словам, а сам он – нет! Говорит, а сам не верит. Ты мне говоришь о бессмертии души, с которой я хочу обвенчаться, а он мне – нет! Вы не думайте, я была у него, но только он не дал мне даже слова сказать, велел замолчать, заперся у себя в ризнице и говорит: я понимаю, от таких потерь люди сходят с ума. Выходит, я сумасшедшая? Скажите мне: по-вашему, я сумасшедшая, потому что хочу исполнить обет, данный Господу? По-вашему, я сумасшедшая, потому что хочу быть ему верна навек? Вопрос ее повис в воздухе, как жужжание мухи. Больше она ничего не добавила и отошла от могилы Федора, а я стоял, как истукан. Маргарита действительно рехнулась? Прощайте, дорогая! Быть может, эти строки пробегая, когда я буду нем, вы ощутите вновь в моем письме живущую любовь[17]. В этом месте Роксана понимает сверхчеловеческую мистификацию любви. Сверхчеловеческую. Любовь зарождается в людях, но их превосходит, рождается на земле, чтобы потом ее покинуть. Какой закон можно написать для любви? Какими словами можно определить ее границы, приуменьшить ее, сдержать, ограничить? В тот вечер за полчаса до закрытия библиотеки я закончил «Сирано де Бержерака». После встречи с Эммой мне захотелось его перечитать. Я был потрясен до слез, однако после чтения у меня в голове, как гвоздь, засела мысль. Все, чем я потом занимался, – расстановкой книг, расчисткой стола для завтрашних газет, каталогизацией новых поступлений, – я делал с противоречивым ощущением спокойствия и тревоги. Спокойствие проистекало из того, что я буквально кожей почувствовал силу сверхчеловеческой любви, преимущество, которое дарят только книги, когда ты один и в то же время – все, Сирано, стоящий под балконом, и Роксана, вышивающая гладью, возлюбленный и возлюбленная одновременно. Тревогу внушала Маргарита с ее нечеловеческими невзгодами. Ровно в шесть я отправился запирать кладбище и по дороге принял твердое решение. «Положение о порядке эксплуатации и содержания кладбища» лежало на деревянном столике в покойницкой. Я открыл его на шестнадцатой странице, статья 36а, которая гласила, что хранитель кладбища отвечает за соблюдение основных предусмотренных регламентом статей и обеспечивает чистоту покойницкой, взял ручку с черными чернилами и добавил параграф 9: Хранитель кладбища при исполнении своих служебных обязанностей имеет право заключать гражданские бракосочетания между живыми и покойными в случае, если запрос убедительно мотивирован. Запись о вышеназванных браках не предусматривается в соответствующих реестрах. Решение хранителя кладбища окончательное и отмене не подлежит. Я уже не первый раз вносил добавления и исправления в этот регламент, поэтому с течением времени моя книженция становилась все больше похожей на меня, таким и должен быть закон, созданный по меркам каждого человека; возможно, в этом состоит человеческая справедливость, каждому по его размерам, каждое исключение отражается в приписке. Когда я закрыл «Положение», и дверь в покойницкую, и большие кладбищенские врата, я ощутил себя слегка доном Пеллагорио, совершающим таинство вечных союзов. Ибо правда, что иные утраты могут довести до безумия, но правда и то, что с таким же успехом они приводят и к пониманию справедливости. 25 Два дня спустя нить, связующая меня с Эммой, снова восстановилась. Она зашла ко мне в подсобку. Я сидел за столиком и узнал ее по упавшей на середину комнаты тени. Она вошла медленным шагом, сразу меня не увидела и собралась было уже уходить, когда я с ней поздоровался. В эту минуту я почувствовал тягость анонимности, ибо хотел обратиться к ней по имени и того же ожидал от нее. – Вы меня не проводите? Я закрыл книгу регистрации смертей и последовал за ней. Она, как всегда, была в той же одежде, но каждый раз одежда была безупречной, словно у нее было несколько комплектов одного и того же фасона или же она каждый вечер стирала и вывешивала ее на балконе, чтобы за ночь просохла. Я испытывал чувство радости жизни, идя рядом с ней, мы были близки и даже в молчании так похожи друг на друга. Ветер и шаги незнакомцев разнесли остатки песочной ловушки. Эмма смотрела на фотографию, я наблюдал и как будто видел перед собой раздвоение личности, которое не мог объяснить. И тогда я набрался решимости: – Вы знаете историю Маттии Паскаля? Женщина взглянула на меня и никак не отреагировала. Казалось, ей не только не хочется говорить, но и слушать. Колеблясь, я все-таки продолжил: – Однажды он узнал из газеты, что мертв, то есть что было найдено и опознано его тело, он этим воспользовался, чтобы переустроить свою жизнь. Но в конце концов он возвращается в свой город, где уже все поменялось, и ему ничего другого не остается, как ежедневно носить себе на могилу цветок, глядя на себя, как в зеркало, на свою надгробную фотографию. Ее это оставило безучастной. – Рано или поздно так и должно было случиться. Я заметил ее привычку говорить вполголоса, словно на полувздохе, отчего было неясно, обращается ли она к собеседнику или разговаривает с самой собой. Да, так и должно было случиться, я только должен был понять, как и почему эта женщина вернулась к жизни, для чего инсценировала свою смерть, от чего или кого бежала. Я это узнаю, ибо то, что она произнесла, было только преамбулой. – На этой фотографии – вы, иначе и быть не может. Она посмотрела с сомнением, чего я не ожидал. – Я… – ответила она чуть слышно. И посмотрела на меня дольше обычного: – Вы сами обо всем этом что думаете? – Это вы, ведь правда? – Вы мне для этого рассказали историю Маттии Паскаля? – Это вы, правда? Я сам удивлен был своей настойчивостью, но незнакомка просто отвернулась к фотографии. – Я бы устроила такую инсценировку… Я ждал, что сейчас совершится чудо и начнут сбываться пророчества, но она до конца не озвучила начатую фразу. Требовался правильный свет, чтобы она раскрылась, как иные цветки при первых лучах зари. – Вы ухаживаете за всеми одинокими людьми? Она как будто регистрировала все, что мы говорили, уносила домой слова: разворачивала их, взвешивала, совмещала и возвращалась ко мне, с нетерпением ожидая последующих разъяснений. – Даже если они живы? – Я не слишком привычен к миру людей из плоти и крови.