– Поэтому вы и занимаетесь этой работой? – Наверное. Я не знаю, что делать с людьми. – Мне так не кажется, напротив. Вы умеете заботиться о вещах и людях, поэтому я с вами здесь стою и разговариваю, поэтому прошу меня проводить, ибо я поняла вас по тому, как вы обходитесь с этой могилой, как протираете на фотографии стекло, по тому, сколько времени вы здесь проводите и словам, которые говорите, правда, я не слышала их, стояла слишком далеко. Она, наверное, видела и то, что я ее целую. – Вы не ответили на мой вопрос. – Какой, простите? – Сумеете ли вы ухаживать и за мной? Ветер среди кипарисов замер и вместе с ним умолк всякий звук, как должно было быть накануне творения. Я посмотрел ей в глаза и обо всем на свете забыл, о своем одиночестве, хромоте, неуживчивости: – С тех пор как я вас увидел на этой фотографии, я о большем и не мечтаю. Ее не удивляло ни единое слово, словно все заранее было рассчитано и прожито. – Как вас зовут? – Мальинверно. – Похоже, что в вашем имени записана ваша судьба[18]. – Не вся, поскольку у меня есть еще имя Астольфо. – Астольфо… вам подходит, а почему оно противоречит судьбе? – Скажем так: одно – мое ежедневное имя, другое я использую в мечтах. – И они между собой не ладят? – Не всегда… – А сейчас кем вы себя ощущаете – Астольфо или Мальинверно? – Когда я смотрю на вас, стою рядом с вами, я чувствую себя Астольфо. Никогда еще мое имя Астольфо не казалось мне таким озаряющим, я умолк, слушая отзвуки ее голоса в воздухе. – Впрочем, еще неизвестно, так ли важны имена, – сказала она, глядя на пустую поверхность цементного памятника Эмме. – Мальинверно! – закричал кто-то, похоже, с центральной аллеи. – Вас кто-то ищет. – Минутку, я туда и обратно, одна нога здесь, другая там, – сказал я и поспешил к воротам. Я не узнал голос и никогда бы не предположил, что это мой начальник из мэрии, который здесь не показывался со дня моего вступления в должность. – Мальинверно, куда вы запропастились? Я машинально показал в сторону могил. – На этой неделе мы должны предоставить список всего того, что нам необходимо. Он у вас составлен? – Да, лежит в подсобке. – Тащите его быстрей, я тороплюсь. – Сейчас, минутку. Основной моей задачей было не терять попусту время и поскорее вернуться к Эмме, но это не понадобилось, – я увидел ее издалека идущей мне навстречу, в то время как начальник уезжал. – Сейчас я должна идти, – сказала она, приблизившись. – Куда? Что представляла жизнь Эммы, когда она выходила с кладбища и исчезала? Где она жила? Как проводила время? Жила ли она одна? – Должна успеть к автобусу, чтобы вернуться домой. – Вы далеко живете? – Не слишком. – Не хотите сказать где? Но если я за вами должен ухаживать, я должен знать вас как можно лучше. – Вы и так меня знаете! – Я не знаю даже, как вас зовут. Она посмотрела мне в глаза, потом их опустила, а потом вновь подняла. – Офелия. Меня зовут Офелия. Не знаю, откуда оно – из реальной или воображаемой жизни, но это мое единственное имя. Секунду, пока она складывала губы, чтобы произнести свое имя, я надеялся, что она скажет Эмма, но словно по предсказанию прозвучала Офелия. – Я должна бежать. – И не двигалась с места. – Не знаю и не желаю знать, что будет завтра, но я всегда вам буду благодарна за заботу о ней. – О ней – о ком? Я с мольбой смотрел ей вслед, умолял не бросать меня, ничего не сказавши. Через несколько метров она остановилась и, не поворачиваясь, прошептала: – О моей матери. Я вернулся к фотографии, похолодев от услышанного откровения: в глазах обеих стояла грусть нежилых, опустевших домов. Я всмотрелся в нее. Показалось, будто взгляд ее говорил: позаботься о ней, как позаботился обо мне. Ибо ни один человек никогда не в силах выразить в полной мере свои идеи, чаянья, боль, поскольку человеческое слово – это как дырявый котел, по которому мы колотим, заставляя плясать медведей, когда хотим разжалобить светила. У мадам Бовари была дочь, Берта, но Эмма была плохой матерью, и малышка стала жертвой бесплодных мечтаний матери, увязших в грязи, как подбитые ласточки. После смерти Эммы выздоровевший Шарль занялся ребенком, но и он вскоре последовал за ней в царство теней; сиротка пошла зарабатывать на жизнь на прядильную фабрику, ту самую, где был соткан зеленый бархатный саван ее матери. Никто не смог больше сказать, как сложилась дальнейшая жизнь Берты. Наверняка те, кто знали ее, могли бы поклясться, что она как две капли воды похожа на мать: белая нежная кожа, уголки губ сжатые, черные, гладко зачесанные волосы, большие глаза и прямой нос. Когда она в первый раз пришла навестить ее на кладбище, ей было столько же, сколько Эмме, когда та отравилась. 26 Офелия сказала, что судьба моя написана в моем имени, и, возможно, была права, но то, что меня зовут Астольфо, никак не связано со старыми книгами с комбината, а с неким неизвестным скупщиком волос. Он приходил с калабрийского взморья и объявлял о своем появлении гулким, как из бочки, голосом, а местные женщины ожидали его каждый четвертый день месяца, пунктуального, как солнечное затмение. Он тащил за собой тележку, полную всякой утвари, – ведра, чаны, корыта, лохани, которые обменивал на женские волосы, остававшиеся на зубьях расчесок, как рыбки в неводе; ловкие женские руки их вынимали и складывали в конверты и пакетики. Волосы любой длины, толщины, цвета, частицы собственного тела, отданные в обмен на лохань для стирки белья или чаны, в которых хранили разрубленную тушку поросенка. Некоторые дамы перед сдачей даже опрыскивали их духами, другие расчесывали их как на куклах и завязывали разноцветными бантиками, не смущаясь, что старый моряк сбросит их в одну кучу с сальными волосами Челестины и завшивленными космами Фоски. Он брал у всех женщин, даже у Миледи, хотя они были из подмышек, где росли обильнее всего. Что он с ними делал потом, оставалось полной загадкой: по некоторым предположениям, волосы для кукол, для женских париков, для скрипичных смычков. Для сквернавцев, по утверждению Гасперины, смотрительницы ризницы. В самом деле, что с ними делают, задавалась вопросом тринадцатилетняя Катена Семинара, моя мама, аккуратно складывая в пакетик волосы своей сестры. Мать поручила ей заниматься обменом, и она ожидала прибытия торгаша на ступеньках крыльца их дома, положив пакетик рядом и держа в руках потрепанную книгу, которую перечитывала уже не раз. Когда барахольщик прибыл, Катена положила книжку на ступеньку, взяла пакетик и отдельно прядь своих волос, которую использовала, как закладку наподобие Пьетро Бембо, использовавшего для этих целей белую прядь Лукреции. – Мне, пожалуйста, голубое корыто, – сказала она, протягивая пакетик. Чтобы достать его из-под завалов утвари, человек опрокинул ведро, из которого выпала книжка. Она была необычайно красива, обтянута коричневой кожей, будто только что напечатана, с золотым тиснением и шелковой закладкой, выступавшей из-под обреза. Старик подобрал ее, как упавший носовой платок, и швырнул обратно в ведро. – Сколько вы за нее хотите? – За это? – сказал он, доставая книгу. – Даже не представляю, как она сюда попала. Но если хотите, можем сговориться. – Он посмотрел на блестящие волосы девочки, ниспадавшие ей на плечи. Вынул и протянул ей ржавые ножницы. Катена не раздумывала, выбрала самые длинные пряди волос и отрезала. Этот тип схватил их, вдохнул их запах и от удовольствия призакрыл глаза. Положил их в карман пиджака и отдал ей книгу. Катена вернулась в дом, не заботясь о том, что ее отругают за безобразие, в которое она превратила свою голову, и рассмотрела прекрасный том: Лудовико Ариосто «Лучшие отрывки из “Неистового Орландо” с предисловием и комментариями, объясняющими всю поэму».