Лицо ее слегка смягчилось. – В котором часу была назначена у вас регистрация? – В шесть вечера, но вы в это время уже закрываете кладбище… – Значит, в воскресенье мы закроем его позже, – сказал я ободряюще. Маргарита слабо улыбнулась, и я ушел с убеждением, что поступил правильно, что иные законы не писаны потому, что смертные должны их придумать сами. 28 На участке, значившемся под номером 419, была похоронена Никея Бонапетра. Именем Никеи поэт Чиро ди Перс[20] называл любимую им женщину Таддею ди Коллоре́до, которой посвятил множество сонетов. Книга его стихов стала одной из моих любимых, потому что никто, кроме него, не показал такого триумфа тотальной, вездесущей, всепоглощающей смерти. Многие сонеты я знал наизусть, и достаточно было в течение дня промелькнуть какой-нибудь мелкой аналогии, например, когда я видел, как кто-то достает часы на цепочке, как сразу же во мне начинали звучать четыре последние строчки его сонета «Механические часы»[21]. Когда я увидел имя Никеи на памятнике, мне захотелось их перечитать; я положил стихи рядом с книгой учета мертвых, и получился странный эффект, будто это теоретическая и практическая части учебника. Когда выпадала свободная минута, я возвращался в покойницкую – самое подходящее место для чтения этих стихов. Единственное место. В частности, еще потому, что на страницах моей любимой книги стали проступать маленькие желтые пятна – знак, что нисходящая параболы существования бумаги начала свой необратимый спуск. Книги умирают по-разному. Перерабатывающий бумагу комбинат продемонстрировал мне картину принудительного и насильственного их уничтожения. А сейчас передо мной проявлялся еще один способ их гибели, тихий и медленный, сгубивший заплесневевшие тома, похороненные мною на кладбище; он коснулся и моей любимой книги, бывшей моей спутницей в течение долгого времени. Я отреагировал болезненно, когда увидел желтушные пятна на последнем дистихе девяносто пятого сонета. Мне всегда казалось, что книги нетленны, как и вещи, что керамическая ваза или стеклянный сосуд, если их не трогать и не прикасаться, будут оставаться целы и тверды, неизменны и немы, как камень. Вещи не разрушаются сами по себе, от внутренних дефектов, по врожденной слабости и хрупкости, по причине ослабления ядра и распада частиц, а всегда должен быть внешний агент, который их разрушит: неосторожный ребенок, порыв ветра или подземный толчок. Я представлял, что книги мои нерушимы, как вещи, но достаточно было появиться одному пятну, похожему на растоптанный цветок мимозы, за которым последует процесс разложения, для того, чтобы я наконец-то понял, что книги больше похожи на людей, чем на вещи. Это событие придало моим книгам смысл тленности, из-за чего я стал любить их еще сильней, в отличие от вещей, умеющих за себя постоять. И поскольку я любил эту книгу, то решил умертвить ее подобающим образом, который мне подсказало пятно, появившееся на том двустишии. Чиро ди Перс был одержим пылью, которая оседала равномерно, отмеряя дни, часы и годы, горстью пыли, заключенной в стекло, дабы отмерять смертным короткий путь их жизни. Он оставил эти строчки, как завещание: отдав богу душу, я, как и ты, стану пылью. Ди Перс под конец должен был стать пылью. У меня возникла идея. Не моя целиком, по правде сказать, к ней приложил руку какой-то неизвестный, который однажды, много лет назад, по необъяснимой причине поставил на полке в покойницкой старого кладбища в старом городе в Калабрии старые песочные часы. Раздумывая, как может умереть эта книга, я смотрел на этот непривычный предмет, на его потускневшее стекло, и мне в голову пришла неплохая мысль: пока я жив, я как стекло прозрачен. Похоронить в этих часах прах Чиро ди Перса было бы самым достойным концом, но за отсутствием тела хватило бы и книги, которая соотносилась с ним, как облатка с Телом Господним, ибо и в книгах есть плоть и кровь, и их следует вкусить всей чистотою сердца, они даже похожи друг на друга, что облатка, что страница книги той же толщины, видно, обе из одного пшеничного стебля, который становился пищей верующих в обмен на подношение из слов. В тот вечер, пройдя через ворота кладбища, я увидел свисающую книзу ветку кипариса. Это было впервые, и я устремился к могиле Эммы. Там никого не было. Я посмотрел на надгробие и увидел прижатый камнем листок. Офелия оставила записку. Я взял ее, надеясь прочитать слова, напоминающие стихи о любви и, может, они таковыми и были: Ты покинула эту жизнь безымянной, как и все на свете вещи. Так и должно быть, ибо в этом – благо. Не называют именами цветы и листья, падающие на землю, не называют птиц, подстреленных охотником, ежиков и лисиц, перебегающих дорогу и погибающих под колесами, нет имени у поленьев, ставших пеплом, у исчезающих снов, у ускользающих мыслей, у разорванной бумаги, у зернышек, выпавших из плодов, у пересохших ручейков. Ты почила в анонимности, в которой живет большая и лучшая часть человечества. Увидеть тебя впервые было то же, что вернуться к жизни, ибо подчас дыхание возникает тогда, когда оно, казалось бы, навсегда угасло. Я пересмотрела сотни, тысячи лиц до того, как тебя найти, я не теряла надежду. Я представляла тебя такой, какой и увидела, вдали от людской толпы, безымянной: я сразу же тебя узнала и заплакала: увидеть тебя наконец, найти тебя наконец и почувствовать своей. Ты красива, как и говорили. Красива, как мир, когда части его сходятся и круги его замыкаются. Не мне предназначались эти слова. Возможно, Офелия хотела сказать мне что-то, приоткрыть свою историю, или же нет, я был случайностью, не имевшей отношения к этой невероятной переписке матери с дочерью. Я вернул записку на место и придавил камешком, чтобы скрыть следы своего вторжения. Я был зрителем, прочитавшим эту записку только потому, что Офелия не смогла просунуть ее в урну с прахом и отправить ее за пределы жизни. Когда я включил сирену, оповещающую о закрытии кладбища, появилась Маргарита и направилась прямиком ко мне. – Извините меня, – сказала она. Опустила голову и попробовала улыбнуться, что было новостью в ее мраке. – Пришла посмотреть, какое здесь освещение в это время суток. Прекрасное, как вы думаете? – Согласен, – ответил я, осмотревшись вокруг. Эти слова украшали здешние тополя, могильный мрамор, небеса. – Идеальный свет для женитьбы. Я счел, что этим образом она напоминает мне о свадьбе, боясь, что я забыл. Но я-то помнил отлично, я всю вторую половину дня провел в библиотеке, делая выписки из Библии, литургии и Часослова, чтобы подготовить надлежащую случаю речь. – Вы – единственный приглашенный, – сказала она, протягивая мне конверт. Я открыл: «Маргарита и Федор с радостью сообщают о своем бракосочетании, которое состоится, и тут чернильной ручкой невеста вымарала в церкви Святого Акария и от руки приписала на городском кладбище Тимпамары». Простилась и убежала. Когда я запер ворота, то снова посмотрел на небо. Красноватый отсвет на облаках, скрывавших закат, напомнил мне цветочницу, которая украшает пустую церковь белыми цветами и кружевным тюлем в канун еще только предстоящего торжества. Вечером, прочитав последний сонет, переместив сто раз книгу из одной руки в другую, надышавшись ее запахом и прижав к груди, я приступил к ее уничтожению. Оторвал обложку, распотрошил ее на тетрадки, потом на страницы; страницы разрезал на мелкие части, напоминающие конфетти. Хотя они и были крошечные, но в песочные часы не влезали, надо было их еще измельчить. Тут нужна была кофемолка, как в баре, но как ее выпросить? Я подумал, что такое же приспособление могло еще быть в продуктовом магазине, но там никто не согласится молоть бумагу в пыль. Посему в ожидании, когда плоть Чиро ди Перса превратится в прах, я оставил ее на столе, в пакетике, как поступают некоторые народы, выставляющие трупы для очищения на воздух, чтобы потом закопать их в не совсем чистую землю. 29 Ярешил пересчитать дни в поисках хоть какой-нибудь периодичности: в какие дни недели Офелия появлялась, сколько времени проходило между ее визитами, в какие часы она приходила – вечером или утром, короче, своего рода рождественский календарь, в котором святочные дни изредка повторялись. В середине утра явился Марфаро с сообщением, что после обеда будут похороны. Под мышкой он держал свернутые в рулон траурные плакаты. Вынул один и развернул передо мной. – Вы – библиотекарь и знаете толк в словесном искусстве, взгляните, все ли тут в порядке. Среди прочих занятий Марфаро давно уже решил заделаться типографом. Жители Тимпамары с нетерпением ждали, когда он расклеит свои плакаты, во-первых, для того, чтобы узнать, кто отдал богу душу, а во-вторых, чтобы посмеяться над ошибками, которые он постоянно делал. Некоторые из них стали легендарными, например, когда он однажды напечатал о преждевременной кончине девяностопятилетнего старика или когда забывал поменять имена родственников усопшего, ошибался в часе похорон, люди приходили, а похороны уже закончились. Он также печатал объявления о свадьбах и первом причастии и часто два этих события совпадали, либо жениха и невесту отправлял к первому причастию. Он был великий путаник, брался за все сразу и часто попадал пальцем в небо. – Вы ведь знаете, как меня прозывают, верно? Кличек у Марфаро было предостаточно, от Гробокопателя до Камня Преткновения, а теперь его прозывали Грамотеем. Я согласно кивнул. – Пора с этим кончать, стыдно, когда над тобою смеются, короче, вы согласны меня проверять? – Не возражаю! Я прочитал плакат, который он держал на весу, как воздушного змея. Сегодня ночью в неустановленном часу скончалась, лишившись всеобщей любви, одинокая женщина Аддис-Абеба Маджиса́но. Об этом трагическом событии сообщает мэрия Тимпамары. Отпевание начнется в приходской церкви в 15 час. 30 мин. и окончательно завершится на местном кладбище.