С плакатами он поступал примерно так же, как с фотографиями, стараясь их приукрасить, словом, у него был свой стиль. – Годится. Он поблагодарил, разгрузил мотокар с похоронными принадлежностями и отправился восвояси, назначив мне встречу после обеда. Караманте, как и обещал, принес мне номер телефона бельгийской гостиницы. Он протянул их визитную карточку, лежавшую в конце его записной книжки. Я переписал номер телефона. – Вы, случайно, не собираетесь в Бельгию? – пошутил он, но дальше не расспрашивал, он был человек сдержанный. Он отправился записывать голоса, а я с ходу в бар, где стояли две кабины с платными телефонами. Разумеется, я отдавал себе отчет, что это крайняя попытка, что много чего, наверное, стряслось за эти долгие годы, но если кто-то и мог знать про Эмму, а может быть, и ее хоронил, то это старый хранитель кладбища, и с ним я лично хотел поговорить. В то время творилось такое, что даже трудно вообразить. Я набрал номер. “Hôtel Le Bois du Cazier, bonsoir”[22]. Я понял только последнее слово приветствия. Говорил молодой мужчина с прокуренным голосом. – Гераклита Ферруццано, s’il vous plaît[23]. – Pardon?[24] – Monsieur Eraclito Ferruzzano, s’il vous plaît[25]. Мой слабый французский был подкреплен чтением стихов заальпийских поэтов с параллельным текстом. – Je ne comprend pas, Monsieur. Attendez[26]. Послышался грохот трубки, которую швырнули на стол, потом тишина, а потом звук шаркающих, медленных шагов, совершенно другой голос, голос пожилого человека: – Dites-moi, Monsieur, je suis le propriétaire[27]. – Monsieur Eraclito Ferruzzano, s’il vous plaît[28]. – Ah, vous cherchez l’italien… Je suis désolé, mais il ne travaille plus ici[29]. Я на секунду замолчал. – Monsieur?[30] – Savez-vous où est-ce qu’il est allé?[31] – Non Monsieur, il est parti sans rien dire[32]. Еще секунда молчания и рой мыслей. – Monsieur?[33] – Ne cherchez plus mon cœur; les bêtes l’ont mangé[34]. Я повесил трубку. Остался в кабинке, думая, зачем я ни с того ни с сего прочитал ему этот стих Бодлера? Затем, что возникла потребность: с тех пор, как я впервые его прочитал, он засел в моей голове, самое прекрасное из всех стихотворений, какие я читал, и момент показался мне подходящим, чтобы произнести его тому, кто мог его понять. Не тревожьте мое сердце. Гераклит Ферруццано не мог дать ответа на вопрос, который меня волновал. Значит, и его затянула воронка тайны и забвения, в которую, кажется, попадали все, кто так или иначе вращался вокруг анонимной фотографии. Не тревожьте мое сердце, казалось, это было предостережение Эммы, словно это была вселенская тайна, которую нельзя было разгласить, или просто ее просьба, слетевшая шепотом с губ, не тревожь мое сердце, Астольфо… На кладбище мне предстояло загрузить тележку кирпичами, чтобы обложить ими розовую клумбу. Я проделал метров сорок. Вдруг – стоп. Шина спустила. Хромала нога. Кровоточило сердце. Илия, как обычно, сидел на краю своей могилы, свесив в нее ноги, но он был не один. Я глазам не поверил. Рядом с ним стояла Офелия и тоже смотрела в яму. Я увидел ее со спины, но сразу узнал. Они не смотрели друг на друга, не разговаривали, но вместе с тем казались друзьями, родственными душами, и словно для них это было обычаем. Что вполне допустимо. Илия постоянно сидел у себя, даже когда я отсутствовал, а двум одиноким душам легче всего сойтись; кто знает, как они познакомились, о чем говорили, без слов, одними взглядами, словно двое живших на горящей пламенем родине и бежавших оттуда на чужбину. Я не двигался, наблюдал за их неподвижностью. Иногда, казалось, она что-то шептала, Илия отвечал ей жестами, я рвался к ним, но сдерживался. Прошло еще несколько времени, она собралась уходить, я, бросив тачку, инстинктивно бросился к могиле Эммы, где она должна появиться. Через несколько минут так и случилось. Взгляд ее был потупленный, но, увидев меня, она нисколько не удивилась, словно ожидала меня там застать. – Здравствуйте, Астольфо. Мы поздоровались. Обняв памятник, она прильнула к фотографии матери долгим поцелуем. Потом подошла ко мне. – Вы прочитали записку? Мне стало неловко. – Да. – Может, и мертвые могут читать? – Она смотрела на фотографию в ожидании ответа, который не последовал. Я знаю, боль порождает странности. Я тоже разговаривал с мертвой мамой, несколько раз накрывал для нее на стол, у приоткрытого окошка оставлял ей открытую книгу, если захочет почитать, и отмечал, что она это делает, ведь не ветер же переворачивал страницы, а, конечно, ее рука. – Вы правильно поступили, не написав ее имени и даты смерти. Но фотография… как она появилась у вас? Вопрос ее сбил меня с толку. – Я тут ничего не делал… И фотографию не я устанавливал. Мои слова, похоже, тоже прозвучали для нее неожиданно. – Так, значит, не вы ее хоронили? – Не я. Она посмотрела на меня с растерянным видом. – А я думала наоборот, судя по тому, как вы за ней ухаживаете. Я была уверена, что это вы, и сумеете ответить на мои вопросы. – Нет, Офелия, когда я стал хранителем кладбища, могила уже была. Мне нравилось произносить ее имя, громко, по буквам, как Гамлет в стенах за́мка. – Как давно вы работаете? – Чуть больше двух месяцев. Последовала пауза. – Выходит, мы обнаружили ее одновременно. Мама, мы обнаружили тебя одновременно, – повторила она, повернувшись к фотографии. – Значит, вы ничего не знаете: ни кто ее здесь похоронил, ни у кого была ее фотография… – Решительно ничего. Моя категоричность ее задела: – Я предпринял поиски, пытался собрать информацию, но даже мой предшественник ее не хоронил, при нем она уже была. Каждый раз, когда она отводила взгляд, я любовался ею, ее ослепительной красотой. Я бы жизнь простоял, глядя на нее, находиться с ней рядом было блаженством. И при этом я не мог не думать о шекспировской Офелии. – Значит, тут что-то другое, верно? Я посмотрел на нее вопросительно. – Я имею в виду причину, по которой среди множества прочих вы выбрали именно ее. – Я уже говорил… – Да, вы говорили об одиночестве, об отсутствующем имени, но умолчали о ее красоте. Она вам нравится, и это настоящая причина, почему она вам близка. – Да, она красива… – А что особенно вам в ней нравится – кожа, глаза, волосы, что именно? Я посмотрел на фотографию, словно Эмма была не знакомая мне женщина, пытаясь вспомнить свои чувства, когда я увидел ее впервые, и, как в тот раз, больше всего меня поразила грусть в ее глазах. Я признался в этом Офелии. Она развернулась ко мне: