– А у меня глаза – тоже грустные? Она посмотрела на меня, я, в свою очередь, смотрел на нее, как на видение, и понял неуместность всех слов. – Да, у вас тоже. – Значит, и я вам нравлюсь. – Гораздо больше. Вы… еще красивее, Офелия. Она подошла вплотную. – У вас есть мать? Я опустил глаза. Мама тоже была красивая, и в ее глазах сквозила грусть. – Она умерла. – Недавно? – Мне было двенадцать… Она снова посмотрела на меня пристально. – Кажется, немного, но в двенадцать уже все помнишь, и порой этих воспоминаний довольно. Она выговаривала каждое слово с трудом, словно вырезая его из собственной плоти. – В вас они разве не сохранились? – Странно, не правда ли, не помнить того, кто произвел вас на свет. Она замолчала, и я воспользовался этим, чтобы посмотреть на нее. – За то время, что вы здесь работаете, вам доводилось хоронить людей без имени? – Ни разу. – Но разве возможно, чтобы так поступили с ней? Кто-то же привез ее сюда, в этот городок, к которому она не имеет никакого отношения. – В Тимпамаре у нее нет родных? – Не было и нет. Она указала рукой на портрет: – Но главное – эта фотография! Как она здесь появилась? Все, что от тебя должно было остаться мне, досталось другим. Иногда, казалось, она произносит монолог, словно меня не было рядом. – У меня никогда не было ее фотографии, до этого я никогда не видела ее лица. Как странно – впервые увидеть лицо своей матери на могильном камне! Я думала, что в мире не существует твоих фотографий, но у кого-то она была все же припрятана, в ящичке или кармане пиджака. Она прикоснулась к стеклу, провела пальцем по рамке, прислонилась лбом и опустила веки. – Эта фотография вырвана из альбома. Она не реагировала, а потом, словно мои слова дошли до нее с опозданием, распрямилась и посмотрела на меня, будто в невменяемом состоянии. – Из альбома? – Да. Не так давно зачем-то понадобилось снять рамку и, возвращая ее на место, я увидел на оборотной стороне черное пятнышко – след бумаги, к которой она была приклеена, видимо, в альбоме, а потом была оттуда вырвана. На лице Офелии возникло удивление. – Из альбома, – повторяла она, как причитание, взгляд пустой, мысли где-то далеко. Это был последний вопрос, который она в тот день задала вселенной. В молчании я проводил ее до ворот. Не знаю, когда я с ней снова увижусь, завтра или через неделю, но с подсчетами я точно покончу, ибо календари ни на что не годны. 30 Едва я проснулся в то воскресенье, первая моя мысль была о бракосочетании, которое мне предстояло совершить. Если бы можно было, я бы еще повалялся в кровати: ночью я плохо спал, все время ворочался, мне снились чьи-то голоса и фотография Эммы, которая что-то говорила и собиралась выйти замуж за Караманте, потом цифры спрыгивали с надгробий и, собравшись вместе, водили хоровод. Но хранитель кладбища обязан работать и по воскресеньям. Правда, надо только открыть и закрыть кладбище. Однако необходимость подняться означала, что день начался. Не отойдя еще ото сна, я впустил ожидавшую уже у калитки новоиспеченную вдову и сразу же отправился в бар: роскошь, которую я позволял себе по воскресеньям, – усесться за столик на тротуаре с чашкой кофе и газетой, особенно в яркий, солнечный день. Это был единственный час за всю неделю, когда я чувствовал себя, как и все, и мне не жалко было потерять это время, настроившись на ощущение нормы, по которой жила вся вселенная. Покончив с газетой, я осматривался вокруг, наблюдал за жестами, действиями, взглядами прохожих, и возникало ощущение, будто я продолжаю читать хронику событий дня. Было непривычно многолюдно, а когда подошла цветочница, я понял, что у кого-то сегодня свадьба. Я решил воспользоваться случаем и освежить свою дырявую память. Когда я вошел, церковь была уже полна, я пристроился за первой колонной в правом приделе, откуда мог наблюдать, как дон Пеллагорио совершает венчальный обряд, и послушать, какие слова он произносит, ибо то же самое сегодня вечером предстояло проделать и мне. Ранним полуднем, просмотрев записи, подготовленные для свадьбы Маргариты, и добавив к ним кое-что из услышанного утром, я открыл «Сирано де Бержерака». Несколькими днями раньше эта книга навела меня на мысль о сверхчеловеческой любви, вследствие чего я и принял решение. Есть совершенные книги, то есть кажущиеся совершенными, ибо когда дочитываешь их, то немедленно, бог весть откуда, возникает ощущение пустоты: верно, герой умирает, но после смерти его остается чувство незавершенности, как если бы его кончина не разрубала все узлы. Чего-то явно не хватает. Я выглянул в открытое окно. «Сирано» накрепко связался во мне с трагической историей Маргариты и Федора, поэтому, когда я видел ее на кладбище с привычным букетом цветов, она напоминала мне Роксану, которая, открыв свою любовь в ту минуту, когда навеки с ней распрощалась, приходила навестить могилу своего любимого драчуна. С виду книга Ростана казалась совершенной: потаенная любовь, героическая гибель предполагаемого возлюбленного и триумфальная кончина по-настоящему влюбленного мужчины. Но когда я закончил чтение, у меня возникло ощущение, что не все до конца завершено: например, что сталось с Роксаной, когда она узнала, что мужчина, в которого она была влюблена, оказался вовсе не Кристианом де Невильетом, а некрасивым и изувеченным Сирано? Посему, чтобы унять тревогу, я сел и дописал карандашом на последней странице книги сцену смерти Роксаны. У меня перед глазами все время стояло лицо Маргариты. Сидя за пяльцами, Роксана посматривала в окно на падавшие желтые листья; падая и кружась, они лишь демонстрировали красоту полета и не заботились о том, что, упав на землю, сгниют, ибо только это нам и дано – превращать падение в красоту. Все рождается в минуту и в минуту гибнет. Она инстинктивно прижала руку к груди, где хранилось пожелтевшее письмо со следами слез и крови. Она закрыла глаза и почувствовала бесконечность неизреченной любви и боль двойной утраты того, кого по-настоящему любишь. Накатила черная тень забвенья. И комната будто обледенела, как обледенело тело ее. Благородные души не знают, что им делать со счастьем: жить, ожидая безнадежно, – единственная их участь. Она закрыла глаза, и больше они не открылись. Маргарита была точна, как часы, она вошла после второго удара колокола, извещающего о закрытии кладбища. Она была восхитительна. Волосы заплетены в косы и красиво уложены на голове, макияж, подобающий невесте. В руках она держала пакет. – Где здесь можно переодеться? Я показал на покойницкую и накинул на ворота железную цепь. – А это держите вы, – она протянула мне позолоченную коробку, в которой хранят драгоценности. Скрылась за дверью, и я почувствовал бесконечную грусть – я согласился на это бракосочетание, но увидев, как серьезно к нему относится девушка, ощутил убожество этой инсценировки. Я на секунду растерялся, но дверь покойницкой открылась, и появилась невеста в черном. Маргарита была великолепна: накануне она купила себе белое свадебное платье и перекрасила его в черный цвет, далеко не совершенный, с разводами, пятнами, подтеками, с черными точками, как живописное полотно, выставленное под дождь, но несовершенство было безупречным, его, казалось, раскрасила боль, дрожащие от ярости руки и не просыхающие от слез глаза. Вблизи послышался раскат грома, не вписывавшийся в гармонию цветущей весны и долетевший до нас, как зов колокола.