Она была великолепна: ей не хватало смелости поднять глаза, ее взгляд был устремлен на носки туфель, возможно, и она, обряженная невестой, почувствовала убожество инсценировки, может, и она подумала: Боже, что делаю, и опустила глаза, чтобы видеть во всем только черное. Но в ту минуту, когда ее охватили сомнения, именно я, Астольфо Мальинверно, ослепленный ее великолепием, вернулся к иллюзии и набрался сил на двоих: – Ни разу в жизни не видел столь прекрасную невесту. Небо внезапно нахмурилось, эхо отдаленного грома долетало до нас, как гомон голосов свадебного кортежа, входящего в церковь. Маргарита украдкой улыбнулась, подняла глаза и встретилась взглядом с моими: – Вы вправду говорите? – Вашему Федору повезло, счастливчик. Она чуть не расплакалась, но сдержалась, подобрала юбку и протянула мне руку: – Не соблаговолите ли, синьор, сопроводить меня? Я не мешкал: предложил ей руку, как любящий отец, и мы двинулись, оба хромые: я – на ногу, она – с замирающим и спотыкающимся сердцем. Стал накрапывать дождик. Падая на платье, вода смывала краску. С ресниц смывала тушь, стекавшую по щекам черными ручейками. Когда она увидела, как я украсил памятник, расставив белые цветы, словно на церковном алтаре, даже повесил белую ленточку на фотографию ее возлюбленного и зажег повсюду свечи, сердце ее наполнилось радостью и благодарностью. Я подготовил даже свадебное кресло – стул, обтянутый куском простыни и украшенный сверху букетиком боярышника: – Располагайся. Час был идеальный, солнце клонилось к закату, являя миру перемежающиеся свет и тьму и давая повод переступить границы, смешать все меры и свести воедино все противоположности. Маргарита смотрела на памятник, я встал с ней рядом, открыл Библию, которую взял с собой, и начал говорить в надежде, что на помощь мне придет вдохновенье, в то время как редкие, легкие капли дождя падали ей на платье и стекали, оставляя белые полосы: – Братья и сестры и в жизни, и в смерти, мы собрались в этой обители душ, чтобы отпраздновать бракосочетание Маргариты и Федора. Человеческое в нас отмечено знаком любви, у которой нет границ, помимо тех, которые ей диктуем мы. Маргарита решила раздвинуть их за пределы видимого мира, ибо обеты сердца должны быть исполнены любой ценой. Творец наделил нашу душу разными формами: создал человека из земного праха, вдохнул в него живительную силу, и человек стал живой душой, и хотя Федор возвратился в прах, душа его осталась живой и бессмертной. Как пишет Матфей, человек оставит мать и отца своих и соединится с женщиной, и станут они единым целым. Человек не вправе разъединять то, что соединили Господь и любовь. Сила любви сверхчеловечна: даже если бы я говорил на языке людей и ангелов, но был лишен любви, я был бы всего лишь бряцающим кимвалом или пустой колокольной бронзой. И даже если бы я обладал пророческим даром, и знал разгадку всех тайн, и был исполнен веры, движущей горы, но был лишен любви, я был бы ничтожен. Любовь терпелива и благодатна: она не завистлива, не кичлива, не напыщенна, не ведет себя недостойно, не ищет выгоды, не раздражительна, не подозрительна; она не радуется несправедливости, но правда ей в усладу; она ко всему терпима, верит, и надеется, и выносит все. Любовь не знает границ, ей неизвестна смерть. Поэтому мы сегодня отмечаем брачный союз межу Маргаритой и Федором, ибо то, что не под силу людям, под силу Вселенной. Это солнце и этот дождь говорят нам, что любовь и смерть – две части одного бытия; они благословляют души, которые становятся единым целым через символический обмен кольцами, имеющими форму Земли и Солнца, равнозначные в каждой своей точке. Я кивнул в ее сторону: – Маргарита, следуя прижизненной воле Федора, согласна ли ты соединить свою душу с его душой и поклясться, что будешь верна ему и в жизни, и в смерти, что будешь почитать его и вспоминать до скончания веков? – Да, согласна. Я передал ей коробочку: она открыла ее, вынула кольцо, поцеловала и уронила в лунку, которую я специально вырыл для этой цели рядом с памятником. Затем достала свое кольцо, прислонила его к мрамору и надела на палец. – Да не осмелятся границы, установленные человеком, разъединить то, что любовь соединила навеки. Маргарита и Федор, в силу своих полномочий хранителя душ объявляю вас мужем и женой. Невеста может поцеловаться с женихом. С легкостью ласточки Маргарита соскочила со стула и, потупив взгляд, приложилась губами к памятнику. Подошла ко мне в своем черно-белом платье, на котором оставила след своего короткого существования каждая капля, улыбнулась, демонстрируя руку с обручальным кольцом, и обняла меня. – Лучше и придумать нельзя было… Надеюсь, жизнь вознаградит вас тем же. Мы оба повернулись к памятнику, омытому дождем, маргаритки поникли под тяжестью капель, ленты промокли насквозь, свечи погасли. Не обращая на это внимания, мы задержались еще на минуту. Потом невеста с черными подтеками на щеках повернулась и собиралась уходить. Я проводил ее до покойницкой переодеться. – Постойте, я хочу кое-что сделать. Я взял фотоаппарат, который одолжил у Марфаро, и сделал ее снимок. Она вошла в помещение и вышла через несколько минут, держа пакет со своим нарядом. Нужды в словах не было: ее улыбки у ворот было более чем достаточно. Я вернулся к могиле Федора под легким дождиком, который никогда еще не доставлял мне такого удовольствия, и пока собирал и складывал в тачку корзины для цветов, белые ленты и зачехленный стул, пока размышлял, что иллюзии людей беспредельны, я почувствовал себя бряцающим кимвалом и пустой колокольной бронзой. 31 Проснулся я с чувством освобождения; грусти, с которой я уснул, словно и не бывало. Бракосочетание Маргариты при всей его безнадежности и трагизме привело меня в хорошее расположение духа, не только потому, что я помог осуществиться ее тайному желанию, но и потому, что соотнес это событие с моими отношениями с Офелией: если кто-то мог сочетаться браком с душой покойного, значит, и я однажды смогу жениться на женщине, в которую влюбился по кладбищенской фотографии и которая затем облеклась в плоть и кровь. Первым делом в то утро, как и в последующие, я посмотрел на ветку кипариса: я это сделал, хотя и знал, что ворота кладбища были закрыты, но с Эммы сталось бы прийти и ночью. Каждый раз, когда я отходил и возвращался, я посматривал на ветку. Все, что было использовано для свадебного ритуала Маргариты, лежало в тачке, на складе. Я сложил тюль и ткани, хотя они не до конца еще просохли, и аккуратно уложил в коробку, прикрыв ее от пыли мешком, ибо они могли еще пригодиться, поскольку отныне кладбищенский регламент предусматривал бракосочетания живых и мертвых. Сходил на могилу Федора: букет маргариток в стеклянной вазе с белой ажурной лентой был единственной зримой приметой вчерашнего торжества. Незримое хранилось под землей, в ямке с обручальным кольцом, на котором выгравировано имя невесты и дата бракосочетания. Подошел посмотреть, надежно ли оно присыпано. Для верности пару раз придавил ногой это место, будто стараясь опустить его глубже, к безымянному пальцу новоиспеченного супруга. Вернулся в подсобку и, глядя на ветку, неожиданно сообразил, что не зашел на могилу Эммы. И даже об этом не подумал. Такое случилось впервые: знак окончательного замещения. Я все равно к ней пошел, чтобы унять чувство вины, и все же я был в совершенно другом состоянии. Я любовался Эммой, ибо она была вылитой копией женщины, в которую я влюбился. Я понял, что чувства, которые я испытывал перед ее фотографией, были ничтожны по сравнению с тем, что я испытывал сейчас: дрожь ожидания, ощущение нехватки, желание близости. Я пробыл у нее еще пару минут и вернулся на рабочее место. В библиотеке вынул из кармана экземпляр «Сирано де Бержерака» с добавленной сценой смерти Роксаны. Сел за письменный стол и написал короткий некролог, который хотел опубликовать в газете. Когда я закончил, то большой и указательный палец правой руки оказались в чернильных пятнах. Со мною это часто случалось, когда, например, вносил новые записи в каталог книг, или еще чаще, когда я придумывал и записывал новые финалы книг, вдруг раз – и пальцы в чернилах. Ручки тоже, когда больше не могут, лопаются от давления, как кровяные сосуды, которые приводят в негодность мозг. Внезапный, жестокий конец. Тогда я выкидывал ручку в мусорную корзину и, старясь ни к чему не прикасаться, отправлялся в туалет отмыть пятна, понимая, что это – бесполезный труд, что чернила все равно до конца не отмоются, пятна от них останутся на коже какое-то время, достаточное, чтобы засвидетельствовать их существование, а потом через несколько дней начнут исчезать, как если бы и у них был свой жизненный цикл, наподобие крылатых поденок, живущих лишь час-полтора, пытаясь все это время только совокупляться, или же гастротрихов – брюхоресничных червей, проживающих всю жизнь всего лишь за три дня. Все требует жизни, пусть и недолгой. Даже неприятные чернильные пятна на пальцах, которые каждый раз вызывали во мне одно и то же воспоминание. Был урок физики. По заданию учительницы мы ставили опыт – смешивали в стакане воду с чернилами. Мы изучали энтропию – тенденцию Вселенной и каждой имеющейся в ней системы неизбежно устремляться к состоянию все возрастающей беспорядочности. Опыт должен был доказать следующее: когда вода и чернила соединяются, то смесь эта никогда не вернется в первоначальное состояние, чернила и воду, хоть жди до скончания Вселенной. Вплоть до скончания Вселенной. Меня поразили эти слова. Событие, не допускавшее возврата. Мои товарищи наливали в воду чернила, а я тянул вверх руку, хотел задать вопрос и ничего не делал. Учительница на меня посмотрела и сказала, что надо продолжить. Она произнесла именно это слово: «Продолжить». Надо было внимательно наблюдать с близкого расстояния за движением жидкостей, извивавшихся спиралью, за тем, как они смешивались. Учительница подошла ко мне, и не делать опыт было нельзя. Я нагнулся, чтобы лучше видеть, и дрожащей рукой стал наливать чернила. Вначале пару капель, а потом и все остальное. Я никогда не видел ничего подобного. Струйки черных чернил медленно опускались на дно, вырисовывая при движении необычайные формы – облака, струйки дыма, щупальца медузы, а когда черное опускалось на дно, оно по нему распространялось и заново поднималось, чтобы навсегда окрасить воду и сделать ее серой. У меня был порыв: опустить руку и немедленно остановить то, что мне представлялось зрелищем смерти, тогда как учительница стояла рядом и не представляла, что она непоправимо меняла мир и взгляд на него, ибо он уже не будет таким, как раньше, даже если мы будем ждать до скончания Вселенной. Иногда чернила проявляли собственную инициативу, вытекали из ручек и вместо воды пачкали пальцы, но здесь они явно проигрывали, ибо через несколько дней кожа становилась как раньше, чистой, а чернильные пятна исчезали. Ждать до скончания Вселенной не приходилось. Никакой порядок не изменился, разве что на пару часов. Но по сей день я так и не понял, наблюдая, как опускают в ямы гробы, как их потом засыпают землей, покрывают мрамором, засеивают травой, усаживают цветами, над которыми вьются насекомые, то есть когда все в мире вернулось в прежнее состояние, и мы забываем о том, кто остался под землей, – я и по сей день так и не понял, является ли цикл рождения и смерти нарушением порядка или же сохранением его. Ибо если верно, что ничто не возникает из ничего и не уничтожается бесследно, то верно и то, что ничто не возвращается в своем былом, первоначальном виде. В читальном зале и возле книжных полок никого не было, и я этим воспользовался. Вывесил на двери табличку «СКОРО ВЕРНУСЬ» и отправился продиктовать по телефону в газету короткий некролог, который только что написал: Вчера, в обители Дочерей Креста, скончалась от тоски Роксана, дважды потерявшая возлюбленного. Об этом сообщает Геркулес Савиньяно, который при жизни был всем и никем. Похороны состоятся послезавтра в 15:00 в церкви Святого Акария в Тимпамаре. Цветы не приносить, только пожелтевшие листья. Едва я вышел из бара, как пересекся с Мопассаном из отдела записей гражданского состояния. Со дня необычного вопроса, который он мне задал, я, переходя от одной ссылки к другой, собрал немного интересовавшего его материала и нашел имя, которое должно было ему понравиться. – У меня кое-что для вас есть, если хотите, зайдемте в библиотеку. У него заблестели глаза, и он не мешкая пошел со мной. – Кому-то все-таки удалось? – спросил он меня, едва мы прибыли. – Что удалось? – Вычислить день смерти. Я сел за стол, Мопассан – напротив: – Многие пытались, с помощью разных методов. Кто-то обращался к хиромантии. Ходил по полям военных сражений и изучал линии левой руки павших воинов, дабы понять, соответствуют ли они их возрасту. Кто-то экспериментировал со звездами и положением планет. Но почти все они прибегали к нумерологии. Вычисления за вычислениями, самое крупное исследование, проделанное человеком, наравне с поисками философского камня. – И никому не удалось?