– Вот уже целых пять дней, – ответил он возмущенно. Я сказал, что не понимаю его. – Пять дней, как никто не умирает. Мне не казалось, что это много для такого маленького городка, как Тимпамара, но у нас с ним были противоположные взгляды. Финторе Бовалино был последним. Представляю, что такие периоды были не впервые и, возможно, во время одного из них Марфаро решил развить другие, сопутствующие бизнесы. И как назло в это время не только никто не умер, но не было ни одной свадьбы, никто не праздновал день рождения, ни одной отснятой кассеты, ничегошеньки. Приход нулевой. А он был помешан на деньгах. Я знаю, что такое голод, повторял он как припев, а тот, кто познал голод… он не заканчивал фразу, объяснявшую в этом виде много чего. В те дни Марфаро по большей части проводил время среди стариков, в баре, где те играли в карты или на скамейках, где сводили счеты с непрожитым, заглядывал им в глаза, нет ли признаков близкой кончины, у некоторых даже спрашивал, уверены ли они, что хорошо себя чувствуют, а однажды, будучи в отчаянии и находясь рядом с Диогеном Кастроре́джо, о котором накануне узнал, что тот перенес инфаркт, сказал ему, как жаль, что ты выжил, Диоген так врезал ему в челюсть, что Марфаро распластался на земле. Пока я не ушел, он проклинал человеческое долгожительство, и я подумал, что это же сюжет для замечательного рассказа – о городе, в котором люди перестают умирать, и кто-нибудь его обязательно когда-нибудь напишет. Грустная, наверное, выйдет история: представить, как внезапно теряется смысл жизни. Ибо это один из величайших парадоксов: смысл жизни заключается в смерти. Из него рождаются чувства времени, грусти, потери, желание плакать, красота взгляда, тоска по ласкам, любовные забавы, неосознанно отягощенные чувством потери, ибо когда целуешь кого-нибудь, потому что очень хочешь целоваться, внутри появляется страх, что этого может не случиться, потому что любимый человек может исчезнуть, что мы не сможем больше целоваться, обниматься, ласкаться, – радости, которые остаются и которые питаются грустью. Второй удар по Овидию нанесен был ночью, в неустановленный час. Когда на следующее утро я открыл библиотеку, моя забывчивость сразу же бросилась в глаза. Ночью лил проливной дождь, окно было распахнуто настежь, на полу стояла лужа воды, посередине которой лежали разбухшие «Метаморфозы». Я выхватил книгу, из которой лилась вода, буквы поблекли, как Дафна, утонувшая в речном потоке. В эту минуту я подумал, что страницы сами выбрали способ самоубийства: мокрые, слипшиеся, метаморфоза возврата к первородному состоянию. Я понял намек: положил книгу в полиэтиленовый мешок, закрыл библиотеку на полчаса раньше и зашел к цветочнику купить саженец лавра. Отправился на кладбище, покрыл столик листами старой газеты и сверху положил саженец и книгу. С помощью совка осторожно вынул из горшка растение, и когда все его корни оказались снаружи, поставил в пластиковое ведро под струйку воды. Когда земля с корней начисто смылась, я опустил в ведро с грязной водой книгу. Деревце положил на столик. Достал разбухшую книгу, вырвал из нее первые шестнадцать страниц, начиная с любви Феба к лавру, который в знак согласия покачивает ветвями: стал обертывать ими каждый корень, как будто накладывая повязку на рану, стараясь, чтобы было не очень туго и не очень слабо, поиск правильной меры, в чем состоит миссия человека. В эти минуты я казался себе юным Фебом, еще ощущавшим, как под корой трепещет девичья грудь, и обматывал побеги корней бумагой, стараясь их не повредить, будто по ним текла не лимфа, а кровь, будто они были не корой, а кожей, дыханием и биением сердца. Когда все корни были обернуты размокшими словами Овидия, когда все корневище сроднилось с бумагой, я посадил его снова в горшок, присыпал землей, дополнительно полил, и когда вода покрыла землю, я вообразил, как слова проникают в корень, питают его своею любовью – метаморфоза наоборот, лавр становится женщиной, ее голос и вздохи растворяются в хлорофилле и доносят человеческие частицы, деревянные волокна становятся мягкой грудью, листья укладываются в волосы, ветви превращаются в руки, кроны исчезают в овале лица. Посмотрев, наконец, на растение, я подумал, что Аполлону выпала злосчастная из судеб, Дафна по крайней мере перестала любить из-за свинцовой стрелы Купидона, самой благодатной, ибо безразличие к мужчинам и миру – это благодать, здоровое и святое безразличие, делающее нас счастливыми, как любой неодушевленный предмет, который есть только то, что он есть, и не больше, ни мыслей, ни воспоминаний, ни сожалений, ни желаний. Но для Феба это была трагедия, златая остроконечная стрела проникла ему в мозг, мозг пробудил разум, разум – жизнь: ничто так не убийственно, как безответная любовь. На секунду я подумал, как Аполлон: когда наступит время и Офелия станет моей, злосчастная судьба может вырвать ее из моих объятий. Послезавтра был день ее рождения, и я не хотел, чтобы он пролетел, как любой обыкновенный день. Хотелось сделать ей подарок. Цветы, конечно, и что-нибудь еще. Что дарят женщинам? Я никогда этого не делал: драгоценное украшение? Шарф? Духи? Любой предмет по отношению к ней терял свой исконный смысл. Предметы связывают нас с миром, а все то, что касалось Офелии, должно быть неземным. Я оставил деревце в саду – на днях приищу ему наилучшее место – и отправился на могилу Федора в уверенности, что встречу там Маргариту. Ей тоже досталась несчастливая судьба Аполлона. – Скоро будем закрываться, – сказал я, словно извиняясь. – Уже? Время сегодня пролетело просто незаметно, – сказала женщина в трауре, сидевшая на скамейке. Я подал ей руку, помогая встать. – Позволишь кое о чем спросить? – Вы можете спрашивать о чем угодно. – Ладно… предположим, я хочу сделать женщине подарок ко дню рождения, она чуть старше тебя… что ей можно подарить? Тебе, например, что бы понравилось? Маргарита улыбнулась – редкий случай. – Это та женщина в черном, с которой вы прогуливаетесь? Я опустил глаза в землю. – Вы – прекрасная пара. – Боюсь, мы не то, что ты думаешь. – Вы уверены? На вас посмотреть, так не скажешь, напротив. Я за вами изредка наблюдаю, я знаю, так не принято… извините меня, но вы до того оба красивы! Поглядываю на вас и вижу, как она льнет к вам, как смотрит на вас, – мне эти взгляды знакомы. – Она очень одинока. – Все мы одиноки, пока не находим свою пару. Она посмотрела на фотографию Федора: – До конца жизни… – сказала и потупила взгляд. – Теперь ты ее знаешь, что посоветуешь получше? – Поверьте мне, что бы вы ни выбрали, это будет настоящий подарок, потому что вы связали человека с предметом, который предпочли. Важно, чтобы то, что вы выберете, заключало смысл. Она наклонилась поцеловать фотографию супруга, и мы двинулись к выходу. – Вы о чем-то уже подумывали? – Да, сказать по правде, думал… – Тогда и не сомневайтесь, он подходит уже потому, что вы его выбрали. Я опустил руку в карман пиджака: – Хочу надеяться, что в случае с тобой я не ошибся… – сказал я, протягивая ей подарочный пакетик. Она взяла его с неуверенностью. – Он – твой, прими от всего сердца. Она открыла пакет. Фотография. Она с Федором, она – в свадебном наряде. Ей показалось это невероятным, она вопросительно на меня посмотрела: – Ты мне говорила, что мечтаешь о фотографии, как на могиле Марчелло Сориано. В день свадьбы я сделал твой снимок, помнишь? Дожидался подходящего момента, чтобы отдать его тебе, а тут на днях прохожу мимо Федора, смотрю на его фотографию, и мне в голову приходит странная мысль. Я вынул ее из рамки на вечер, и обе фотографии, твою и его, отнес Марфаро. Справился, можно ли вас совместить. Он проделал огромную работу, тут ничего не скажешь, я даже удивился. Не знаю, какие фокусы он выделывал, но оказался молодцом. Маргарита не могла успокоиться: – Почему вы все это делаете для меня? Я не ответил. Она посмотрела снова, поцеловала Федора: – Можно? – Должно! – сказал я с улыбкой. Маргарита открыла рамку, вынула фотографию Федора на мотоцикле и вставила новую. Отошла на шаг, посмотрела с удовольствием. – Она прекрасна. Мы как будто женаты. Кажется, даже похоронены вместе… наверное, так и есть… Положила фотографию Федора в сумочку. Повернувшись, взяла меня за руку: – Не знаю, почему вы это сделали, но преогромное спасибо. Хочу сказать, что рада за вас, этой женщине посчастливилось, а вы заслуживаете любви, – сказала и сразу же повернула к выходу, наверняка чтобы скрыть слезы, подступившие к горлу при одном слове «посчастливилось», означавшем для нее запертую дверь, несбывшийся сон, несостоявшуюся жизнь. 38 Яперестал отмечать свой день рождения, когда не стало мамы. В те дни она меня будила утром, напевая тихонько поздравления, я открывал глаза, и тогда она целовала меня в лоб и клала на простыню подарок. Едва проснувшись, я подумал об Офелии, представил, что она, как и я, без матери не придает дню своего рождения никакого значения. Но мне хотелось отпраздновать этот день, хотелось, чтобы он стал памятным. Конечно, самый главный подарок должен был сделать ей Караманте. Когда на часах была уже половина одиннадцатого, я решил подождать его за воротами кладбища. Неделями собирался очистить от сорняков наружную стену ограды, просил рабочих, но те были вечно заняты, поэтому я воспользовался случаем. Примерно через полчаса я увидел его с непременной сумкой. Поздоровались. – Есть хорошие новости? На лице его читалась неуверенность. – Вы должны мне помочь. Я три раза ночью переслушал полностью всю запись, мне кажется, что-то есть, но не очень отчетливо, явно не то, чего ждет ваша приятельница. Мы зашли в подсобку, он поставил на стул свой аппарат. – Слушайте, – протянул мне наушники. Запись на пленке продолжалась несколько секунд – шумы, шорохи – потом он выключил. – Ну, слышали? По сравнению с прошлым разом все было гораздо хуже.