— Что, вы думаете, я не отличу посетителя? Во-первых, они ходят только по той части замка, где расположен выставочный комплекс, а эти люди появлялись в служебных помещениях. Во-вторых… ну, это просто видно! Она ненадолго замолчала, к чему-то прислушиваясь. — Но вы говорили, что в замке время от времени появляется привидение. Так, может, это было оно? — Ох, что вы, девушка! Вы что, считаете, что я не отличу привидение от живого человека? Уж как-нибудь отличу! Привидение ходит бесшумно, оно как бы и не ходит, а плывет над полом, и может просочиться даже сквозь закрытую дверь. А эти люди ходили как все, пол под ними скрипел, и двери они открывали… — И что — только вы их замечали? — Да нет, конечно! Почти все наши сотрудники. Я даже сказала как-то Попеляеву — Иван Антонович, у нас в музее появляются посторонние люди! Но он так на меня зыркнул, что отбил всякую охоту задавать вопросы. — А с другими сотрудниками вы это не обсуждали? — Покойный Верещагин… он незадолго до смерти так и сказал мне — Леокадия Львовна, у нас в замке что-то происходит! Я спросила его — что именно? А он мне ответил, что пока не хочет что-то говорить, не хочет бросаться обвинениями, сначала должен сам убедиться. И тут-то с ним и случилось… вы сами видели что. — То есть вы считаете… — Я считаю, что Верещагин что-то узнал, и его за это убили! — Так, может, нужно рассказать об этом полиции? — Ой, нет, что вы! — Леокадия Львовна замахала руками. — Я же ничего толком не знаю, одни разговоры и намеки! В полиции меня и слушать не станут! К тому же там эта женщина… — Камнеломова… — С ней вообще невозможно разговаривать! Я представила, как Камнеломова сидит за своим столом и слушает рассказы Леокадии о привидении в замке, и невольно пожалела старушку. Тем не менее мне хотелось спросить ее — а от меня-то вы чего хотите? А она снова как будто прочитала мои мысли: — Вы ведь журналист, репортер. Выяснять всякие сомнительные обстоятельства — это ваша работа. Ну, в общем, она права… тем более что Бурнус поручил мне написать статью, а материалов для нее никаких нет. Но ввязываться в такое запутанное дело мне не очень хотелось… — Я хочу вам кое-что показать! — проговорила Леокадия взволнованно. — Но вы же говорили, что не хотите появляться со мной в музее, — напомнила я ее слова. — Говорили, что там и у стен есть уши. — Да, но только в рабочее время, — ответила она, — а если вы придете вечером, там почти никого нет, и я могу провести вас в служебные помещения замка и показать вам странные вещи… Что-то мне в ее предложении не нравилось. Приключения — это не для меня, во всяком случае так говорит мама. Опять же шляться по пустым помещениям замка… поймите меня правильно, в то, что там бродит призрак покойного императора, я, конечно, не верю, но не помню, говорила я или нет, что я ужасно боюсь темноты. То есть умом-то я опять-таки понимаю, что никакие монстры не выскочат на меня из темного угла, но ничего не могу с собой поделать. Как только я остаюсь в помещении без света, на меня тут же нападает страх. Такой, что сердце с размаху ухает вниз, желудок сводит судорогой, как будто я проглотила комок колючей проволоки, руки становятся ватными, а ноги невозможно оторвать от пола, поскольку к каждой привязано ядро, как у каторжников в Средние века. Так что никакого желания бродить с Леокадией Львовной вечером по музею я не испытывала. Но с другой стороны… Бурнус ждет статью, а тут хоть будет что описать! Да и потом — что может случиться со мной в музее? Ну не царит же там кромешная тьма, все же какое-то освещение есть… Правда, с Верещагиным-то случилось, и случилось самое плохое… но эту неприятную мысль я постаралась отогнать от себя. — Ладно, — сказала я, — когда и куда мне прийти? — Приходите к девяти вечера к боковому фасаду со стороны Михайловского сада. Там стоит такая полосатая будка, так я вас буду ждать возле нее… к этому времени в музее уже никого не должно быть. На том мы и распрощались до вечера. Леокадия отправилась в музей, а я не спеша прогулялась по Михайловскому саду в раздумьях, куда мне идти. Если в редакцию, то скоро конец рабочего дня, и к тому же главный редактор, который раньше в упор меня не видел, отчего-то начал испытывать ко мне интерес, так что вполне возможно, что он снова вызовет меня в кабинет и спросит, как продвигается статья. А мне сказать нечего. Так что лучше в редакцию не ходить. А идти домой. Правда, мама обязательно спросит, куда это я намылилась вечером, но можно сказать, что к Жанке. Кстати, я позвонила Жанке на предмет подарка, она сказала, что будет в салоне только завтра, чтобы я занесла и оставила у заведующей. Василиса уволилась, и теперь в салоне все тихо и спокойно. Или же завтра она будет с утра, у нее клиентка попросилась к девяти. Дома я застала только домработницу Валентину, которая удивилась, что я так рано, а также оценила мой обновленный вид. — Давно пора! — сказала она. — А то ходила, как мымра какая-то, кто тебя бы такую замуж взял? — Да я замуж не собираюсь… — привычно отмахнулась я. — А зря! — припечатала Валентина. — Потом спохватишься, да поздно будет. Тебе сколько, двадцать семь? — Ну да… — Самое время! Забыла сказать, что Валентина работает у нас уже много лет и всегда знает, как лучше. Удивительно только, как они ладят с мамой. Вот кстати… — Валь, а мама говорит, что я на отца похожа, это точно? — Ну… — Она посмотрела искоса, потом пошла в мамину спальню и вернулась с фотографией. Это был портрет моего отца в серебряной рамке. Портрет не слишком удачный, какой-то официальный. Отец смотрел прямо в объектив очень серьезно, без намека на улыбку. То ли освещение было неудачное, то ли фотограф плохой, но видно было, что отец очень устал. И если вы думаете, что это фото стояло у матери на тумбочке возле кровати, то глубоко ошибаетесь. Где уж нашла его Валентина, я не знаю, но серебряная рамка потемнела от времени. Я внимательно рассмотрела отцовский портрет и не нашла никакого сходства со мной. Немолодой усталый человек, волосы седые, заметные залысины на лбу. Я прислушалась к себе и не нашла никаких ростков дочерней нежности. Когда отец умер, мне было шестнадцать лет, но я не помню, чтобы в детстве он проводил со мной много времени. На море мы ездили только с мамой, в выходные его тоже не было. Он много работал, мало бывал дома. Возможно, я и пыталась в очень юном возрасте как-то приласкаться к отцу, но, судя по всему, эти попытки мои быстро пресекли, и я не настаивала. Так что смерть отца я восприняла довольно спокойно. Мама, кстати, тоже; во всяком случае, я не помню, чтобы она плакала. — Тут, конечно, ничего не понять, — сказала Валентина, переводя взгляд с меня на портрет, — тут он немолодой уже. Нужно ранние снимки найти, где он в юности. Вроде бы на антресолях альбом есть… С этими словами она засобиралась домой, напоследок налив мне тарелку куриного супа. Она варит не бульон, а густой наваристый суп с картошкой и вермишелью, так что получается вместе первое и второе. Вкусно… Я съела полную тарелку и захотела добавки. Просто удивительно, какой у меня в последнее время аппетит. Тут в кухню вошла мама, а я и не слышала ее прихода. Мама, видно, привыкла уже к моему новому образу, поэтому только слегка поморщилась. — Тебе тарелку поставить? — спросила я, чтобы отвлечь ее. — Я не хочу есть, — ответила она и налила себе стакан минеральной воды. — Ах, ну да, ты же в кафе была… — Я отвернулась было, но тут же подскочила на месте, поскольку бутылка воды выскользнула у нее из рук и покатилась по полу, облив мне ноги. — Что такое? Мама даже не обратила внимания на то, что уронила бутылку и что вода из стакана льется на стол. Она смотрела на меня… глаза у нее были просто дикие. — Мам, ты что? — я подбежала к ней. — Тебе плохо? — Отстань! — Она вырвала свой локоть. — Не трогай меня! Как ты посмела за мной шпионить! — Что-о? — Я отскочила, потому что испугалась, что она меня ударит. — Да вовсе я за тобой не шпионила, я просто случайно видела тебя, когда мимо проезжала на эскалаторе в торговом центре… — Да? А что ты там делала днем? Может быть, ты уже давно работу бросила? Может быть, ты уже зарабатываешь чем-то другим, в таком-то виде? Голос у нее был какой-то чужой — визгливый, надрывный. И сама она выглядела непривычно — вроде бы костюм тот же самый, и макияж ее, но некрасиво кривился рот, и глаза совсем дикие, и смотрят на меня с самой настоящей ненавистью. Если бы такое случилось раньше, буквально позавчера, то я бы испугалась, забилась в угол, потом постаралась спустить все на тормозах и сама же еще просила у мамы прощения. Характер у нее не то чтобы взрывной, но трудный; бывало, что она срывалась и кричала на меня. Но чтобы с такой ненавистью… Мимоходом я прислушалась к себе и поняла, что нисколько перед ней не виновата, а значит, и скандал устраивать незачем. — Успокойся, мама, — сказала я строго, — возьми себя в руки. И не надо на меня кричать. Меня вовсе не касается, с кем ты была в кафе, я за тобой не следила… Тут я заметила, что она меня не слышит, что мои слова просто до нее не доходят, потому что она продолжала орать, накручивая себя: — Намазалась, как потаскуха дешевая! А все эта твоя Жанка. Все зло от нее, все твои проблемы! Это она тебя с толку сбивает! Работает в паршивом салоне, там и денег-то кот наплакал, так она… — Дальше пошли неприличные слова. В первый момент я удивилась, потому что никогда такого от мамы не слышала. Потом я разозлилась, схватила тарелку и бросила ее на пол. Тарелка со звоном разлетелась на множество осколков. Мама смотрела на них, открыв рот. Тогда я бросила на пол другую тарелку. И мама отступила к дверям.