И Гуревич набрал Иркин номер телефона, который знал наизусть и помнил даже сорок лет спустя в городе Беэр-Шева. – Слышь, Крылова, – пропыхтел он, изображая задышку и ужас. – Знаешь, что с Трубецким?! Его у Московского универмага троллейбус переехал. Там жуть такая: кишки на колеса намотались, голова укатилась черт знает куда… и… И недоговорил: в трубке хрипло каркнули – и что-то рухнуло. – …кажется, ей некогда, – сказал Гуревич Валерке и пожал плечами. Буквально через полчаса в дверь стали неотрывно звонить и колотить об неё чем-то тяжёлым. Мгновенно поскучневший и озадаченный Гуревич поплёлся открывать. На пороге, отблескивая стёклами вспотевших очков, тяжело дышал всклокоченный Иосиф Флавиевич. – Гуревич! Что с Трубецким?!! – крикнул он. – Да ничего, Ёсифлавич. Мы просто проверяли – насколько любит его Крылова: сильно или так се… …Флавич шагнул в прихожую и кулаком заехал Гуревичу в морду. И попал, невзирая на плохое своё зрение. На грохот опрокинутой обувной тумбы из комнаты вышел невозмутимый Трубецкой. Оглядел простёртого Гуревича, перевёрнутую тумбу, взъерошенного Флавича… и удовлетворённо сказал: – Значит, любит! …А Гуревич, весь вечер прикладывая к опухшей физиономии лёд из морозилки, размышлял: чем, интересно, в дверь колотил этот, с позволения сказать, педагог: ногами? Или собственной головой? Крылатые качели Когда его пожилые одногодки на фейсбуке или в «Одноклассниках» пускались в воспоминания о последнем выпускном экзамене, о выпускном вечере, о романтике юношеской поры, о наивной восторженности и честности чувств… – Гуревич скучнел и выходил из этой слюнявой групповухи. Не потому, что ему нечего было вспомнить – наоборот, было, да ещё как. Весьма бурно отметили они всем классом последний выпускной экзамен, сразу же двинув в Парк Победы, что на Московском проспекте. Валерка Трубецкой утверждал, что на аттракционе «качели» установлены новые лодки для взрослых, прямо-таки венецианские гондолы. И всем классом они ломанулись в Венецию, хотя Гуревич всегда делал вид, что презирает эти простецкие развлечения: всякие дурацкие цепочные карусели, «ромашки», центрифуги и колеса обозрения. На самом же деле у него был слабый вестибулярный аппарат, и он сильно этого стеснялся. Но и от ребят не хотелось отчаливать, не хотелось расставаться: настроение у всех было залихватское, вольноотпущенное; школа осталась позади, завтра – выпускной вечер и прогулка на кораблике, а сегодня – свобода, день солнечный, с весенним ветерком. Все были нарядные-отглаженные: хоть и в школьной форме, но в праздничном её варианте – парни в синих пиджаках и брюках, девчонки – в синих юбочках, белых блузках. Все жутко симпатичные, а уж Ирка Крылова… Гуревич, повторяем, красавцем не был, но за последний школьный год сильно вытянулся, приотпустил на свободу свои рыжевато-каштановые волосы, которые оказались волнистыми и послушными, – вполне, скажем так, байроническими. И со своей нескладной худобой, с внимательными карими глазами подросток Гуревич постепенно преобразился в такого вот симпатичного юного хлыща. Вместо пиджака на последний экзамен он надел модную «олимпийку» – спортивную синюю кофту на короткой молнии, с белой полосой по краю воротника и на рукавах, как у советской сборной. Ну и галстук, конечно, – темно-синий папин галстук, как же иначе. Нет, неплох был Сеня Гуревич, понимающе переглядывались девочки, совсем неплох. Разгорячённые, галдящие, ребята покинули здание школы и, обняв друг друга за плечи, как в допотопных советских фильмах, двинули по улице раскачливой моряцкой шеренгой, притом что пока не выпили ни на копейку спиртного. Долго тащились сине-белой гусеницей, ржали, как ненормальные, выкрикивали цитаты из песен Гребенщикова, ну и сами песни горланили: школь-ны-е го-ды чу-дес-ные… Чудесные дураки все они были, вот кто; с высоты нынешних времён – невинные дети, советские подростки. Впереди на неохватных просторах бездонного времени раскинулись их грядущие судьбы: новенькие, ясные, не захватанные бездушными лапами взрослой жизни, не заваленные ещё разным досадным хламом. Прожить эти судьбы следовало захватывающе ярко! Уж Гуревичу-то это было понятно, как никому: с воображением у него всегда дела обстояли наилучшим образом. По пути всем классом закатились в кафе «Шоколадница» и налопались мороженого, запивая его лимонадом. Шумели так, что впору было их выставить, но на них только посматривали с улыбкой и посетители, и официантки: последний выпускной экзамен, пусть погалдят, цыплята. Наконец, вывалились из «Шоколадницы» и поставили компас на венецианские гондолы в Парке Победы. В детстве у каждого был свой Парк Победы или Парк Горького. Набродил себе босяк Алексей Максимович этих парков по всему необъятному Союзу, и в этом была своя логика. Вошли на территорию парка и ринулись к лодкам… Аттракцион действительно обновили. Сине-красные лодки-качели ждали на приколе своих пассажиров, готовые пуститься в путешествие по струям небесной лагуны. Они всегда были популярны среди детей и взрослых. Тут и объяснять нечего: взлетаешь к верхушкам деревьев – дух захватывает, ветер в уши, кружится небо, хороводятся облака… Самое то – в день, когда вы рассчитались со школьной каторгой. Главное, не переборщить, думал опасливый Гуревич. Класс у них был – двадцать семь девочек и девять мальчиков, так что мальчикам пришлось потрудиться: откататься по три раза, чтобы каждая девочка полетала в воздушной гондоле, раскачанной сильными мужскими ногами. У Гуревича, повторим, вестибулярный аппарат был не самой выигрышной, не самой надёжной частью организма. Вряд ли Гуревич пустился бы в плавание по Атлантическому океану. Он плоховато воспринимал любые колебания пространства вокруг своего желудка, особенно после стольких съеденных пирожных и литра выпитого лимонада. Но он честно приседал на обеих ногах, посылая свою гондолу вперёд и вперёд – сначала для Киры Самохиной, потом для Наташи Рябчук и, наконец, для Инны Питкевич по кличке Инесса Арманд. На Инессе Арманд его желудок стал подавать тревожные сигналы, пора было сваливать и, возможно, даже полежать на скамейке, а то и за скамейкой в траве, чтобы утихла буря. И вообще, он бы уже охотно завершил программу празднований. Он был сыт по горло этим детсадовским восторгом. К тому времени, когда все откатались и собрались двинуть к Дворцовой набережной, Гуревича уже очень тошнило. Очень… Пошатываясь, он направился к калитке в ограде вокруг аттракциона и там наткнулся на тихо плачущую Таню Живцову. Была у них девочка в классе, Таня Живцова, – маленькая, незаметная, с неправильным прикусом, с мелко дрожащими кудряшками. – Танечка, что такое?! – испугался заботливый Гуревич. – Мне пары не хватило… – выговорила она, захлёбываясь слезами. Вокруг них собрались ребята, девчонки ахали, парни возмущались. – Гуревич! – сказал кто-то. – Как же так?! А ну, давай, прокатись с Танечкой! – Ребят, – пролепетал Гуревич. – Я уже трижды прокатился. У меня пирожные в горле стоят… – Гуревич, ну ты же джентльмен? – Ну… да, – с некоторым сомнением произнёс Гуревич. – Так иди, катайся! Он обречённо влез в проклятую гондолу, туда же впорхнула Танечка… И он, как идиот, принялся приседать, раскачивая лодку всё выше и выше. Танечка оживилась, заулыбалась… Слёзы её на ветру высохли. А затем… она ойкнула на высоте, взвизгнула от восторга, умоляя: «Выше, ещё выше! Наподдай, Сенечка!!! Выше тополей, выше облако-о-в!!!» Гуревич, дамский угодник, оставался галантным даже когда его сильно тошнило. Он наподдал… ещё наподдал… – Какое счастье! – кричала Танечка, – у меня крылья отрастают! Я сейчас улечу-у-у-у!!! Лучше бы она улетела… Это было бы гораздо уместнее в следующей сцене. Потому что эту… га-а-андолу хрен остановишь, когда она раскачается. На третьей минуте полёта Гуревича стало рвать с неистовой силой. Остановиться было невозможно, и, согласно законам всемирного тяготения, блевотина прилетала ему обратно в морду. Гуревич, джентльмен и дамский угодник, заблевал Танечку с ног до головы. По ней уже было видно все, что он съел. А учитывая, что лодка раскачивалась с большим размахом, получалось, что Гуревич заблевал всё и всех вокруг в радиусе ста метров. Он висел мешком на тросах, пытаясь унять свой предательский организм, а лодка по инерции всё взлетала, взлетала… взлетала… Старичок-билетёр, который сорок лет продавал здесь билеты, сказал: «Таких блядей я ещё не видывал!». Выдал всем участникам торжества вёдра с водой, тряпки, щётки… и минут сорок всем классом ребята в парадной школьной форме отмывали и драили качели. – К-коз-зел! – говорили Гуревичу парни, – ты не мог задержать это извержение? – и отпускали шуточки сексуального свойства. – Я предупреждал, – бубнил Гуревич, выжимая тряпку. – Я предупреждал, что у меня слабый вестибулярный аппарат. Словом, Гуревич всегда как-то быстро сворачивал на фейсбуке мечтательные воспоминания своих пожилых ровесников о последних чудесных мгновениях школьного детства. И даже много лет спустя, будучи с женой в Венеции, уклонился от прогулки по каналам в настоящей гондоле. Кто их знает, этих гондольеров, что они вытворяют на своих скорлупках, когда вывозят туристов в открытую лагуну. Хотя что уж там: были, были минуты. Были в тот день минуты, когда невский ветер срывал с башки скальп и лупцевал счастливую морду, и белые облачка вихрились у Танечки над головой, и сама её кудрявая шевелюра была как облачко, и она тоненько визжала о счастье и хотела улететь… улететь… улететь… Ну, и хватит об этом! Часть вторая. Неотложные годы Начало