Гуревич знал: это был девятый круг ада, украшенный лунным кратером. Девятьсот метров над уровнем океана. Слоистые, как окаменелый торт «Наполеон», красно-пепельные скалы, по ошибке завезённые сюда вселенским снабженцем с какой-то другой планеты. Туристов туда возили – ахнуть и отшатнуться. Говорят, есть люди, которым пустыня нравится. Гуревич к ним не принадлежал… Сейчас он всё с большей нежностью вспоминал деревню Вырица в окрестностях Сиверской… …Причём не летнюю Вырицу вспоминал, ту, что с детства назубок выучил, а именно зимнюю. Вернее, одно длинное воскресенье середины декабря, которое папа решил посвятить «душевной близости» с сыном. Для этого, прихватив лыжи, они попёрлись в Вырицу… У папы рюкзак был, а в нём – термос с чаем и бутерброды с сыром. По жуткому морозу они дотащились от станции к берегу Оредежа и прямо там стоя (сидеть было не на чем, да и холодно) выпили по чашке чая и съели по бутерброду. Колотун дрожал в воздухе немыслимый, резал глаза и уши: когда папа чай разливал, струйки стекали по корпусу термоса и на бегу превращались в льдинки. Но обжигающе сладкий чай в ледяной кружке и кисловатый вкус ржаного хлеба с маслом и толстым ломтём костромского сыра поверх… это на всю жизнь осталось даже не в памяти, а где-то в пазухах глотки и носа, от чего сейчас выступают слезы на глазах – такие же, какие выступали у них с папой от холода. Потом они надели лыжи – обычные деревянные беговые, смазанные мазью для хорошего скольжения, – и пошли прямо по руслу извилистого Оредежа. Корабельные «танцующие» сосны стояли на берегу, нагруженные тоннами снега; резкий ветер сдувал его с корней и ветвей, закручивая струйки спиралями, полоща дымную морозную завесу, и снизу, со льда реки казалось, что сосны и правда танцуют, слегка приседая в балетных пачках… Под одной высоченной сосной лось стоял в облаке выдыхаемого пара, а минуту спустя они увидели лису, перебегавшую по льду реки в сторону деревни… – Но график там такой, – добавил Арье Босяк, почёсывая живот в прорехе рубахи. – Ты работаешь с восьми до часу, потом испаряешься, растворяешься, улетаешь в стратосферу… И возвращаешься к четырём. Перерыв большой, болтайся, где хочешь, меня твои удобства не колышут. Можешь вознестись, как Илья-пророк, можешь спать за углом на лавочке, можешь подрабатывать грузчиком в их супермаркете, я не возражаю. А можешь подрядиться на ближайшую ферму альпака: там всегда требуются стригали. – Я согласен! – выдохнул декабрист Гуревич. В лицейском сообществе ты был бы Кюхлей. Впрочем, грех жаловаться: и в его ситуации обнаружился увесистый пряник. Больничная касса оплачивала ему такси до работы и обратно. «Всё-таки не ближний свет, – заметил Арье Босяк, почёсывая что-то в глубинах кибуцных шортов, – ты просто загнёшься». По времени это составляло час езды от Беэр-Шевы. В этой стране расстояние измеряется не километрами, иначе любой адрес можно сопроводить словами «тут неподалёку». Из-за того, что население живёт, в сущности, на пятачке, территорию страны обозначают по-крупному: Север, Юг. (Восток и Запад отсутствуют ввиду конфигурации местности, напоминающей немодный галстук.) Есть ещё глобальное понятие Центр страны. (Гуревичу это обозначение напоминало картинку из учебника, где мужик в лаптях стоит на одной ноге, поджав другую.) Ну а дальше – только Эйлат… Ездили, кстати, по той дороге, которая в Эйлат и вела. В те годы она была ещё очень опасной, военно-грузинской такой дорогой. Она и сейчас опасная, и по-прежнему славится многими жертвами, но её чуть расширили и подровняли с боков. Честно говоря, в такси Гуревич намеревался спать. Подремать, покемарить, соснуть, всхрапнуть, клопа придавить… Не тут-то было! Водитель у него оказался активный, доброжелательный и беспросветно религиозный. А звали его – вы сидите? – Элиша бен Шмуэль аль-Хафиз. «Бывают такие имена, – уверял жену Гуревич. – Если ты помнишь, главного героя «Двенадцати стульев» полностью звали Остап Сулейман Берта Мария Бендер-бей». Но Катя не верила, считала, что Гуревич это имя придумал, не сходя с места. Говорила: «А ну повтори! Быстро, не задумываясь!» – «Элиша бен Шмуэль аль-Хафиз, чтоб мне сдохнуть!» – устало отвечал Гуревич. По-русски тот говорил неважно, потому как происходил из бухарских евреев. Но говорить хотел постоянно. Всегда имел что сказать и был уверен, что у него есть на то веские основания. Утром весь час дороги до Мицпе-Рамона, а вечерами обратно до Беэр-Шевы он пересказывал и толковал Гуревичу Священное Писание. Час туда… час обратно… По два часа ежедневно вдалбливал пророк Элиша в своего строптивого и бестолкового пассажира святые тексты ТАНАХа. Через месяц доктор Гуревич мог бы и сам читать лекции по данному предмету, а возможно, стать доктором богословия. Причём лекции эти он, вероятно, читал бы с бухарским акцентом – дословно, как запомнил. Между прочим, у Элиши была интересная теория реинкарнации душ в иудаизме. Возможно, это была его собственная догадка, а может, слегка переработанное мнение кого-то из мудрецов древности. «Понятно же, – говорил он, – что человек умереть не может, ведь правда? Когда он якобы умирает, он возвращается на землю семь раз: сначала в виде букашки-жучка, потом рыбки, потом птички… И лишь затем становится человеком. Он должен пройти все эти круги, понимаешь?» Гуревич, который ложился поздно, а поднимался в пять утра, чтобы успеть погулять с собакой Кренделем, сварить кофе и принять душ, закрывал глаза и думал: «Ну хорошо, положим, я превращусь в букашку, потом в червяка, в таракана, затем в птичку, в рыбку, потом ещё в кого-то там… Но внутри себя я буду помнить, что вообще-то я – доктор Гуревич, несмотря на то что пока я – червяк?» И на каком-то витке убийственной этой дороги он задал свой пытливый вопрос пророку Элише. Тот дёрнулся и бросил руль. Воздел руки, потрясая ими над головой… Машина вильнула и понеслась, как спущенная с поводка гончая. Гуревич понял, что сейчас на этой тропке он как раз и станет птичкой или рыбкой. Метров триста они летели под присмотром ангелов, пока наконец Элиша не вернулся к рулю. Горестно покачав головой, он воскликнул: – Боже, я не продумал этого! Не учёл, упустил! Просрал теорию! – И до самого Мицпе-Рамона всё мотал башкой, цокал языком и повторял: – Просрал теорию. Какую теорию просрал! * * * А Мицпе-Рамон – местечко с гулькин нос, далековатое от Карнеги-холла. Туристы в посёлок заглядывали в случае крайней нужды: если вдруг что с машиной, или кто лодыжку подвернул, выйдя отлить на пустынную дорогу. Здесь неподалёку есть ферма, где выращивают лам и таких кротких милых животных: альпаков. Внешне они – нечто среднее между пони и козой. Гуревич однажды заглянул на эту ферму – проведать Арона, заведующего. Тот был диабетик и безответственный – ужасное для пациента сочетание. В поликлинике не показывался месяцами и, судя по всему, частенько забывал принимать лекарство. На ферму Гуревич попал после обеда; как раз закончилась стрижка альпаков. На деревянных столах лежали горы мягчайшей шоколадно-коричневой шерсти, вспыхивающей на солнце красноватыми бликами. Стригали – двое загорелых до черноты юношей – собирали её в мешки. А свежестриженные животные, застенчивые, как подростки после парикмахерской, голенастые, с длинными шеями, бродили вокруг, пугливо отшатываясь от протянутой к ним ладони. Арон Гуревичу обрадовался, отмахнулся от всех медицинских вопросов, принялся объяснять доктору, что напрасно тот думает, будто лама и альпаки – одно и то же только лишь потому, что оба относятся к семейству верблюжьих и оба – китопарнокопытные. На самом деле предками альпак были викуньи, а не гуанако, как мог бы по ошибке подумать доктор Гуревич. При скрещивании они вообще дают новый вид потомства под названием уарисо. Попутно Арон, как праотец наш Иаков, протягивал по сторонам большие добрые руки и оглаживал стриженых и нестриженых животных, которые ластились к нему, как дети, тычась мордами в его обширный живот, и шли за ним по двору, как за мессией. Короче, Гуревичу стало ясно, что безответственно Арон относится только к себе и своему диабету, а с фермой у него всё в порядке, она будет процветать во веки веков. Так вот, кошмарное местечко Мицпе-Рамон в самом конце двадцатого века… Горстка строений, забытых богом на краю великого кратера ещё с тех времён, когда, проложив дорогу на Эйлат, отсюда снялся лагерь строительных рабочих. Кое-кто, впрочем, застрял. Ну а в начале девяностых сюда стали свозить очумелых репатриантов, в головах у которых расстояния измерялись пока ещё советскими дистанциями огромного размера, так что, услышав от чиновника в аэропорту про «невероятно красивое место в каком-нибудь часе езды от Беэр-Шевы», они западали на обещания чистого воздуха, красоты нетронутой природы и дешёвого жилья, что было абсолютной правдой. Подразумевалось, что окрепшее и пополненное свежаком население будет разрабатывать богатства уникального кратера Рамон, подобного которому на Земле не существует. В редкие зимние дни, когда на эту местность опускается туман, не плотный и волглый речной туман, забивающий лёгкие, а лёгкий пустынный выдох, похожий на седые космы отшельника, на медленные струи небес, стекающие на дно каменистого ущелья, – пустыня и кратер преображаются и навевают на путешественника грёзы о какой-то другой, возможно, следующей жизни, куда более поэтичной и отрешённой… В августе здесь тоже бывают неслабые аттракционы: в это время наша планета пересекает траекторию движения кометы Свифта-Туттля, родоначальницы метеорного потока Персеид. После явления этой кометы, яркой, как Полярная звезда, во Вселенной осталось много небесного барахла, вроде неприбранных астероидов. Каждый год, попадая в атмосферу Земли, они сгорают, осыпая сверкающим звездопадом окрестные скалы и ущелья, заодно и горстку улиц на границе двух тысячелетий. Ай, да бросьте вы этот высокий штиль! Тысячелетие здесь – не самая крупная единица времени. К тому же к началу новенького века посёлок приободрился: слегка расстроился, слегка оперился, немного подправил лицо. При Гуревиче тут построили гостиницу, где на его памяти мало кто останавливался, – разве что писательница Дина Рубина, по легкомыслию или незнанию географии согласившаяся приехать и выступить в местной библиотеке. Библиотека оказалась асбестовым вагончиком, но читатели – человек десять-двенадцать, – пылкостью своей не посрамили русской литературы. Гуревич тоже пришёл, был у него свой интерес. Он в те недели вообще ходил гоголем, гордился: после нескольких журнальных публикаций в Питере вышла книжица стихов Николая Шелягина. Тридцать восемь стихотворений, не так уж и мало! Издательство небольшое, камерное, но художник постарался: черно-белый рисунок на обложке скупо передавал набережную с фонарями. Книжка так и просилась в руки: было в ней что-то изысканное. И совсем недорого обошлось это Гуревичу: полторы тысячи баксов, пятьсот экземпляров, за которыми он самолично съездил в город своего детства. Вернувшись, недели три не вылезал из почтового отделения по соседству: рассылал книжки по библиотекам университетов, по адресам редакций самых разных журналов. Были у него свои задачи: добить сюжет. Гуревич, как мы знаем, не любил оборванных историй. Между прочим, несколько аспирантов-филологов включили потом Колины стихи в свои диссертации. Вот и писательнице он книжку вручил. Она поблагодарила, листнула пару страниц и сказала: «Ой, стихи? Да я ничего в них не понимаю». «Разберётесь», – мягко и убеждённо проговорил Гуревич, вперив свой фирменный глубокий взгляд психиатра в приветливое, хотя и непроницаемое лицо этой женщины. Он много чего хотел бы добавить, но его быстро оттёрли плечом: вы не единственный, доктор Гуревич. Люди там попадались изумительные… Штучные люди проживали в Мицпе-Рамоне, и лечились они у доктора Гуревича. Про каждого можно было написать целую книгу, будь у Гуревича время и обратись он к своим литературным задаткам, некогда бойким и даже нахальным, ныне слегка подувядшим под грузом жизни. Коллеги Гуревича, а на весь посёлок в поликлинике трудилось три или четыре доктора, все, как на подбор, тоже были персонажи яркие, с лицом и драматической статью, с принципами и страстями, с незаёмной, что называется, судьбой. Взять Анастасию, педиатра. Гуревич такими рисовал в своём воображении декабристских жён: служение мужниным идеям, преданность и стойкость перед ударами судьбы… ну и прочая возвышенная назидательная хрень из школьной программы. В русской северной красоте Анастасии, в широко расставленных серых глазах, в сильном выносливом теле угадывались характер и упорство поморов. Анастасию угораздило выйти замуж за еврея, и с декабристской же истовостью она пустилась в этот далёкий и трудный путь: согласно исконно-посконным едина плоть и жена да прилепится, и да последует… – Настя бросилась в историю, а затем и в религию еврейского народа, полностью погрузившись в идею «возвращения в Сион». Отдалась, преобразилась, вдохновилась… «Короче, прилепилась к этому мудаку клеем «суперцемент»», – говорил Кате за ужином Гуревич. Когда не было больных, Гуревич с Настей выходили покурить на крыльцо поликлиники, а иногда гуляли до смотровой площадки. Стояли там, смотрели вдаль на пугающие ступенчатые обломы, на застывшие буруны и турусы, на лунный пейзаж Большого кратера в дрожащем пустынном мареве. Что, что пожелал показать нам Создатель, чем захотел нас припугнуть? Ибо бездонная лысая утроба этого краешка планеты распахивалась отсюда с таким леденящим откровением, с такой пугающей дантовской мощью. Про себя Гуревич полагал, что восхищаться этим ужасающим обзором могли люди либо бесстрашные, либо безмозглые, либо полностью лишённые воображения. Гуревич же с детства обладал воображением нервным и острым… Именно потому он предпочитал никогда не знать – в каких таких гонках на джипах участвует его сын Дымчик, избывая таким образом свою детскую хрупкость; в котором часу Катя собиралась к парикмахеру, чтобы начать уже подсчитывать и пугаться – почему её нет целых двадцать минут?! Когда именно и сколько часов будет зависать над океанами Мишка, приглашённый в Австралию на очередную конференцию китаистов, и не натирает ли ему культю протез – хотя именно зануда Гуревич, часами изматывая лучших специалистов по бионическим протезам, выбрал сыну самую удобную, самую гибкую и лёгкую модель ступни… В общем, открытое всевозможным несчастьям сердце Гуревича билось спокойно только во сне, рядом с женой, детьми и собакой Кренделем. – Мы принадлежим великому народу, Сеня, с великой многотысячелетней историей… – говорила доктор Анастасия грудным голосом. – Мы живём в великой возрождённой стране! А какая природа здесь, ты только посмотри! Какая мощь Божьего замысла, какая величественная ослепляющая красота! Поистине беспредельная земля! Гуревич искоса поглядывал на блаженный Настин профиль, светящийся родниковой искренностью. Каждый сам выбирает себе изложницу, думал Гуревич. Ему было только жаль, что свои чудесные русые волосы она прячет то под косынкой, то под нелепой бархатной шляпкой, как Геула Кацен – давний уже, далёкий из этой точки его жизни персонаж. Настя, безусловно, была подвержена маниакальным порывам и, безусловно, была одним из чистейших людей, с которыми его сталкивала жизнь. Неувязочка состояла в том, что еврейский муж Гарик, причина и повод её прыжка в прорубь иной веры, вовсе не скучал по своим предкам, ни черта не понимал в религии, институт окончил только благодаря своему волейбольному росту и спортивным успехам. Это был такой отпетый идиот, что аж за душу брало! В Мицпе-Рамоне («в чёртовой заднице!», исступлённо повторял Гарик) он оказался только из-за жены, вёл секцию по волейболу в местном спортклубе и целыми днями неприкаянно болтался по семи улицам посёлка, а в конце рабочего дня приезжал за женой в поликлинику на велосипеде. – Сеня, – доверчиво говорил он Гуревичу, – меня доконает эта гребаная кошерная жизнь. Я хочу кусок нормальной свининки, смотри, в кого я превратился: кожа да кости. Мне жить не хочется, Сеня… Ещё спасибо, что она не беременеет! А то угрожала рожать каждый год: «плодитесь-размножайтесь». Я что – бешеный кролик, Сеня? Я похож на бешеного еврейского кролика? Анастасия выходила, садилась позади Гарика на багажник, вытягивала ноги, как долговязый подросток, обнимала мужа за талию, и нагруженный велосипед тяжело увиливал по дорожке под сочувственным взглядом Гуревича. «Ты не кролик, – думал Гуревич. – Ты – осёл, Гарик. Ты – еврейский осёл». Такая разная и такая плотная жизнь кипит в этом пустынном месте, думал Гуревич по пути домой. Сегодня на приём к нему приходил Израиль Григорьевич, бывший замминистра сельского хозяйства не то Киргизии, не то Туркмении. Очереди больных с утра не было, так что замминистра сидел минут сорок. Они наслаждались беседой. Гуревич уже года два лечил его по своей специальности – психиатрии. Никто понятия об этом не имел. Это была их маленькая тайна. Израиль Григорьевич пребывал в полной уверенности, что изнасиловал и убил восемнадцать женщин. Мог подробно указать места, где спрятал тела, – но там, в Кыргызстане. В остальном был милейшим образованным человеком, знал четыре языка, являлся автором статей по повышению эффективности сельскохозяйственного производства. Ещё парочка пациентов Гуревича тоже нуждалась в психиатрической опеке и получала её по полной программе. Вообще, он лечил здешний народ по самому широкому спектру болезней человеческого тела. Как доктор Чехов. В сущности, говорил он себе, я превратился в сельского фельдшера. * * * Водитель Элиша бен Шмуэль аль-Хафиз на сей раз повествовал про Давида, который прятался от Саула – не здесь, в наших краях, а немного дальше – в Иудейской пустыне.