Хотя слезы одна за другой текли по ее щекам, она смотрела на Мегрэ со все возрастающим недоверием. — Нет. Его ударили. — Чем? Она старалась представить себе ситуацию, в которой оказался ее сын в трагическую минуту. — Неизвестно. Чем-то тяжелым. Она безотчетно провела рукой по голове, и на ее лице появилась гримаса боли. — Почему? — повторила она. — Почему это сделали? — Мы узнаем, заверяю вас, мадам. Именно для того, чтобы найти виновных, я здесь, и именно поэтому мне нужна ваша помощь. Сядьте, прошу вас. — Я не могу. Ее колени дрожали. — Не найдется ли у вас рюмки коньяку? — Вы хотите выпить? — Не я. Советую вам. Он хорошо помнил, что она любила пропустить стаканчик. И на этот раз она без труда нашла в буфете спиртное. Правда, не коньяк, а графинчик с водкой. Даже в такую минуту, как эта, она старалась скрыть правду. — Держу водку для сына… Он любил иногда выпить перед обедом… Она налила водки в две стопочки с выпуклым дном. — Не могу понять, — начала она минуту спустя, — почему его убили… Ведь он никогда не сделал никому ничего плохого… Мухи не обидел… Добрый, мягкий, кроткий, спокойный… таких, как он, редко встретишь… Правда, Тото? Ты знаешь лучше, чем кто-нибудь, как он был добр к тебе! Не сдерживая уже слез, она гладила толстую собачонку, которая не переставала крутить хвостом. Такую сцену господин судебный следователь Кажу наверняка признал бы гротеском… Ведь ее сын, которого она так восхваляла, был закоренелым преступником, и если бы не его необычайная ловкость, он, скорее всего, должен был сидеть теперь в тюрьме. Его дважды арестовывали и предавали суду — оба раза при участии комиссара Мегрэ. Многие часы провели они с глазу на глаз на набережной Орфевр, стараясь перехитрить друг друга, причем каждый из них умел оценить ум другого… — С какого времени? Мегрэ не выходил из роли, не терял терпения: задавал вопросы равнодушным голосом, особенно спокойным на фоне доносившегося с улицы шума. — Пожалуй, с месяц, — призналась она в конце концов. — Он вам ничего не говорил? — Он никогда не говорил мне, чем занимается вне дома. Так было на самом деле. Мегрэ в свое время имел этому доказательства. — И он ни разу не пришел навестить вас за этот месяц? — Нет, на прошлой неделе был мой день рождения. Он прислал цветы. — Откуда он их прислал? — Их принес посыльный из цветочного магазина. — Из какого именно? На упаковке был адрес? — Может быть, и был. Я не заметила. — А посыльного вы не знали? Может, это был кто-то из соседей? — Я его никогда в глаза не видела. Произвести обыск в комнате Оноре Кюэнде Мегрэ не мог. Он пришел сюда неофициально. Вести следствие поручено кому-то другому, а не ему. Скоро придет инспектор Фумель, снабженный соответствующими приказами, подписанными судебным следователем Кажу. Но и он не разыщет тут, наверное, ничего предосудительного. В прошлый раз Мегрэ ничего не нашел, кроме висевших в шкафу нескольких костюмов, старательно уложенного на полках белья и каких-то инструментов для домашней работы, которые наверняка не были орудиями взломщика. — Раньше ему тоже случалось исчезать на долгое время? Она старалась вспомнить. Старуха не очень-то была расположена к беседе, и ей приходилось прилагать усилия, чтобы хладнокровно отвечать на вопросы. — Он провел дома всю зиму. — А где был летом? — Этого не знаю. — Он не предлагал вам вместе отправиться куда-нибудь к морю или в деревню? — Я бы и так не поехала. Столько жила в деревне, что совершенно не хотела бы туда возвращаться. Ей было лет пятьдесят, а может быть, и больше, когда она в первый раз приехала в Париж, а единственный город, который она знала до этого, был Лозанна. Она родилась в Сенарклене, маленькой деревеньке в Швейцарии, в кантоне Во, поблизости от городка Коссаней, где ее муж, Жиль, работал сельскохозяйственным рабочим. Мегрэ проезжал когда-то с женой во время отпуска через Швейцарию и помнил, что на каждом шагу там маленькие отели, трактиры или постоялые дворы. Именно эти постоялые дворы — тихие и опрятные — стали погибелью для Жиля Кюэнде. Маленький человечек с кривыми ногами, молчаливый от природы, он мог просиживать часами в углу зала, попивая стаканами белое вино. Из сельскохозяйственного рабочего он стал ловцом кротов и странствовал от фермы к ферме, расставляя ловушки, причем говорили, что от него пахло так же, как и от зверьков, которых он ловил. У них было двое детей: сын Оноре и дочь Лаура, которая, работая официанткой в одном из ресторанов Женевы, смогла заставить влюбиться в себя одного работника ЮНЕСКО, переводчика. Насколько помнил Мегрэ, она вышла за него замуж, и они вместе уехали в Южную Америку. — У вас есть какие-нибудь сведения о дочери? — Я получила поздравление на Новый год. У нее уже пятеро детей. Могу показать вам открытку. Она пошла в соседнюю комнату — не столько затем, чтобы убедить его, что говорит правду, сколько для того, чтобы сдвинуться с места. — Пожалуйста! Цветная… На открытке в лилово-фиолетовых красках был изображен порт Рио-де-Жанейро во время захода солнца. — И больше она ничего о себе не пишет? — А зачем? Нас разделяет океан, увидимся ли мы вообще когда-нибудь? У нее своя собственная жизнь. У Оноре тоже была своя собственная жизнь, только иная. Когда ему исполнилось пятнадцать лет, его послали в Лозанну, где он стал учеником слесаря. Он был спокойным и молчаливым парнем, таким же немногословным, как и его отец. Жил в мансарде старого дома, рядом с базаром, и только из-за какого-то анонимного доноса в одно прекрасное утро к нему в комнату пришла полиция. В то время Оноре было неполных семнадцать лет. У него нашли самые разнообразные довольно странные предметы, происхождение которых он не мог объяснить: будильники, банки консервов, детскую одежду с еще не оторванными этикетками, два или три еще не распакованных радиоприемника. Полиция предполагала вначале, что эти вещи украдены во время перевозки, при стоянке грузовиков. Но следствие отвергло это предположение. Молодой Кюэнде забирался в склады, хранилища, пустые квартиры и брал оттуда все, что попадалось ему под руку. Из-за юного возраста его послали в исправительный дом, в Ванн, под Лозанной, где среди различных ремесел, которым можно было научиться, Оноре выбрал профессию котельщика. В течение целого года он был образцовым воспитанником — спокойным, мягким и работящим, никогда не нарушавшим установленного режима. Внезапно он бесследно исчез, и его не удалось найти. Прошло десять лет, прежде чем Мегрэ столкнулся с ним в Париже. Покинув Швейцарию, в которую он уже никогда не мог вернуться, он вступил в Иностранный легион и пять лет провел в Сиди-бель-Аббесе и в Индокитае. Комиссару Мегрэ удалось познакомиться с его делом и поговорить с его начальниками. Какое-то время Оноре Кюэнде был замечательным солдатом. Его укоряли только в том, что он был нелюдим: постоянно держался в стороне, у него не было ни одного друга, он ни во что не вмешивался, даже когда на его глазах происходили драки. — Кюэнде был солдатом так, как другие бывают монтерами или сапожниками, — характеризовал его лейтенант. — Рассматривал это как свою профессию.