Три года подряд у него не было арестов, наказаний или замечаний. После чего — без всякого повода — дезертировал. Его нашли в Алжире, в какой-то граверной мастерской, куда он только что устроился на работу. Он отказывался объяснить что-либо по поводу того, что толкнуло его на этот неожиданный шаг, который мог ему дорого стоить, пробормотал только: — Не мог дольше выдержать. — Почему? — Не знаю. Учитывая три года его безупречной службы, к нему отнеслись с определенным снисхождением, но через полгода он совершил то же самое; на этот раз его схватили через двадцать четыре часа в грузовике, развозящем овощи, где он старался спрятаться. Когда он был в Иностранном легионе, на правой руке ему вытатуировали — по его собственному желанию — морского конька. «Почему именно его, а не что-нибудь другое?» — пробовал выяснить Мегрэ. Легионерам обычно нравятся рисунки, изображающие более пикантные создания, чем морские существа… Ему было двадцать шесть лет, когда он предстал перед Мегрэ: невысокий, плечистый, рыжеватый блондин. — Вы когда-нибудь видели морского конька? — Живого никогда. — А мертвого? — Видел. — Где? — В Лозанне. — При каких обстоятельствах? — В комнате у одной девушки. Из него приходилось вытягивать каждое слово. — Что это была за девушка? — Я приходил к ней. — До исправительного дома в Ванне? — Да. — Как вы познакомились? — Я заговорил с ней на улице. — И у нее в комнате вы видели засушенного морского конька? — Да. Она сказала, что это ее талисман. — Вы знали еще каких-нибудь девушек до нее? — Мало. Мегрэ сразу догадался, что она была у него первой. — Чем вы занимались после возвращения из Иностранного легиона, в Париже? — Работал. — Где? — У слесаря. — Его адрес? — Улица Рокет. Полиция проверила. Все совпадало. Он работал два года, ко всеобщему удовольствию. Над его неразговорчивостью смеялись, но считали прекрасным работником. — Что вы делали вечером после работы? — Ничего. — Ходили в кино? — Почти никогда. — У вас были знакомые, друзья? — Нет. — Приятельницы? — Тоже нет. Можно было бы предположить, что женщины пробуждали в нем робость. А все-таки та первая — тогда, когда ему было шестнадцать лет, — произвела на него такое впечатление, что в честь нее он вытатуировал на руке морского конька. Следствие велось тщательно. В те времена можно было еще позволить себе разрабатывать детали. Мегрэ был тогда только инспектором полиции, по возрасту всего на три года старше Кюэнде. Все началось так же, как и в Лозанне, с той лишь разницей, что на этот раз в полицию не поступила анонимка. Однажды в четыре часа утра (а значит, в то самое время, когда нашли тело в Булонском лесу) полицейский остановил молодого человека, несшего большой сверток. Это произошло совершенно случайно. Задержанный бросился бежать. В свертке были меховые шкурки, и Кюэнде отказался объяснить, откуда у него этот странный товар. — Куда вы шли с ним? — Сам не знаю. — Откуда у вас это? Скажите! — Ничего не могу вам сказать. Было установлено, что шкурки принадлежали скорняку с улицы Фран-Буржуа. Кюэнде жил тогда на улице Сент-Антуан, в ста метрах от площади Бастилии, и в его комнате было найдено — так же, как и в Лозанне, — большое количество самых разнообразных вещей. — Кому вы продавали свою добычу? — Никому. Это звучало неправдоподобно, но все-таки не удалось установить никаких связей между неразговорчивым швейцарцем и кем-нибудь из известных полиции скупщиков краденого. Этот случай заинтересовал Мегрэ до такой степени, что он добился от своего тогдашнего начальника комиссара Гулло, чтобы арестованного показали врачу. Медицинское заключение гласило: «Тип явно антиобщественный. Умственное развитие выше среднего. Эмоциональные реакции нормальны». Кюэнде повезло: его тогда защищал по назначению молодой адвокат метр Гамбье, который через какое-то время стал одним из светил французской адвокатуры, поэтому он получил небольшой срок. Сначала он отсиживал его в тюрьме Сайте, позднее был переведен во Френ, где провел год; и здесь тоже вел себя безупречно — в награду срок сократили на несколько месяцев. В то время, когда Кюэнде находился в заключении, от несчастного случая погиб его отец. Как-то в субботу он возвращался домой пьяный, не включив фары мотоцикла, и сзади на него наехал автомобиль. Оноре вызвал в Париж мать; женщина, которая до этого не высовывала носа из спокойной швейцарской деревеньки Сенарклен, внезапно оказалась в самом центре шумной улицы Муфтар. Не была ли и она своего рода феноменом? Огромный город должен был будить в ней робость, подавлять своей величиной, а она вскоре так освоилась в своем квартале, что стала там очень популярной личностью. Ее звали Жюстина, и вся улица Муфтар, от начала до конца, знала старую Жюстину с хитрыми глазками и протяжным, певучим голосом. То, что сын сидел в тюряге, ничуть ее не конфузило. — Каждому своя судьба суждена, — говорила она сентенциозно. Еще дважды комиссар Мегрэ имел возможность заниматься личностью Оноре Кюэнде: второй раз в связи с крупной кражей драгоценностей на улице де ля Помп в районе Пасси. Была ограблена роскошная квартира семьи Д., в которой, кроме хозяев, было три человека прислуги. Драгоценности лежали на туалетном столике в будуаре, примыкающем к спальне супругов Д. Двери в будуар были всю ночь открыты. Ни сам хозяин, ни его жена ничего не слышали. Горничная, которая спала в своей комнатке на том же этаже, уверяла, что входные двери она закрыла на ключ и что, когда пришла утром, они были заперты. Никаких следов взлома. Ни одного отпечатка пальцев. Апартаменты семьи Д. находились на четвертом этаже и не имели балкона, не могло быть, значит, и речи о том, чтобы кто-то пробрался снаружи в будуар, например, из соседней квартиры. Это была пятая или шестая кража одного типа в течение трех лет; газеты много писали об этом, называя грабителя «взломщиком-привидением».