Мегрэ прекрасно узнал той весной всю улицу де ля Помп. Он ходил один, в разное время дня, из квартиры в квартиру и скрупулезно расспрашивал не только консьержек, но и жильцов этих домов, и продавцов местных магазинчиков, и прислугу. И именно тогда благодаря случаю или, скорее, благодаря собственной настойчивости или упорству, он наткнулся на Кюэнде. В доме напротив того, в котором была совершена кража, комнатку на шестом этаже с окнами, выходившими на улицу, снял недавно какой-то мужчина. — Очень вежливый, очень спокойный жилец, — было о нем мнение консьержки. — Выходит редко, вечером никогда женщин не приводит. К нему вообще никто не приходит. — Он сам убирает? Сам готовит? — Да, наверное! Но ручаюсь, у него очень чисто. Неужели Кюэнде был так самоуверен, что, совершив кражу, не дал себе труда переехать куда-нибудь в другое место? Или, может быть, наоборот, он боялся навлечь на себя подозрение, если бы внезапно покинул свою квартиру? Мегрэ застал его дома. Кюэнде сидел и читал какую-то книгу. Сквозь окно было прекрасно видно, что происходит в доме на другой стороне улицы. — Вы не пройдете со мной? Кюэнде не протестовал. И не возражал, когда производили обыск в его комнатке. У него не нашли ничего, абсолютно ничего: ни одной драгоценности, ни одной отмычки, никаких лестниц или веревок, словом, ни одного приспособления, чтобы взбираться. Допрос на набережной Орфевр длился почти сутки с короткими перерывами, чтобы съесть булку и выпить пива. — Почему вы сняли эту комнату? — Она мне понравилась. — Вы поссорились с матерью? — Нет. — Вы уже не живете вместе с ней? — Когда-нибудь я к ней вернусь. — Вы оставили у нее свои вещи? — Конечно. — В последнее время вы были у матери? — Нет. — Кто вас видел в том доме? — Консьержка, соседи, может, кто-нибудь еще. Немного странный акцент придавал его словам оттенок иронии, должно быть, невольный, поскольку выражение его лица, серьезное и спокойное, говорило о том, что он делает все, что может, чтобы удовлетворить господина комиссара. Допрос не дал никаких результатов, но расспросы на улице Муфтар доставили кое-какой материал. Оказалось, что Оноре не в первый раз исчезал на период от трех недель до двух месяцев, после чего возвращался и снова жил в течение долгого времени вместе с матерью. — На какие средства вы живете? — Я умею делать все. — Но вы нигде не работаете. — Я отложил немного денег. — В банке? — Я не верю банкам. — Так где же эти деньги? Он молчал. Со времени своего первого ареста он проштудировал Уголовный кодекс и некоторые параграфы знал на память. — Это не я должен доказать, что невиновен. Это вы должны доказать мне мою вину. На этот раз Мегрэ рассердился, хотя при виде лица Кюэнде, выражавшего снисходительное неодобрение, тут же об этом пожалел. — Вы каким-то образом избавились от драгоценностей. Скорее всего продали кому-то. Кому? Перед этим поинтересовались известными скупщиками краденого, оповестили Антверпен, Амстердам, Лондон. Шепнули словечко доверенным информаторам. Но никто не узнал Кюэнде. Никто в глаза его не видел. Никто не поддерживал с ним отношений. — А что я говорила? — торжествовала его мать. — Я знаю, что вы хорошие пройдохи, но у моего сына тоже есть голова на плечах… ого-го какая! Несмотря на подозрения, несмотря на то, что фамилия Кюэнде фигурировала в реестре судимых, пришлось освободить его из-за отсутствия доказательств вины. Он не торжествовал, как его мать. Ни на минуту не утратил враждебной флегматичности. Выходя из кабинета Мегрэ, задержался в дверях, поискал глазами шляпу и после короткого колебания протянул на прощание руку. — До свидания, господин комиссар. Будто бы знал, что скоро они увидятся снова. Глава 3 Стулья с плетеными из соломы сиденьями поблескивали оттенками матового золота. Пол из обычных сосновых досок, очень старый, был покрыт воском и так натерт, что в нем, как в зеркале, отражался прямоугольник окна. Медный маятник стенных часов мерно покачивался. Казалось, что каждый предмет в этой комнате: кочерга, вазоны, половая щетка, о которую терся кот, живут своей собственной жизнью, как на картинах старых голландских художников. Старая женщина открыла дверцы печки и бросила туда два совка угля; вырвавшееся пламя на миг осветило ее лицо. — Вы позволите мне снять пальто? — Это значит, что вы пришли надолго? — Это значит, что на дворе два градуса мороза, а у вас очень тепло. — Старые люди мерзляки, — буркнула она скорее себе под нос, чем ему. — Я люблю, когда печь хорошо натоплена. Мой сын тоже любил тепло, даже когда был маленьким. Помню, что у нас дома, в Сенарклене, он всегда сидел у печки, когда учил уроки. Она бросила взгляд на кресло, обитое вытертой кожей. — И здесь он тоже пододвигал кресло к печке. Он мог часами сидеть так и читать, забывая обо всем на свете. — А что он читал? — Разве я знаю? — отвечала она, разводя руками. — Откуда мне знать? Он брал книги в библиотеке на улице Монж. Прочитает одну, отдает, берет другую. О, одна еще лежит здесь. Она указала на обернутую в черное блестящее полотно книгу… Это была монография о французской революции, написанная Ленортом. — Мой Оноре знал очень много. Никогда не говорил попусту, но сколько у него в голове было… ого-го! Газеты он читал ежедневно, по четыре-пять в день, и такие толстые журналы, очень дорогие, с цветными картинками… Мегрэ любил тихие квартиры, у которых был свой собственный запах хорошо поддерживаемого человеческого жилья. Ему хотелось закурить трубку, и он уже начал ее машинально набивать, но заколебался. — Можете закурить. Он тоже курил трубку. У него была целая коллекция старых трубок, а если какая-нибудь из них портилась, он долго с ней возился, но чинил сам. — Я бы хотел задать вам один вопрос, госпожа Кюэнде. — Почему вы обращаетесь ко мне так официально? Все попросту называют меня Жюстина. И уже так давно! Мне кажется, что в последний раз «мадам Кюэнде» называл меня мэр, который регистрировал наш брак. Пожалуйста, спрашивайте. Отвечу, если смогу. — Вы не работаете? — Я никогда не работала. Даже когда муж был жив. — У вашего мужа было какое-то состояние? — А вы когда-нибудь видели богатого кротолова? Особенно такого, который пьет с утра до ночи? — Значит, вы жили на те деньги, что давал вам сын? — Что же в этом плохого?