— Ты не встал со скамьи? — Нет. — Ты никогда не балуешься? — Нет. — А где был Марсель? — У первого окна слева, у того самого, что выходит во двор и в сады. — Что он делал? — Ничего. Смотрел в окно. — Он тоже никогда не балуется? — Изредка. — И когда же? — Когда в классе Жозеф. — Сын мясника? — Да. — Ты сидел за своей партой. Марсель стоял у окна слева. Отец и Пьедебёф были в канцелярии. Так? — Да. — Окна были открыты? — Нет, они были закрыты. — Но ты все же слышал шум из кузницы? — Кажется, слышал. Да, я почти в этом уверен. — Что произошло дальше? — Марсель отошел от окна и пересек класс. — Для чего? — Чтобы подойти к одному из двух окон справа. — К тому самому, из которого видна задняя часть дома Леони Бирар? — Да. — В этот момент отец все еще был в мэрии? — Да. — Марсель ничего не сказал? — Нет. Он смотрел в окно. — Ты не знаешь, на что он смотрел? — С моего места мне было не видно. — Ты частенько наблюдаешь за Марселем? Он смущенно пробормотал: — Да. На этот раз Мегрэ не спросил его почему. Оба они — хорошие ученики, но поскольку Жан-Поль был сыном учителя, претендовать на место первого ученика в классе он не мог. Так что первым всегда оказывался Марсель. Кроме того, Марсель был мальчиком из хора и в воскресенье надевал стихарь. У него были друзья. Ну, например, Жозеф, сын мясника, с которым он шептался на переменках, а после уроков играл. — Ты видел, куда пошел твой отец, выйдя из мэрии? — Он пошел к нашему дому, чтобы выпить там чашку кофе. — Окно в кухне было открыто? — Нет. Но я знаю, что он выпил чашку кофе. Он всегда так делает. — Значит, отец не входил в сарай для огородных инструментов? — Нет. Выйдя из дому во двор, он сразу же направился к школе. — Марсель по-прежнему стоял у окна справа? — Да. — Почему ты не сказал об этом сразу? — А когда говорить-то? Мегрэ постарался припомнить все по порядку: — Постой… Тело Леони Бирар обнаружили после полудня. Вас допрашивали сразу? — В этот день нас не допрашивали. Мы толком и не знали, что там произошло. Видели только, как входили и выходили люди. Потом приехала полиция. Значит, во вторник никто не обвинял учителя открыто. Марсель Селье ничего и никому не сказал, даже родителям. Следовательно, в то время у Жан-Поля не было никаких оснований уличать Марселя во лжи. — Ты был на следующий день в классе, когда допрашивали Марселя? — Был, но нас вызывали в канцелярию поодиночке. — Когда ты узнал, что он сказал, будто бы видел твоего отца в сарае? В четверг утром? — Я не знаю. — Твои родители говорили о Леони Бирар во вторник вечером? — Только когда я уже лег спать. Краем уха я слышал, о чем они говорили. Мама твердила, что она во всем виновата, а отец успокаивал ее: это, мол, пустые сплетни, все знают, что он тут ни при чем. — Почему ты не протестовал, узнав, что Марсель его обвиняет? — Мне бы никто не поверил. Мегрэ снова показалось, будто он почувствовал какой-то почти неуловимый оттенок, пустяк, который нельзя было объяснить. Ребенка, конечно, не радовали обвинения, выдвинутые против отца. Он, видимо, немного стеснялся того, что отец сидит в тюрьме. Но в то же время в нем что-то настораживало. Может, он хотел — безотчетно, невольно — отделиться от своих родителей, упрекая их за то, что они не такие, как все. Вернее, они были не совсем такие, как все, и жители деревни, вместо того чтобы сторониться их, восставали против них. Жан-Поль завидовал Марселю. Будет ли он обвинять его в свою очередь? В глубине души он не поддался этому дурному чувству. Дело здесь было не в трусости — во всяком случае, не только в трусости. Напротив, подобную позицию можно считать честной по отношению к другим. Ему представился случай обличить Марселя, обозвать его лгуном. Сделать это было просто. Слишком просто. А он, видимо, не хотел, чтоб победа ему досталась так дешево. И еще одно: ему не поверили бы. В самом деле, кто бы ему в деревне поверил, если бы он пришел и сказал: «Селье солгал. Мой отец не выходил из сарая. Я видел, как он вошел в дом, вышел оттуда, пересек двор. А в этот момент Марсель был у противоположного окна, откуда видеть он ничего не мог». — Ты ничего не сказал маме? — Нет. — Она очень плачет? — Она не плачет.