Двое божественных легионеров охраняли покои Ворбиса. На Бруту они посмотрели косо, словно в поисках предлога наброситься на потенциального мятежника. Тщедушный седой монах отворил дверь, провел Бруту в маленькую, бедно обставленную комнатку и многозначительно указал на табурет. Брута послушно сел. Монах исчез за шторой. Брута обвел взглядом комнату, и… Тьма поглотила его. Однако, едва он успел пошевелиться, – рефлексы Бруты оставляли желать лучшего даже в обычных обстоятельствах, – чей-то голос у самого его уха тихо произнес: – Не паникуй, брат. Я приказываю тебе не паниковать. Лицо Бруты закрывала плотная ткань. – Просто кивни, мальчик. Брута кивнул. Ему надели на голову мешок. Каждый послушник знал об этой традиции. О ней рассказывали в опочивальнях, перед тем как заснуть. Мешок на голове нужен затем, чтобы инквизиторы не знали, кого пытают… – Молодец. А сейчас мы перейдем в другую комнату. Ступай осторожно. Чьи-то руки подняли его с табурета и куда-то повели. Сквозь туман непонимания он почувствовал мягкое прикосновение шторы, затем ощутил под ногами ступени, по которым спустился в помещение с засыпанным песком полом. Руки крутанули его несколько раз, твердо, но беззлобно, а затем потащили по коридору. Прошуршала еще одна штора, после чего его охватило необъяснимое ощущение, что он оказался в какой-то просторной зале. Только потом, много позже, Брута осознал: страха не было. Мешок надели ему на голову в покоях главы квизиции, а он даже не подумал испугаться. Потому что у него была вера. – За твоей спиной стоит стул. Садись. Брута сел. – Можешь снять мешок. Брута повиновался. И прищурился от яркого света. В дальнем конце комнаты на табуретах, каждый из которых охранялся двумя божественными легионерами, сидели три фигуры. Брута сразу же узнал орлиное лицо дьякона Ворбиса, по одну сторону от него сидел коренастый мужчина, по другую – какой-то толстяк, но не крепкого телосложения, как сам Брута, а настоящая бочка с салом. Все трое были облачены в простые серые рясы. Раскаленных щипцов нигде поблизости видно не было. Как и острых ланцетов. Все пристально смотрели на него. – Послушник Брута? – уточнил Ворбис. Брута кивнул. Ворбис усмехнулся – так усмехаются очень умные люди, подумав о чем-то не слишком смешном. – Еще настанет тот день, когда мы будем называть тебя братом Брутой… – сказал он. – Или даже отцом Брутой? Впрочем, как мне кажется, это чересчур. Лучше этого избежать. Думаю, нам следует сделать все возможное, чтобы ты как можно скорее стал поддьяконом Брутой. Твое мнение? У Бруты не было никакого мнения. Он лишь смутно понимал, что сейчас обсуждается его продвижение по службе, но разум словно отключился. – Впрочем, достаточно об этом, – промолвил Ворбис с легким раздражением человека, понимающего, что основная часть работы в этом разговоре ложится на его плечи. – Узнаешь ли ты просвещенных отцов, что сидят слева и справа от меня? Брута покачал головой. – Прекрасно. У них имеются к тебе кое-какие вопросы. Брута кивнул. Толстяк слегка наклонился вперед. – У тебя есть язык, мальчик? Брута кивнул, потом, вдруг подумав, что этого недостаточно, предъявил свой язык для осмотра. Ворбис предостерегающе положил ладонь на руку толстяка. – Очевидно, наш молодой друг пребывает в благоговейном страхе, – мягко пояснил он и улыбнулся юноше. – Но, Брута, отбрось свой страх, прошу тебя, я хочу задать тебе несколько вопросов. Понимаешь меня? Брута кивнул. – Перед тем как тебя сюда привели, несколько секунд ты находился в приемной. Опиши ее. Брута тупо смотрел на него. Но турбины памяти уже пришли в движение без всякого его участия, и в переднюю часть мозга потоком хлынули слова. – Комната примерно три квадратных метра. С белыми стенами. Пол усыпан песком, только в углу у двери видны каменные плиты. На противоположной стене окно, на высоте примерно двух метров. На окне – решетка из трех прутьев. Табурет на трех ногах. Святая икона пророка Урна на стене, вырезана из афации, с серебряным окладом. На нижнем левом углу рамы – царапина. Под окном на стене – полка. На полке ничего нет, кроме подноса. Ворбис скрестил длинные пальцы под орлиным носом. – А на подносе? – спросил он. – Прошу прощения, господин? – Что было на подносе, сын мой? Изображения закрутились перед глазами Бруты. – На подносе был наперсток. Бронзовый наперсток. И две иголки. Тонкий шнур с узлами. С тремя узлами. А еще на подносе лежали девять монет. Серебряная чаша с узором из листьев афации. Длинный кинжал. Стальной, как мне кажется, с черной рукояткой, семигранный. Клочок черной ткани. Перо и грифельная доска… – Опиши монеты, – пробормотал Ворбис. – Три из них были цитадельскими центами, – не задумываясь ответил Брута. – Две с рогами, одна с короной о семи зубцах. Четыре монеты – очень маленькие и золотые. На них была надпись, которая… Ее я прочитать не могу, но, если мне дадут перо и пергамент, думаю, я мог бы попробовать… – Это какая-то шутка? – спросил толстяк. – Уверяю, – произнес Ворбис, – мальчик имел возможность видеть комнату не более секунды. А другие монеты, Брута? Расскажи нам о них. – Другие монеты были большими. Бронзовыми. То были эфебские дерехмы. – Откуда ты знаешь? Они достаточно редки в Цитадели. – Я видел их однажды, о господин. – И когда же? Лицо Бруты исказилось от напряжения. – Я не совсем уверен… – наконец выдавил он. Толстяк торжествующе посмотрел на Ворбиса. – Ха! – Кажется… – сказал Брута. – Кажется, это было днем… или утром. Скорее всего, около полудня. Третьего грюня в год Изумленного Жука. В нашу деревню пришли торговцы и… – Сколько лет тебе тогда было? – перебил Ворбис. – Три года без одного месяца, господин. – Этого не может быть! – воскликнул толстяк. Брута пару раз открыл и закрыл рот. Почему этот толстяк так говорит? Его же там не было! – А ты не ошибаешься, сын мой? – уточнил Ворбис. – Сейчас ты почти взрослый человек… Семнадцати, восемнадцати лет? Вряд ли ты мог настолько четко запомнить чужеземную монету, которую видел мимолетно целых пятнадцать лет назад. – Нам кажется, ты все это придумываешь, – подтвердил толстяк. Брута промолчал. Зачем что-то придумывать, если все находится в голове? – Неужели ты помнишь все, что когда-либо с тобой происходило? – спросил коренастый мужчина, внимательно наблюдавший за Брутой во время разговора. Брута был рад его вмешательству. – Нет, господин, не все. Но почти. – Ты что-то забываешь? – Э… Да. Кое-что я никак не могу вспомнить… Брута слышал о забывчивости, но с трудом представлял, что это такое. Однако в его жизни случались моменты – особенно это касалось самых первых ее лет, – когда не было… ничего. Однако это не память стерлась, нет, то были огромные запертые комнаты в особняке, построенном сплошь из воспоминаний. События не были забыты, ибо в таком случае запертые комнаты сразу прекратили бы свое существование, просто эти комнаты кто-то… запер.