— Вот это ящик с мечами. — Винсент ткнул пальцем. — Вот сами мечи, не помню, показывал ли я их тебе в прошлый раз. А на этих четырех снимках лезвия и ящики от… — «Зигзаг-леди», — кивнул Сайнс. — Можно себе представить… — У меня бывают приступы клаустрофобии при одном взгляде на то, как люди в них залезают. Сайнс посмотрел на него удивленно: — Думаю, теснота — последнее, чего он боялся, когда его запихивали в ящик. Но ты говорил о трех убийствах. Что с третьим? — «Ловец пули». — О господи… Хорошо, что ты не взял с собой фотографии. Сайнс вертел снимки и так, и этак, пытаясь разглядеть с разных ракурсов. Лезвия и ящики смотрелись зловеще, хотя на первый взгляд ничем не отличались от обычного иллюзионного реквизита. — И что ты хочешь от меня услышать? — спросил Сайнс. — Мне нечего добавить к тому, что было сказано в прошлый раз. — Возможно, — ответил Винсент. — Но в прошлый раз я сфокусировался на том, что кто-то заказал эти ящики или чертежи у тебя или другого мастера. Я не видел, что все дело может быть в самих ящиках. Тогда он был у нас только один, и единственное, что можно было о нем сказать, что он сделан неумело. Но теперь их два. И с учетом того, что их изготовление требует не только хорошего знания столярного ремесла, но и понимания трюков, как ты говорил, тех, кто может создать такое, должно быть совсем немного. — Это так, — кивнул Сайнс. — Нас, кто понимает и то и другое, совсем немного. — В таком случае, может, я ошибаюсь, — продолжал Винсент, — но мне кажется, что каждый, кто создает такие штучные вещи, должен иметь свой персональный стиль, отличающий именно его работы от прочих. Вносить в конструкцию что-то свое, даже если он следует чужим чертежам. Я прав? — Абсолютно. — Сайнс кивнул. — У каждого мастера своя рука. — О’кей. Мы уже выяснили, что все это — работы дилетантов. То есть говорить о стиле в наших случаях не приходится. И все-таки, может, у них есть что-то общее? Вот эти ящики делал один и тот же человек. Это заметно? Ну, может, есть детали, которые видишь только ты и которые могут что-нибудь сообщить о том, кого мы ищем… Вас ведь немного таких, как ты сам только что сказал. Мимо их стола прошла компания из пяти человек. Голландские туристы, судя по языку. Все в одинаковых футболках — самодельных, конечно — с надписью: «Мы путешествуем по Европе». Винсент накрыл снимки рукой, но недостаточно быстро. Над ним уже стояла молодая женщина. — Oh my god, — сказала она на прекрасном английском. — Are you guys building magic tricks? Awesome![32] — Thank you, — Сайнс улыбнулся. — Not many would have recognized it[33]. Что он, черт возьми, удумал? Зачем ввязался с ней в разговор? Может, еще предложить ей кусочек торта? Сейчас же вокруг них соберется вся голландская компания в идиотских футболках… — Well magic is for nerds, — сказала женщина. — Got to go[34]. И, побежав догонять свою группу, она крикнула Сайнсу через плечо: — Us nerds need to stick together![35] Винсент сложил руки на груди в ожидании, когда голландцы удалятся. — Вы закончили? — спросил он Сайнса. — Прошу прощения, так редко слышишь похвалу от кого-нибудь моложе пятидесяти пяти… Ты вообще собираешься доедать свой торт? Винсент покачал головой, и Сайнс быстро запихнул себе в рот все, что оставалось от двух кусков. — В любом случае, — продолжал он с набитым ртом, — ты прав в том, что если б ящики сделал кто-нибудь, кого я знаю, я бы это увидел. Но я ничего такого не вижу. Некоторое время Сайнс жевал в задумчивости. — Ты упускаешь из виду одну вещь, Винсент, — сказал он и проглотил. — Если людей, одновременно знающих и столярное ремесло, и сценическую магию, так немного, то тем более невероятно, что я незнаком с этим человеком. Винсенту захотелось стукнуть себя по лбу. Он уже понял, к чему клонит его собеседник. — Поэтому более вероятно, что это не один, а два человека, каждый из которых знает свое ремесло, — продолжал Сайнс. — Один — трюки, другой — столярное дело. Винсент закрыл руками лицо, как будто хотел навсегда отгородиться от этого мира. — Их двое, — пробормотал он себе в ладони. — Я сам запер себя в этом тесном ящике. Мы имеем дело не с убийцей-одиночкой, а с двумя убийцами. И это объясняет то, чего я до сих пор не понимал. Холодный расчет и бешеный экстаз. Я так и не смог совместить это в едином психологическом профиле… Неудивительно. Здесь не один, а два профиля. Два человека. Винсент опустил руки на колени и посмотрел на Сайнса, который все еще разглядывал фотографии. — Винсент, — сказал он. — Один человек может вести себя как безумец. Совершать иррациональные поступки, непонятные другим, но вполне разумные в его больном мире. Но два?.. Два человека должны как-то координировать свои действия. Распределять между собой задачи. Сайнс сложил фотографии в папку, прикасаясь к ним одними кончиками пальцев, как будто боялся чем-то заразиться. — Вы преследуете не маньяка-одиночку, — сказал он, — а двух чудовищ. — Folie а deux[36], — медленно произнес Винсент. — Психоз на двоих, и я никак не могу их найти. Он выглянул в окно, где люди ели мороженое на летнем солнце, ничего не подозревая ни о зверских убийствах, ни о непонятных кодах. — Все дело в моей несообразительности, — продолжал Винсент. — Их следующая жертва и на моей совести тоже. Глупость одного и безумство двух. Folie а trois[37]. * * * Она поглубже втянула в себя спрей для носа и приготовилась к следующему этапу. Проткнуть щприцем собственную кожу — здесь было от чего запаниковать. Ей советовали визуализировать цель, и она пыталась каждый раз. Закрывала глаза. Представляла себе младенца — мальчика или девочку. Легкий пушок на голове. Пухлые ножки. Булькающий смех, который начинается в горле. Она хваталась за свою мечту как за спасительную соломинку, но ничего не помогало. Юлия боялась уколов. Дома был Торкель. Но он не мог каждый раз бросать средь бела дня свою работу и мчаться в отделение полиции, чтобы сделать ей укол. «Сделать им укол», — как выражалась медсестра, хоть она и вводила шприц одной Юлии. И это был не единственный абсурд, через который прошли они с Торкелем с начала курса лечения. Юлия глубоко вдохнула и выдохнула. Захватила кожу на животе, нашла нужное место, взяла шприц. Рука дрожала, как в лихорадке. Стук в дверь заставил ее вздрогнуть, и Юлия уколола себе палец. Аккуратно убрала назальный спрей и щприц с гормональным препаратом за их с Торкелем свадебную фотографию в рамке на столе, заправила рубашку и пошла открывать. — Привет. Помешала? На пороге стояла Мильда Юрт. Юлия продумывала возможные варианты развития ситуации. Укол нужно сделать срочно, но Мильда никогда не бывает многословной. Да и нет никакого разумного повода просить ее закрыть дверь с той стороны. Не говоря о том, что то, с чем она пришла, может и в самом деле оказаться важным. — Ты совсем не помешала, — ответила Юлия, отходя в сторону. Она скосила глаза на свой аккуратный стол и успокоилась. Шприц был надежно спрятан за рамкой. — Присаживайся. — Юлия показала на единственный в ее кабинете стул для посетителей, как будто у Мильды были другие варианты. Она сама услышала, как профессионально-холодно это прозвучало. Ни желаний, ни кошмарных снов — ничего не слышалось в этом голосе. Ни воспоминаний о мертвых зародышах, извлеченных из ее тела прямо в стальную миску. «Нежизнеспособны» — таков был вердикт медиков. По глазам Мильды Юлия поняла, что на какое-то мгновение утратила контроль над лицевыми мышцами. Но стоило ей занять кресло по другую сторону стола, как взгляд снова стал сосредоточенным, а выражение лица — невозмутимым. — Так что у тебя? — Юлия облокотилась на стол и обхватила ладонями голову. В следственном процессе Мильде отводилась странная роль. Целью Юлии, как она сама считала, было сохранить кому-то жизнь. Даже в делах об убийстве, когда перед группой стояла задача поймать злоумышленника, речь в конечном итоге шла о предотвращении новых преступлений и новых жертв. Мильда же вступала в игру, когда главным действующим лицом становился именно покойник. Вообще, она проводила больше времени с мертвыми, чем с живыми. И Юлия сомневалась, что справилась бы, окажись она на месте Мильды. При этом очень уважала ее работу. Мертвые могли говорить — Юлия убеждалась в этом снова и снова на протяжении тех долгих лет, пока работала в полиции. Судмедэксперт оставался важным звеном в следственной цепочке. — Это касается убийства Роберта Бергера, — начала Мильда. — Ну, и Тувы Бенгтсон и Агнес Сеси по большому счету тоже. Просто так получилось, что именно Роберт стал тем ключом, которым мы отперли эту дверь. Так я думаю, во всяком случае. Надеюсь на это. — Она ерзала на стуле. — Я вся — внимание. — Юлия перегнулась через стол. По неосторожности она задела фотографию в рамке, но быстро опомнилась и поправила ее. Мильда откашлялась. — У Роберта, как ты знаешь, была привычка совать в рот что ни попадя, — сказала она. — В том числе и вещи, совсем не предназначенные людям в пищу. Само по себе это не такая уж редкость, как может показаться. Но в желудке Роберта оказалось очень много шерсти. — Какой ужас. — Юлия поморщилась. Она представила себе, какой вкус может быть у шерсти, и почувствовала неприятное шевеление в желудке. — Да, но для нас это может обернуться удачей. Не мое дело делать заключения — я всего лишь исследую то, что нахожу. Но что, если убийца имеет отношение к… норковой ферме? Глаза Юлии расширились. — Норковой ферме? Разве они еще существуют? — И я думала, что нет. Но да, в Швеции еще осталось несколько норковых ферм, как ни борются защитники животных за их закрытие. Юлия молчала. — Итак, две вещи. — Мильда выпрямилась на стуле, прежде чем продолжить. — Во‐первых, во всех трех случаях в телах обнаружены следы кетамина. И второе — шерсть норки в желудке Роберта. Конечно, это могла быть и дикая норка, но я так не думаю. Кетамин, помимо прочего, используется для усыпления норок на фермах. Поэтому можно предположить, что Роберт был убит на норковой ферме. И остальные тоже.