– Полиция будет вести за кварталом скрытное наблюдение. Бежать мы ему не дадим. – Он ничего нам не сделает, – сказала мама. – Не тронет нас. Ведь мы – его семья. – При всем моем уважении, мэм, мы говорим сейчас о серийном убийце. Предполагается, что на нем шесть трупов. – Если я почувствую опасность, мы немедленно уйдем из дома. Я позвоню в полицию и попрошу, чтобы кого-нибудь прислали. На том и порешили. Мы отправились домой. По лицу шерифа Дули было видно, что он недоумевает, откуда у мамы столь непоколебимое желание вернуться к отцу. Мы только что предоставили ему улики, почти неопровержимо свидетельствующие, что отец – серийный убийца, а она рвется домой… А вот у меня недоумения не было, потому что я знала. Знала, что мама захочет вернуться, потому что она всегда возвращалась. Даже приводя к себе домой, в свою спальню, мужчин, она все равно каждый вечер выходила к отцу, готовила для него ужин, подавала к креслу, а потом молча возвращалась в спальню и закрывала за собой дверь. Я скосила глаза на маму, на застывшее у нее на лице упрямое выражение. Может быть, она все еще не убеждена. Может быть, хочет напоследок его увидеть. Может быть, хочет таким неприметным образом попрощаться… Или, может, все еще проще. Она просто не знает, как это – взять и уйти. Шериф Дули, издав откровенно неодобрительный вздох, встал из-за стола и открыл перед нами дверь кабинета. Мы покинули участок в каком-то оцепенении, никто не произнес ни слова. Молчали мы и в машине, все те пятнадцать минут, покуда мамина старенькая красная «Тойота», чихая выхлопом, везла нас домой. Я сидела впереди; в сиденье подо мной обнаружилась дырка, и я успела за время поездки расковырять ее пальцами. Шкатулку вместе с отцовскими трофеями мне пришлось оставить в участке. Мне она нравилась – и музыка, и танцующая балерина. Я беспокоилась, вернут нам ее или нет. – Ты все правильно сделала, моя хорошая, – сказала в конце концов мама. Прозвучало это утешающе, но отчего-то не слишком убедительно. – Но мы должны вести себя как обычно, Хлоя. Так обычно, как только возможно. Понимаю, что это будет нелегко, но нужно чуть потерпеть. – Ладно. – Может быть, когда мы вернемся, тебе будет лучше пойти в свою комнату и закрыть дверь. Я скажу папе, что тебе нездоровится. – Ладно. – Он ничего нам не сделает, – повторила мама, и я не стала отвечать. Чувство было такое, что она это самой себе сказала. Мы свернули на длинную подъездную дорожку, ту самую, гравийную, по которой мне доводилось носиться среди движущихся между деревьев теней, взбивая кроссовками пыль. Больше мне бегать не понадобится, поняла я. Больше бояться нечего. Но по мере того, как наш дом в заляпанном кляксами от насекомых ветровом стекле делался все ближе, во мне нарастало неодолимое желание распахнуть дверь, выскочить наружу, броситься в чащу и затаиться там. Казалось, в лесу сейчас куда безопасней. Дыхание начало учащаться. – А вдруг у меня не получится? – спросила я. Воздух я глотала уже очень часто, пусть и неглубоко; от гипервентиляции все вокруг сделалось ярче и пошло пятнами. На какой-то миг мне показалось, что я прямо сейчас в машине и умру. – Куперу-то хоть можно сказать? – Нет, – ответила мама. Она взглянула на меня, увидела, с какой пугающей скоростью у меня вздымается грудная клетка. Оставив одну руку на руле, развернулась в мою сторону, погладила мне пальцами щеку. – Хлоя, дыши нормально. Ради меня. Попробуй вдохнуть носом. Я сомкнула губы и поглубже вдохнула через ноздри, наполнив всю грудь воздухом. – Теперь выдыхай через рот. Сделав губы трубочкой, я медленно выпустила воздух и почувствовала, что сердце бьется уже не так дико. – А теперь повторяй. Я стала повторять. Вдох носом, выдох ртом. Зрение понемногу восстанавливалось, так что когда машина наконец остановилась у крыльца и мама выключила зажигание, я обнаружила, что могу глядеть на нависшую громаду дома, нормально дыша. – Мы никому ничего не говорим, – повторила мама. – До тех пор, пока не приедет полиция. Ты все поняла? Я кивнула, уронив слезинку. Повернувшись к маме, увидела, что она тоже смотрит на дом. Смотрит так, будто там поселились призраки. Только в этот миг, глядя на ее напряженное лицо, в котором напускная уверенность так и не сумела скрыть поселившийся в глубине глаз страх, я поняла ее истинные намерения. Поняла, почему мы здесь, зачем вернулись. Не оттого, что мама чувствовала себя обязанной это сделать, не из-за ее слабости. Мы вернулись, потому что она хотела доказать себе, что не боится его. Доказать себе, что она сильная и бесстрашная, что способна не убегать от проблем, как всегда это делала. Не прятаться от проблем, от него, не делать вид, что их не существует. А теперь ей стало страшно. Так же страшно, как и мне. – Пойдем, – сказала мама, распахивая дверцу. Я тоже вылезла, захлопнула дверь и обошла машину, глядя на крыльцо, на поскрипывающие от ветерка кресла-качалки, на тень, которую моя любимая магнолия отбрасывала на гамак, привязанный отцом к ее стволу несколько лет назад. Мы вошли внутрь; входная дверь издала громкий стон. Мама подтолкнула меня к лестнице, и я уже двинулась было в спальню, но голос заставил меня застыть, даже не поставив ногу на ступеньку: – Вы где были? Замерев на месте, я осторожно повернула голову и увидела, что отец сидит на диване в гостиной и смотрит на нас. В руке у него была бутылка пива, и он обдирал с нее пальцами влажную этикетку; на столике уже набралась целая кучка бумажных катышков. Рядом с ней были рассыпаны семечки. Отец был чистым, после душа, волосы аккуратно зачесаны назад, подбородок недавно побрит. И, похоже, приоделся – брюки цвета хаки, заправленная в них рубашка. В то же время он выглядел заметно уставшим. Даже, пожалуй, измученным. Кожа казалась обвисшей, глаза – запавшими, словно он несколько ночей не спал. – Пообедали в городе, – ответила мама. – Решили, что девочкам нужно развлечься. – Отличная идея. – Вот только Хлоя неважно себя чувствует, – сказала мама, глядя на меня. – Боюсь, не подхватила ли чего. – Вот незадача, моя радость… Иди-ка ко мне. Я глянула на маму, та чуть кивнула. Спустившись по ступенькам обратно, я вернулась в гостиную и подошла к отцу, чувствуя, что сердце мое вот-вот выскочит из груди. Встала перед ним, а он испытующе на меня глянул. Я вдруг подумала – а что, если он заметил пропажу шкатулки? Что, если он меня сейчас про нее спросит? Отец положил руку мне на лоб. – Радость моя, ты ж прямо горишь, – сказал он. – Пот ручьем. И трясет тебя всю. – Да, – согласилась я, уперев глаза в пол. – Мне нужно прилечь. – Обожди-ка. – Отец подхватил бутылку с пивом и прижал мне к шее. Я дернулась, кожа под холодным запотевшим стеклом сразу онемела, с него закапало мне на грудь, на блузку. Я почувствовала под бутылкой собственный пульс, его лихорадочный ритм. – Так легче? Я кивнула, с трудом выдавив улыбку. – По-моему, ты права, – сказал он. – Пойди-ка приляг. И постарайся уснуть. – А Куп где? – спросила я, вдруг осознав, что его не видно. – У себя. Я снова кивнула. Его комната была слева от лестницы, моя – справа. Я подумала, что, может быть, удастся проскользнуть к нему в спальню так, чтобы родители не заметили, залезть на кровать и с головой укрыться покрывалом. Оставаться одной мне совсем не хотелось. – Иди приляг, – повторил отец. – Я к тебе попозже загляну, температуру померить. Я развернулась и снова двинулась к лестнице, все еще прижимая к шее бутылку. Мама пошла за мной; то, что она рядом, внушало мне уверенность. Мы уже почти вышли из гостиной. – Мона, – позвал отец. – Обожди минутку. Я почувствовала, что мама разворачивается, смотрит на него. Она не ответила, так что отец заговорил снова. – Ты ничего не хочешь мне сказать? * * * Я смотрю на реку и чувствую, как взгляд Аарона сверлит мне череп. Оборачиваюсь к нему – в сомнении, верно ли я расслышала или это опять мое подсознание переполнили воспоминания, туманя мне мозг, путая восприятие. – Так как? – переспрашивает он. – Ничего сказать не хотите? – Ну да, – осторожно отвечаю я. – Я вас за этим и позвала. Рано утром мне позвонил детектив Томас… – Об этом поговорим потом. Есть кое-что еще. Вы мне солгали. Я снова отворачиваюсь к реке, подношу к губам кофе. Мы сидим на скамейке у самой воды; в сгущающемся тумане мост вдалеке кажется каким-то промышленным сооружением. – О чем? – Вот об этом. Аарон поворачивает ко мне экран своего телефона; я придерживаю его свободной рукой. Вижу фотографию себя среди множества других людей. И немедленно понимаю, где именно она сделана. Серая футболка, завязанные в пучок волосы, кривые ветви деревьев в прядях испанского мха, в отдалении – размытая желтая лента. «Кипарисовое кладбище» неделю тому назад. – Где вы это взяли? – Из статьи в интернете, – говорит журналист. – Я просматривал сайт местной газеты, пытаясь решить, с кем мне еще нужно побеседовать, и наткнулся на фотографии поисковой партии. Вообразите мое изумление, когда я обнаружил там вас. Я вздыхаю, мысленно ругая себя, что не обращала должного внимания на журналистов, шлявшихся там с камерами на шее. Остается надеяться, что статья не попадется на глаза Патрику – или, того хуже, Дойлу. – Я вовсе не утверждала, что меня там не было. – Да, но вы сказали мне, что «Кипарисовое кладбище» для вашей семьи ничего особенного не значит. Что нет ни малейшей причины видеть в брошенном там теле Обри повод для подозрений. – Повода и нет, – говорю я. – Оно ничего не значит. В поисковую партию меня занесло случайно. Я каталась по городу, пытаясь привести чувства в порядок. Увидела все это издалека и решила глянуть поближе. Дженсен смотрит на меня, прищурив глаза: – В моей работе доверие – это все. Честность – это все. Если вы мне лжете, я не смогу с вами работать. – Я не лгу, – говорю я, поднимая вверх ладони. – Клянусь. – Почему вам захотелось глянуть поближе? – Сама толком не знаю, – отвечаю я, прихлебывая кофе. – Любопытство, надо полагать. Я думала про Обри. И про Лину. Аарон молчит, не отрывая от меня взгляда.