– Само собой, – говорю я. – Просто скажи, куда мне ехать. Получив инструкции объехать каждую улицу в радиусе десяти миль от их дома, я даю отбой. Поднимаюсь с кровати и смотрю вниз; под ногами – моя сумка, поверх белого конверта – куча счетов Патрика. Я сметаю все обратно в сумку и закидываю ее на плечо. Потом снова смотрю на телефон, на эсэмэски от Патрика. Хлоя, позвони мне, пожалуйста. Хлоя, где ты? Еще он оставил голосовое сообщение, и я уже собираюсь его удалить. Не могу я сейчас слышать его голос. Не хочу слушать его объяснения. Но что, если Райли еще у него? Что, если я еще могу ее спасти? Нажимаю кнопку и подношу телефон к уху. Его голос сочится мне в мозг, скользкий, словно масло, заполняет каждый уголок, каждую щель. Обволакивает собой все. «Алло, Хлоя. Послушай… я не знаю, что с тобой сейчас происходит. Ты ни на каком не на девичнике. Я только что разговаривал с Шэннон. Не знаю, где ты, но творится явно что-то не то». Тишина на линии. Я смотрю на телефон, не конец ли это сообщения, но таймер записи продолжает тикать. Наконец Патрик заговаривает снова. «Когда ты вернешься домой, меня не будет. Бог знает, где ты сама-то сейчас. Но к завтрашнему утру я уже съеду. Это твой дом. С чем бы ты сейчас ни пыталась справиться, не хочу, чтоб ты думала, будто дома этого сделать нельзя». У меня сдавливает горло. Он съезжает. Бежит. «Я люблю тебя, – говорит Патрик голосом, больше похожим на вздох. – Сильнее, чем тебе кажется». Запись вдруг обрывается. Я стою посреди комнаты мотеля, голос Патрика все еще отдается в ней эхом. К завтрашнему утру я уже съеду. Снова смотрю на будильник. Уже пол-одиннадцатого. Может быть, он еще там. Еще дома. Может быть, я поспею туда, пока он еще там, выясню, куда он собрался сбежать, и извещу полицию… Я быстро выхожу за дверь, шагаю к парковке. Солнце успело уйти за деревья, свет уличных фонарей превратил их ветви в кривые тени. Я застываю на полушаге; во мраке мне неуютно, срабатывает инстинкт. Ночной покров уже опустился. Потом я думаю про Райли. Про Обри и Лэйси. Думаю про Лину. Думаю про девочек, про всех пропавших девочек на свете – и заставляю себя шагать дальше, навстречу правде. Глава 40 Въехав на нашу улицу, я сразу выключаю фары, но быстро понимаю, что смысла в этом нет. Патрик не увидит, как я подъезжаю, поскольку сам уже уехал. Это делается очевидным, когда я медленно въезжаю на пустую подъездную дорожку. Свет не горит ни внутри, ни снаружи. Мой дом снова кажется мертвым. Я опускаю голову на руль. Опоздала. Он может быть сейчас где угодно – и с ним Райли. Я копаюсь в собственном мозгу, пытаясь вообразить себе, как он покидает дом. И представить, куда он мог направиться. Потом снова поднимаю голову. Есть идея. Я вспомнила про камеру, про крошечную точку в углу гостиной, которую установил там Берт Родс. Достав телефон, вызываю охранное приложение, затаив дыхание. Изображение начинает загружаться. На экране моя гостиная – темная, пустая. Я чуть ли не ожидала увидеть, как среди теней прячется Патрик, ожидая, когда я войду. Потянув за ползунок внизу экрана, я перемещаюсь назад во времени. Вижу, как дом освещается, как наконец появляется Патрик. Он был здесь полчаса назад. Расхаживал по дому, занятый до отвращения нормальными делами: протер кухонную стойку, подровнял стопку почты – раз, другой, третий, наконец, переместил ее чуть в сторонку. Я гляжу на него, и мне снова вспоминаются слова: серийный убийца. Они оставляют на языке странный привкус, такой же, как и двадцать лет назад, когда я смотрела, как отец моет посуду, тщательно протирает каждую тарелку, стараясь ни за что не задеть ее краешком. Серийный убийца. Откуда такая забота? С чего серийный убийца так старается сберечь бабушкин фарфор, если он и жизнь-то человеческую ни во что не ценит? Патрик подходит к дивану, присаживается на краешек, задумчиво трет пальцами подбородок. Мне и раньше доводилось за ним наблюдать, подмечать мелкие поступки, которые он делает, когда думает, что никто их не видит. Я смотрела, как он, готовя на кухне ужин, выливает мне в бокал остатки вина из бутылки, а потом проводит пальцем по горлышку и облизывает его. Я смотрела, как он, выходя из душа, сперва ерошит спадающие на лоб мокрые волосы, а уже потом берет расческу и аккуратно зачесывает их набок. И каждый раз, когда я на него смотрела, когда видела все эти милые мелочи, меня охватывало восхищение – не может же все это быть на самом деле! Теперь я понимаю почему. На самом деле Патрика и не было. Он был ненастоящий. Патрик, которого я знала, Патрик, в которого я влюбилась, был лишь карикатурой на человека, маской, которую надевают, чтобы скрыть истинное лицо. Он заманивал меня – в том же смысле, что и тех девочек. Он показывал мне то, что я хотела видеть, говорил то, что я хотела слышать. Заставлял меня ощутить себя в безопасности, почувствовать любимой. Но теперь я думаю и о других мелочах – когда он показывал мне частичку себя истинного. Когда его маска на мгновение соскальзывала. Как же я всего этого раньше не замечала? В конечном итоге все сводится к описанию двух типов подражателей, данному Аароном: те, кто восхищается, и те, кто презирает. Патрик отцом явно восхищался. Двадцать лет он следил за его жизнью, и сам с семнадцатилетнего возраста повторял его преступления. Посещал его в тюрьме, но с какого-то момента этого стало недостаточно. Недостаточно просто убивать. Недостаточно взять чужую жизнь и выбросить за ненадобностью; понадобилось взять жизнь, чтобы оставить ее себе. Ему понадобилось взять мою жизнь, похитить ее у меня так же, как это сделал отец. Потребовалось день за днем обманывать меня, как это делал отец. Сейчас я смотрю, как те же самые руки, которые надели мне на палец сестрино кольцо, метят территорию. Те же самые руки, которые во время поцелуя брали меня за горло и чуть сдавливали. Поддразнивая меня, проверяя мою реакцию. Я ничем не отличалась от украшения, припрятанного в темном уголке шкафа, – я была его трофеем, живым напоминанием о его свершениях. А теперь я смотрю на него и чувствую, как в груди волной поднимается гнев, все выше и выше, грозя захлестнуть с головой и утопить заживо. Патрик встает, сует руку в задний карман. Достает оттуда что-то и некоторое время разглядывает. Я щурюсь, пытаясь разглядеть, что это, но не выходит – слишком все мелко. Тыкаю в экран телефона двумя пальцами, растягиваю изображение и наконец узнаю: в ладони у него лужицей улеглась тонкая серебряная цепочка. На свету посверкивают крошечные бриллианты. Я опять вспоминаю, как он выбрался из постели, на цыпочках подкрался к шкафу и закрыл его. Жар в груди поднимается к горлу, заливает щеки, пышет из глаз. Я была права. Это он ее забрал. Я думаю обо всех тех случаях, когда Патрик заставлял меня сомневаться в самой себе, в собственном рассудке, пусть всего на мгновение. Я еду в Новый Орлеан, ты не забыла? Подвергал сомнению то, что я видела своими глазами, то, в чем в глубине души была уверена. Он все еще смотрит на ладонь, потом наконец вздыхает и снова прячет цепочку в карман. Идет к входной двери – в этот миг я замечаю стоящий в коридоре чемодан, прислоненную к стене сумку с ноутбуком. Он берет их, оборачивается. Обводит напоследок взглядом комнату. Поднимает палец к выключателю, и все делается черным, словно чьи-то губы задули свечу. Я кладу телефон в подставку для стакана и пытаюсь дешифровать смысл увиденного. Не то чтобы его было много, но хоть кое-что. Полчаса назад Патрик был здесь – и далеко уехать за это время не мог. Нужно лишь догадаться, в какую именно сторону он направился. Возможностей тут, сказать по правде, бесчисленное множество. Патрик мог двинуться куда угодно. При нем чемодан. Мог поехать на другой конец страны, чтобы отсидеться где-нибудь в отеле. Или даже на юг, в Мексику – до границы каких-нибудь десять часов езды, к утру как раз доберется. Потом я вспоминаю про ожерелье, как он гладил пальцами серебро у себя на ладони. Вспоминаю про Райли, которую продолжают искать. Чье тело пока что не обнаружено. И я понимаю: он еще не убежал, потому что не успел здесь закончить. Кое-что осталось. Дознаватель утверждает, что тела жертв после смерти перемещали. Что они умерли где-то еще, а потом тела подбросили туда, откуда похитили. В таком случае, где сейчас Райли? Где он может ее прятать? Где он их всех прятал? И тут меня осеняет. Я знаю где. Знаю глубоко внутри, клеточной памятью. Знаю. Не давая себе возможности передумать, я завожу машину, включаю фары и трогаюсь. Стараясь отвлечь себя, думая о чем угодно, лишь бы не о месте, куда направляюсь, – и все равно по прошествии времени мой пульс начинает ускоряться. С каждой пройденной милей дышать становится все тяжелей. Тридцать минут, сорок. Я знаю, что уже почти приехала. Кидаю взгляд на часы – скоро полночь, – а когда отрываю его от приборной доски и снова смотрю на дорогу, в отдалении замечаю его. Он медленно приближается – старый, знакомый знак, успевший проржаветь по краям, покрытый коркой от налипшей на металл за долгие годы грязи. Я чувствую, что ладони у меня скользкие от пота, что паника уже совсем рядом, а знак все ближе и ближе. Мигающий фонарь озаряет его тошнотворным сиянием. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В БРО-БРИДЖ – МИРОВУЮ СТОЛИЦУ РАКОВ Я возвращаюсь домой. Глава 41 Я включаю поворотник и съезжаю с шоссе. Бро-Бридж. Город, где я не была с тех пор, как десять с лишним лет назад отправилась в университет. Город, куда я никогда не собиралась возвращаться. Я петляю по нему, миную ряды старых кирпичных зданий с зелеными от мха карнизами. В моем сознании все здесь разделено четкой линией на до и после. По одну сторону черты воспоминания радостные и светлые. Детство в небольшом городке, мороженое, которое продается на бензоколонке, подержанные роликовые коньки. Пекарня, куда я заскакивала каждый день ровно в три, чтобы получить бесплатный кусочек кислого хлеба, горячий, только что из печи. По подбородку капает топленое масло, я иду из школы домой, перепрыгивая через трещины в асфальте, собираю букет из придорожных цветов, который потом преподнесу маме в высоком стакане из дымчатого стекла. По другую сторону над всем нависает разбухшая черная туча. Я проезжаю мимо пустой ярмарки, где каждый год проводятся фестивали. Вижу то самое место, где стояли мы с Линой; я упиралась лбом ей в теплый живот, кожа была влажной от ее пота. В руках у меня искрился металлический светлячок. Гляжу на другую сторону площади, туда, где стоял вдали мой отец и смотрел на нас. Смотрел на нее. Проезжаю мимо своей школы, мимо мусорного бака, о который меня бил головой старшеклассник, угрожая сделать со мной то же, что отец сделал с его сестрой. Патрик тоже не один раз проезжал этой дорогой, понимаю я, – когда исчезал в ночи, а потом возвращался домой усталый, потный и полный жизни. Я приближаюсь к своей улице и наконец останавливаю машину у обочины, совсем рядом с ведущей к дому подъездной дорожкой. Разглядываю ее – длинный отрезок, по которому я бежала, поднимая пыль, прежде чем скрыться за деревьями. И – вверх по ступенькам крыльца, в распростертые отцовские руки. Идеальное место, где можно спрятать похищенную девочку: старый заброшенный дом на двадцати акрах неухоженной земли. Дом, куда никто не заглядывает, никто к нему не прикасается. Дом, в котором, как считается, живут призраки, то самое место, где Дик Дэвис закопал шесть своих жертв, прежде чем подняться в спальню и поцеловать меня на ночь. Я думаю про ту нашу беседу с Патриком, когда мы оба валялись на диване у меня в гостиной. Беседу, когда я впервые все ему рассказала – и как он очень внимательно меня слушал. Лина и кольцо у нее в пупке, сияющий во мраке один-единственный светлячок. Мой отец, его тень под деревьями. Шкатулка в шкафу, скрывающая его тайну. И мой дом. Я и про дом ему рассказала. Про эпицентр всего этого. Когда мой отец оказался в тюрьме, а мама утратила способность присматривать за недвижимостью, ответственность легла на нас – на меня и Купера. Но мы предпочли покинуть это место, точно так же как покинули маму в «Риверсайде». Мы не хотели иметь с ним ничего общего, не хотели заново встречаться со все еще живущими внутри воспоминаниями. Так что просто оставили дом пустовать год за годом. Мебель внутри стоит там же, где и раньше, только все, вероятно, плотно затянуло паутиной. Деревянная балка в мамином шкафу все еще сломана ее весом, ковер в гостиной все еще в пятнах от пепла из трубки отца. Оставили все это словно фотографию из моего прошлого, застывшую во времени; пылинки неподвижно повисли в воздухе, как если бы кто-то нажал на паузу. А мы развернулись, заперли дверь и уехали. Патрик знал об этом. Знал, что дом стоит здесь. Знал, что он пуст – и ждет его. Мои руки сжимают руль, сердце бешено колотится в груди. Несколько секунд я сижу в тишине, размышляя, что теперь делать. Думаю, не позвонить ли детективу Томасу, попросить его подъехать? Только что именно от него потребуется? Какие у меня доказательства? Потом я думаю об отце, как он идет ночью между вот этих самых деревьев с лопатой на плече. И о себе двенадцатилетней, как я смотрю на него через открытое окно. Смотрю, жду, но ничего не делаю. Райли может быть там. И она в опасности. Я хватаю сумочку, дрожащей рукой открываю клапан и гляжу на пистолет внутри. Пистолет, который я забрала из шкафа перед поездкой, пистолет, который искала там в ночь, когда включилась сирена. Делаю вдох и выдох, выбираюсь из машины и закрываю за собой дверцу с почти беззвучным щелчком. Воздух теплый и влажный, словно отрыжка после яйца всмятку; серный запах с болот кажется благодаря летней жаре особенно давящим. Я на цыпочках подбираюсь к подъездной дорожке и какое-то время стою там, вглядываясь в путь, ведущий к дому. Лес по обе стороны угольно-черный, но я все же заставляю себя сделать шаг вперед. Потом еще один шаг. И еще один. Какое-то время спустя я уже рядом с домом. Я уже успела забыть, насколько здесь абсолютная темень – света нет ни от фонарей, ни от соседних домов – зато, давая идеальный, как на рисунке пером, контраст, всегда очень ярко светит луна. Я поднимаю взгляд вверх; луна сегодня полная, ничто ее не скрывает. Она сияет над домом, словно прожектор, так что и сам он как будто светится. Сейчас я его отлично вижу – выкрошившаяся белая краска, доски обшивки, искривленные под действием многолетних жары и влаги, буйно разросшаяся прямо у меня под ногами трава. С одной стороны по стене ползут похожие на вены плети вьюна; из-за них дом кажется не от мира сего, словно в его жилах пульсирует дьявольская жизнь. Я начинаю медленно карабкаться по ступенькам, избегая ставить ногу туда, где может заскрипеть, но потом замечаю, что ставни распахнуты – при такой яркой луне Патрик, если он внутри, не может меня не заметить. Поэтому я разворачиваюсь и обхожу дом с противоположной стороны. Смотрю на усыпавший двор мусор; впрочем, оно всегда так и было. У задней двери кучей навалена старая фанера, рядом – лопата и тачка с прочим садовым инструментом. Представляю себе маму стоящей на четвереньках, перемазанную землей, даже на лбу полоса грязи. Я пытаюсь заглянуть внутрь через окно, но здесь, сзади, ставни закрыты, света с этой стороны тоже мало, так что сквозь щели ничего не разглядеть. Пробую повернуть дверную ручку, легонько дергаю в разные стороны, но поворачиваться она отказывается. Заперто. Я перевожу дух, упираюсь руками в бока. Потом меня посещает мысль. Смотрю на дверь и вызываю из глубин памяти тот день, когда мы с Линой с помощью библиотечной карточки пытались проникнуть к брату в спальню. Для начала проверь дверные петли. Если их не видно, дверь правильная. Я лезу в карман и достаю оттуда пресс-карту Аарона, так и оставшуюся у меня в джинсах после того, как я нашла ее между простынями в мотеле. Чуть сгибаю ее руками – вроде бы прочная – и под углом вставляю между дверью и косяком, в точности как учила Лина. Когда уже войдет в щель, выпрямишь. Я начинаю орудовать картой, потихоньку давить, двигать ее взад-вперед, взад-вперед. Проталкиваю карту поглубже, другой рукой берусь за дверную ручку – и наконец слышу щелчок. Глава 42