Доктор осмотрел мальчика и объявил, что его состояние быстро улучшается, после чего няня забрала его на послеобеденный отдых. Лишь только дверь за ними закрылась, мистрис Норбери решительно обратилась к доктору, повторив, что прекрасно знает, о чем он хочет поговорить. – Мистер Орридж, но прежде я, как женщина справедливая, должна вам кое-что сказать, не имея при этом намерения с вами поссориться. Вы стали причиной, по которой три человека обошлись со мной самым неприятным образом. Но сделали вы это не нарочно, поэтому я вас не виню. – Я не понимаю, – начал было мистер Орридж, – уверяю вас… – Вы прекрасно знаете, о чем я говорю, – перебила миссис Норбери. – Не из-за вас ли я послала свою экономку к миссис Фрэнкленд? – Да. – Мистер Орридж без колебаний признал этот факт. – Хорошо, – продолжила миссис Норбери, – и вследствие этого не менее трех человек обращаются со мной с беспримерной наглостью. Во-первых, миссис Фрэнкленд из глупой прихоти вообразила, что моя экономка напугала ее; во-вторых, мистер Фрэнкленд вообразил, что таким прихотям надо потакать и прогнал мою экономку, как какую-нибудь злодейку; и наконец, что всего хуже, моя экономка имела дерзость нагрубить мне прямо в лицо, так что я вынуждена была приказать ей оставить мой дом в течение двенадцати часов. Не надо оправданий! Я знаю, что вы не имеете никакого отношения к ее возвращению, я никогда и не обвиняла вас. Все, что вы натворили, это не нарочное зло. Я не виню вас, помните об этом, мистер Орридж! – Я и не думал оправдываться, потому что у меня нет причин для этого. Но вы удивляете меня сверх всякой меры, когда говорите, что миссис Джазеф обошлась с вами невежливо. – Невежливо?! – воскликнула миссис Норбери. – Невежливость – это не то слово. Нагло, дерзко, бесстыдно. Единственное, что может ее оправдать, это ее безумие. Я сама никогда не замечала в ней ничего странного, но слуги смеялись над ней от того, что она робеет в темноте, как ребенок. Я никогда не беспокоилась об этом, но вспомнила этот факт вчера, когда она смотрела на меня с яростью и перечила каждому слову. – Меньше всего я бы ожидала подобного поведения от миссис Джазеф. – Теперь слушайте, что тут произошло, когда она вернулась. Слушайте. Она приехала, когда мы поднимались по лестнице в спальню. Конечно, я была удивлена, увидев ее, и позвала в гостиную. Я заметила, что глаза у нее были красные и припухшие, но промолчала, ожидая объяснений. Но она мне ничего не сказала, кроме того, что ненароком, словами или поступком, испугала миссис Фрэнкленд и что мистер Фрэнкленд отослал ее назад. Сначала я не поверила этому, но она упорно твердила одно и то же, а на все мои вопросы отвечала, что ничего больше рассказать не может. Тогда я сказала, что оскорблена тем, что мистер Фрэнкленд отослал ее, несмотря на все наши старания, лишь из-за пустой прихоти жены. Миссис Джазеф посмотрела на меня с таким выражением, которого я ни разу не видела за все пять лет знакомства с ней, и заявила, что она никогда не обвиняла миссис Фрэнкленд в том, что та вбила себе в голову какую-то прихоть. Я же ответила, что, как по мне, поведение миссис Фрэнкленд было поведением дурно воспитанной, дерзкой, капризной и бесчувственной женщины. Что ж, вы думаете, она сделала? Она подошла ко мне, вообразите, подошла прям вплотную и сказала: «Неправда, неправда! Миссис Фрэнкленд ни дерзкая, ни капризная, ни бесчувственная женщина». «Вы, кажется, решились противоречить мне во всем, миссис Джазеф?» – спросила я. «Нет, – ответила она, – я только хочу защитить миссис Фрэнкленд от несправедливых обвинений». Это были ее слова, мистер Орридж. Лицо доктора выражало полнейшее изумление. Миссис Норбери продолжила: – Это меня, конечно, рассердило, но я сдержалась. «Миссис Джазеф, – сказала я, – я не привыкла к подобной дерзости и менее всего ожидала ее от вас. Я не хочу знать, почему вы взяли на себя труд защищать эту миссис Фрэнкленд, которая так неучтиво поступила в отношении и ко мне, и к вам, но я вам прямо скажу, что со мной должны разговаривать уважительно все, кто у меня работает, начиная с экономки и кончая горничной». Она попыталась прервать меня, но я не позволила. «Нет, – сказала я, – лучше молчите; любую другую служанку я бы прогнала сию же минуту, но к вам я буду снисходительна, потому что в течение вашей службы вы вели себя примерно. Я оставлю вас на ночь, чтобы вы остыли и обдумали то, что произошло между нами; и утром буду ожидать с надлежащими извинениями». Видите, мистер Орридж, я намеревалась действовать справедливо и доброжелательно; я готова была сделать поблажки – и каков, вы думаете, был ответ? «Я, – сказала она, – готова извиниться прямо сейчас, если мои слова вас обидели; но ни сегодня вечером, ни завтра утром не буду молчать, если вы при мне будете обвинять миссис Фрэнкленд в нецивилизованном или неподобающем поведении по отношению ко мне или к кому бы то ни было». «Вы серьезно мне это говорите, миссис Джазеф?» – спросила я. «Да, – ответила, – и я говорю это искренне; и мне очень жаль, что я не могу поступить иначе». «Если так, – сказала я, – я избавлю вас от необходимости сожалеть. Я прикажу управляющему выдать вам ваше жалованье и прошу вас оставить мой дом чем скорее, тем лучше». «Я уйду завтра утром, – сказала она. – Но не надо беспокоить управляющего. Я вас уважаю и благодарю за прошлую доброту, так что не собираюсь брать деньги за месяц, который я не отработала». Тут она поклонилась и вышла. Вот, слово в слово, что произошло между нами, мистер Орридж. Объясните поведение женщины по-своему, если можете. Я говорю, что оно совершенно непонятно, если только вы не согласитесь с тем, что она была не в своем уме, когда вернулась в этот дом прошлой ночью. Доктор начал думать, что подозрения миссис Фрэнкленд было не совсем безосновательны. Однако он благоразумно воздержался от того, чтобы усложнять ситуацию, высказывая свои мысли, и, ответив миссис Норбери несколькими неопределенно вежливыми фразами, попытался смягчить ее раздражение против мистера и миссис Фрэнкленд, заверив, что он пришел с извинениями от мужа и жены за явное отсутствие вежливости и внимания в их поведении, которое обстоятельства сделали неизбежным. Доктор был удивлен поведением миссис Норбери, которая, излив гнев на мистера и миссис Фрэнкленд в весьма энергичной тираде, вышла, захлопнув дверь. Мистер Орридж, оставшись один, стал думать, что ему делать. Он сам был заинтригован таинственным поведением миссис Джазеф почти так же, как сама Розамонда. Он решился позвать лакея и приказал подать экипаж. А еще уточнил, когда уехала миссис Джазеф. – Около десяти часов, сэр, – ответил слуга, – как раз почтовая карета ехала к станции железной дороги; она и уехала. – Она взяла все свои вещи? – спросил мистер Орридж. – Я думаю, сэр, – сказал слуга смеясь. Вернувшись в город, доктор отправился на станцию железной дороги в надежде собрать еще какие-нибудь сведения о миссис Джазеф. От смотрителя станции он действительно узнал, что в числе пассажиров, выехавших из Вест-Винстона в одиннадцать часов, была одна дама, казавшаяся взволнованной и сидевшая с опущенною вуалью. А еще она спросила, в какой поезд нужно сесть в Эксетере, чтобы попасть в Корнуолл. Но я сказал, что не знаю расписания и ей лучше уточнить его уже в Девоншире, когда мы доедем. – Ее я и ищу. Куда она взяла билет? – В Эксетер. – Она казалась робкой, беспомощной женщиной, которая путешествует одна. Она совершила какое-нибудь преступление, сэр? – спросил станционный смотритель. – О нет, нет! – проговорил доктор, сел в экипаж и приказал ехать в «Голову тигра». У него был вид человека, который сделал все, что от него ожидали. Он утешался мыслью, что к своим весьма неполным сведениям о миссис Джазеф может прибавить достоверное известие – она уехала в Корнуолл. Книга IV Глава I Заговор против тайны Вечером следующего дня дилижанс, следовавший через Корнуолл до Труро, высадил в месте назначения трех пассажиров: пожилого джентльмена, его дочь и даму под вуалью, в которой читатель легко бы узнал таинственную миссис Джазеф. Отец и дочь забрали багаж и отправились в гостиницу, а миссис Джазеф стояла на тротуаре в нерешительности и, казалось, не знала, что делать дальше. Заметив это, служащий вокзала подошел к ней, спросив, не может ли он чем-нибудь ей услужить. Она недоверчиво посмотрела на него, затем, видимо, опомнившись, поблагодарила за доброту и спросила, путая слова и волнуясь, что показалось кучеру очень необычным, можно ли ей оставить на некоторое время багаж в конторе дилижансов. Получив разрешение, она оставила чемодан и пошла по главной улице, вскоре повернув за угол. Оглянувшись и удостоверившись, что за ней никто не следит, она торопливо прошла несколько шагов и снова остановилась перед магазином, где продавались книжные шкафы, тумбы, ящики для бумаг и письменные столы. Посмотрев внимательно на вывеску – «Бухман. Краснодеревщик» – она заглянула в витрину. За прилавком сидел мужчина средних лет с веселым лицом и полировал кусок розового дерева, оживленно кивая через равные промежутки времени, словно напевал какую-то мелодию. Убедившись, что в магазине нет покупателей, миссис Джазеф вошла. Как только она оказалась внутри, ей стало ясно, что веселый человек за прилавком кивал в такт музыкальной шкатулке, а не своему пению. Чистые звонкие ноты доносились из-за прилавка, а мелодия, которую играла шкатулка, была прекрасной арией из «Дон Жуана» Моцарта. – Мистер Бухман на месте? – спросила она. – Да, мэм, – ответил мужчина, улыбаясь. – Вы же слышите музыку. Если музыкальная шкатулка мистера Бухмана играет мелодию, значит, сам мистер Бухман где-то рядом. Вы желаете его видеть, мэм? – Он один? – Совершенно один. Как вас представить? Миссис Джазеф хотела назвать свое имя, но заколебалась и ничего не сказала. Мужчина же с неожиданной деликатностью не стал повторять вопрос, а сразу же открыл дверь и впустил посетительницу в кабинет мистера Бухмана. Это была маленькая комната, стены которой были оклеены ярко-зелеными обоями, над камином висела большая сушеная рыба, на стене напротив – две пенковые трубки, а посередине стоял аккуратный круглый стол. На столе стояли чайные приборы, хлеб, масло, горшочек с вареньем и музыкальная шкатулка в причудливом старомодном футляре. А у стола сидел маленький, розоволицый светловолосый старичок, который вскочил, когда открыли дверь, с видом крайнего замешательства и коснулся верхушки музыкальной шкатулки, чтобы она перестала играть, как только мелодия дойдет до конца. – С вами хочет поговорить дама, сэр, – сказал веселый продавец. – Это мистер Бухман, мэм, – добавил он чуть тише, увидев, что миссис Джазеф остановилась на пороге в явном замешательстве. – Присядьте, пожалуйста, мэм, – сказал господин Бухман, когда продавец закрыл дверь и вернулся за прилавок. – Извините за музыку, она сейчас прекратится. – Говорил он с акцентом, но при этом совершенно свободно. – Неужели я так изменилась? – спросила миссис Джазеф, подходя к нему. – Неужели ты не узнаешь меня, дядя Джозеф? – Gott im Himmel! Das ist ihre Stimme![3] Это ты, Сара Лисон! – воскликнул старик, подбежав к гостье так проворно, словно он снова был мальчиком, взял ее за обе руки и поцеловал в щеку. Хотя его племянница была не выше среднего женского роста, дядя Джозеф был настолько невысок, что ему пришлось встать на цыпочки, чтобы обнять ее. – Наконец-то Сара вспомнила о своем старом дяде! Сколько лет мы уже не виделись! Наконец-то Сара Лисон опять у дяди Джозефа! – Сара, да, но только не Лисон, – сказала миссис Джазеф, сложив свои дрожащие руки и смущенно глядя в землю. – А! Du bist verheiratet?[4] – весело спросил мистер Бухман. – Конечно же, замужем! Расскажи мне все о своем муже. – Он умер. Умер и прощен, – последние три слова она почти что прошептала. – Бедное дитя! Тогда оставим это, Сара. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Не будем говорить о наших проблемах – по крайней мере, пока. Не хочешь ли чаю? Хочешь? Хорошо, сейчас будем пить чай. Ты, кажется, устала? Ты очень бледна, Сара. И выглядишь старше, чем должна бы. Нет, я не это имел в виду, я не хотел показаться грубым. Я узнал тебя по твоему голосу, дитя мое, по голосу, который, как всегда говорил твой бедный дядя Макс, сделал бы тебе состояние, если бы ты только научилась петь. А вот и шкатулка Макса. Прошу тебя, не смотри с такой тоской. Разве ты забыла шкатулку, которую божественный Моцарт лично подарил моему брату, когда Макс был еще мальчиком в музыкальной школе в Вене? Послушай! Я заведу мелодию еще раз. Это ария из оперы Моцарта! Ах, как это прекрасно! Твой дядя Макс говаривал, что в этой арии вся прелесть музыки, весь гений Моцарта. Я ничего не знаю о музыке, но у меня есть уши и сердце, и они говорят мне, что это правда. Произнеся эти слова с обильной жестикуляцией и удивительной пылкостью, господин Бухман налил племяннице чашку чая, тщательно размешал его. Когда он приблизился к Саре, то заметил, что в ее глазах стоят слезы, и она пытается незаметно достать из кармана носовой платок. – Не обращайте на меня внимания, – сказала она, видя, как опечалилось лицо старика, когда он посмотрел на нее, – и не считайте меня забывчивой или неблагодарной, дядя Джозеф. Я помню шкатулку и дядю Макса. Помню все, чем вы интересовались, когда я была моложе и счастливее, чем сейчас. Когда я видела вас в последний раз, я пришла к вам с бедой, и сейчас я снова в беде. Я не писала вам столько лет, но моя жизнь была очень печальной, и я думала, что не имею права перекладывать бремя своей печали на чужие плечи. – Моцарт может подождать. – Дядя Джозеф покачал головой и остановил шкатулку. – Послушай, Сара. Слушай и пей чай, потом скажешь мне, прав ли я или нет. Что сказал тебе я, Джозеф Бухман, когда ты первый раз пришла ко мне в этот же дом четырнадцать, пятнадцать, а то и шестнадцать лет назад? Я сказал тебе тогда то же, что говорю сейчас: «Печаль Сары – моя печаль, и радость Сары – моя радость». И если бы кто-нибудь спросил меня, почему так, я бы назвал три причины. – Он остановился, чтобы привлечь внимание племянницы к чаю, постучав ложкой по краю чашки. – Во-первых, ты ребенок моей сестры, плоть от ее плоти, кровь от ее крови, а, следовательно, и от моей. Во-вторых, моя сестра, мой брат, я сам, мы всем обязаны твоему отцу, доброму англичанину. Друзья твоего отца кричали: «Фу! Агата Бухман бедна, Агата Бухман иностранка!» Но твой отец любил Агату Бухман и женился на ней, несмотря на их «фу». Друзья твоего отца кричали: «Фу! У Агаты Бухман брат-музыкант, вечно толкует о Моцарте, а не может достать себе кусок хлеба!» Твой отец сказал: «Хорошо! Мне нравятся его слова и его игра, и я найду людей для его обучения, и пока у меня на кухне есть хлеб, у него тоже будет хлеб». Друзья твоего отца снова кричали: «Фу, фу! У Агаты Бухман есть второй брат, маленький дурак, который только и слушает болтовню другого, да повторяет “Аминь!” Запри от него все двери, не подпускай близко к своему дому!» Твой отец сказал: «Нет! В этой глупой голове вовсе не глупый мозг! Он может резать по дереву и полировать его. Помогу ему немного в начале, а потом он сам себе поможет». Теперь их уже нет! Твой отец, твоя мать, дядя Макс – все они ушли. Остался только твой глупый дядя Джозеф, который с благодарностью их вспоминает и будет их всегда помнить до гробовой доски! Вот почему твое горе – мое горе, твоя радость – моя радость. Он снова остановился, чтобы сдуть пылинку с музыкальной шкатулки. Его племянница попыталась заговорить, но он поднял руку и предостерегающе покачал указательным пальцем. – Нет, подожди! Мое дело говорить, а твое – пить чай. Разве я уже назвал третью причину? Ты прячешь глаза, значит, знаешь ее, дитя мое! Когда я женился и жена моя умерла, оставив мне маленького Джозефа, и когда маленький Джозеф заболел, кто ухаживал за ним, кто лелеял его день и ночь? Чьи маленькие ручки качали его? Чьи светлые глазки, не утомляясь, глядели на него? Кто часами держал перед ним эту шкатулку, да, именно этот ящик, до которого сам Моцарт дотрагивался своими священными руками? Кто пришел к дяде Джозефу, когда бедный мальчик умер, и, став на колени у его ног, сказал: «О, тише! Тише! Мальчик ушел туда, где играет лучшая музыка, где болезнь и печаль больше не коснутся его.»? Кто? Ах, Сара! Ты не можешь забыть те дни; ты не можешь забыть то давнее время! Когда беда горька, а ноша тяжела, это жестокость по отношению к дяде Джозефу – держаться в стороне; это доброта по отношению к нему – приехать сюда. Воспоминания, вызванные дядей, нашли путь к сердцу Сары. Она не могла ответить ему, могла только протянуть руку. Дядя Джозеф наклонился, с причудливой галантностью, и поцеловал ее, затем снова вернулся на свое место у музыкальной шкатулки. – Теперь мы помолчим и послушаем, что сыграет нам эта шкатулка – шкатулка Моцарта, Макса, маленького Джозефа. Приведя в движение крошечный механизм, он сел за стол и молчал, пока мелодия не прозвучала дважды. Затем, заметив, что племянница выглядит спокойнее, он снова заговорил: – Скажи мне, Сара, в чем причина твоей печали? Ты горюешь о муже? – Я горюю о том, что встретила его. Горюю, что вышла за него замуж. Теперь, когда он умер, я не могу горевать – я могу только простить его. – Простить? Какой у тебя был странный взгляд, Сара, когда ты сказала эти слова! Скажи мне… – Дядя Джозеф! Я сказала тебе, что мой муж умер, и что я простила его. – Простила? Значит, он был с тобой жесток? Да, понимаю! Это было в конце, Сара. Ну, а что было в начале? Ты его любила? Сара покраснела и отвернулась. – Тяжело и унизительно признаваться в этом, – прошептала она, не поднимая глаз, – но не могу не сказать тебе правду, дядя Джозеф. Я не любила своего мужа. Я не любила ни одного мужчину. – И однако ж вышла за него? Но нет, я не должен упрекать тебя за то. Ты была бедна и беспомощна. Ты вышла замуж, хотя тебе следовало возвратиться к дяде. Я только жалею, что ты не поступила таким образом. Сара опять безмолвно протянула к старику руку. – Это правда, я была бедна, – сказала она, оглядываясь в замешательстве и с трудом выговаривая слова. – Но вы так добры, что я не могу принять это оправдание. Я вышла за него не потому, что была бедна, а… – Она замолчала, сцепила руки и отодвинула стул дальше от стола. – Так! Так! – Старик заметил ее замешательство. – Мы больше не будем об этом говорить. – Я не могу оправдываться ни любовью, ни бедностью, – продолжала Сара, делая над собой страшное усилие. – Я согласилась выйти за него, потому что не имела силы сказать «нет». Проклятие слабости и страха преследует меня всю жизнь. Я сказала ему «нет» один раз, а потом второй раз. О, дядя, если бы я могла сказать это в третий раз! Но он преследовал меня, пугал меня и уничтожал во мне остатки воли. Я говорила то, что он хотел, и шла туда, куда он меня вел. Нет, не подходи ко мне, дядя Джозеф, не говори мне ничего! Его уж нет, он умер. Я получила освобождение, а он получил прощение! О, если бы я только могла уйти и спрятаться где-нибудь! Мне кажется, все люди смотрят на меня; все слова, кажется, угрожают мне. Мое сердце изнывает с тех пор, как я была молода; и за все эти долгие, долгие годы оно не получало никакого отдыха. Ох, тише! Продавец в лавке… Я забыла про него. Он услышит нас, давайте говорить шепотом. Почему я так разозлилась? Я всегда ошибаюсь. О боже! Я ошибаюсь, когда говорю; я ошибаюсь, когда ничего не говорю; куда бы я ни пошла и что бы я ни делала, я не похожа на других людей. Кажется, мой разум остался разумом маленького ребенка. Ох! Продавец что-то зашумел – он меня слышал? О, дядя Джозеф! Как ты думаешь, он меня слышал? Дядя Джозеф, взволнованный так же, как его племянница, заверил ее, что дверь прочная, что сидит продавец на некотором расстоянии, и что, даже если он слышит голоса в кабинете, он не может различить каких-либо слов.