– Я должна забрать его оттуда, – повторила Сара. – Забрать, прежде чем туда приедет миссис Фрэнкленд. В старом доме есть места, куда я смогу его перепрятать; места, о которых она никогда не подумает; места, которые она никогда не заметит. Лишь бы мне удалось убрать его из той комнаты, где она обязательно будет его искать, а уж куда спрятать – найду. Дядя Джозеф задумался, снова покачал головой, а потом спросил: – Сара, а знает ли миссис Фрэнкленд, которая из комнат называется Миртовой? – Я сделала все возможное, чтобы уничтожить следы этого названия, потому, надеюсь и верю, что не знает. Но она может узнать – вспомните слова, которые я в безумии произнесла, уж они-то заставят ее искать именно Миртовую комнату. – А если она найдет ее и прочитает письмо, что ж из того? – Это принесет несчастье невинным людям. Это принесет смерть мне. Я говорю не о позорной смерти. Самое страшное, что я сделала, – это нанесение вреда самой себе; самая страшная смерть, которой я должна бояться, – это смерть, которая освобождает измученный дух и исцеляет разбитое сердце. – Довольно, довольно, Сара. Я не прошу тебя открыть тайну, которую ты не можешь рассказать. Но все так запутано. Мне грустно, дитя. Грустно оттого, что когда-то ты оказалась в том старом доме, и оттого, что ты снова приближаешься к нему. – У меня нет другого выбора, дядя, кроме как ехать в Портдженну. Если каждый шаг туда будет приближать меня к смерти, я все равно должна ехать. Зная то, что я знаю, я не смогу успокоиться, не могу спать, пока не достану письмо из Миртовой комнаты. Но как сделать, чтоб меня на заметили, чтоб не открыли моего намерения? Ты мужчина! Ты старше и мудрее меня, кроме тебя мне не у кого просить совета. Помоги мне, дядя Джозеф, помоги. Ты мой единственный друг во всем свете. Дядя Джозеф встал, сложил на груди руки и посмотрел племяннице в глаза. – Ты поедешь туда? Поедешь, чего бы это ни стоило? Скажи, в последний раз, Сара, да или нет? – Да, это мое последнее слово. Да. – Хорошо. Когда? – Завтра. Я не должна терять ни одного дня, ни одного часа. – Ты обещаешь, дитя мое, что сокрытие этой тайны принесет пользу, а обнаружение ее станет причиной несчастья? – Да. И если б от этого слова зависела жизнь моя, я и тогда сказала бы: да. – Ты также обещаешь мне, что не хочешь ничего, кроме как забрать письмо из Миртовой комнаты и убрать его в другое место? – Ничего, кроме этого. – И ни у кого больше нет права прикасаться к нему? – Теперь, когда мой хозяин мертв, ни у кого. – Хорошо. Я принял решение. Сиди здесь, Сара, и удивляйся, если хочешь, но молчи. – С этими словами старик пошел к двери, приотворил ее и позвал человека, сидевшего в магазине: – Сэмуэль, друг мой! Завтра я должен съездить с моей племянницей – вот с этой дамой – за город. Смотри за магазином, а если кто придет и будет спрашивать мистера Бухмана, говори, уехал за город и возвратится через несколько дней. А сейчас закрывай на ночь магазин и ступай ужинать. Желаю тебе, мой друг, приятного аппетита и хорошего сна. Не успел Сэмуэль поблагодарить хозяина, как дверь в кабинет захлопнулась. Сара тоже не успела сказать ни слова, как платок дяди Джозефа утирал слезы, которые стремительно катились из ее глаз. – Больше не будем ни говорить, ни плакать, – сказал старик. – Я – немец, и стою упорства шести англичан. Сегодня ты спишь здесь, а завтра обсудим все еще раз. Ты хотела, чтобы я просто помог тебе советом, но я поеду с тобой – это вернее всяких советов. Теперь я закурю трубку и подумаю, а говорить и действовать будем завтра. А ты ступай в постель. Возьми с собой шкатулку дяди Макса и позволь Моцарту спеть тебе колыбельную перед сном, она подарит тебе большее утешение, чем слезы. О чем плакать или за что благодарить? Разве это такое уж большое чудо, что я не отпускаю ребенка моей сестры одного на поиски в темноте? Я сказал, что твое горе – мое горе, твоя радость – моя радость. И если завтра Сара решится на риск, то и дядя Джозеф тоже! Спокойной ночи, дитя мое, спокойной ночи. Глава II Снаружи дома Ночь не изменила планов дяди Джозефа и его племянницы. Странная цель прибытия Сары в Корнуолл перепутала совершенно и смутила все мысли старика, но он сумел сделать один четкий и определенный вывод: у племянницы проблемы, а может быть она даже в опасности. Как только он уверился в этом, его решимость не отпускать Сару в одиночку казалась уже само собой разумеющийся. Когда они с племянницей встретились утром, Сара заговорила о жертве, которую он приносит, о серьезных опасностях, которым он подвергает себя ради нее, но он отказался слушать ее, как и накануне вечером. Нет никакой необходимости, сказал он, дальше говорить на эту тему. Но если она сама передумала ехать в Портдженну, то может сказать об этом. Если же не передумала, то и говорить дальше было пустой тратой времени. Высказавшись в таких бескомпромиссных выражениях, дядя Джозеф попытался перевести разговор на повседневную тему, спросив племянницу, как она провела ночь. – Я была слишком встревожена, чтобы спать. Не смогла победить своего страха и всю ночь только размышляла. – И о чем размышляла? Вероятно, опять о письме, о доме в Портдженне, о Миртовой комнате? – О том, как попасть в Миртовую комнату, – ответила Сара. – Но чем больше я размышляла и планировала, тем больше чувствовала себя запутавшейся и беспомощной. Я пыталась придумать какой-нибудь предлог, чтобы войти в двери Портдженнской Башни. Но окажись я сейчас на ступеньках дома, то не знала бы, что сказать. Как убедить слуг впустить нас? Как мне ускользнуть из виду, даже если мы войдем? Не можешь ли ты мне сказать, дядя Джозеф? Если они хранят ключи там же, где раньше, то мне нужно всего лишь десять минут. Десять минут, всего десять коротких минут, чтобы сделать конец моей жизни более легким, чем ее начало; чтобы помочь мне состариться спокойно и смиренно. О, как счастливы должны быть люди, у которых есть все необходимое мужество, которые быстры и умны! Вы начитаннее меня, дядя; вы сказали вчера вечером, что подумаете, чем мне помочь – и чем закончились ваши размышления? Дядя Джозеф кивнул, принял вид глубочайшей серьезности и медленно провел указательным пальцем по переносице. – Ты помнишь, Сара, что вчера вечером я пообещал тебе, что закурю трубку и подумаю. Я курил и думал, и надумал три мысли. Первая мысль моя – терпение, вторая мысль – терпение, третья – еще раз терпение. – Терпение? – повторила Сара недоуменно. – Боюсь, дядя, я не совсем понимаю. Чего ждать? Когда ждать? – Подождем, пока не доберемся до дома. Подождем, пока не окажемся перед дверью. Тогда и придумаем, как нам войти. Понимаешь? – Понимаю. Но есть еще одно затруднение. Я должна тебе сказать, что письмо заперто. – Заперто в комнате? – Нет, хуже. Оно под двумя замками. Мне нужен не только ключ от дверей, но еще другой маленький ключик… – Сара замолчала и рассеянно стала смотреть вокруг. – Маленький ключик, который ты потеряла? – Я выбросила его в колодец в то утро, когда бежала. О, если бы я только знала, что он опять мне понадобится. – Так, так. Ну, теперь уже ничего не поделаешь. Скажи мне, куда же спрятано письмо? – Я боюсь, что нас подслушивают. – О, какой вздор! Ну, шепни мне на ухо. Она недоверчиво огляделась кругом и прошептала что-то на ухо старику. Он внимательно выслушал и рассмеялся, когда она снова замолчала. – Ба! – воскликнул он. – Если все так, то можешь радоваться. Это, как вы, англичане, говорите, так легко, как лгать. Вскроешь без малейшего труда. – Как же? Дядя Джозеф подошел к окну, подоконник которого служил не только сиденьем, но и сундуком, поднял крышку и, пошарив там, вынул долото. – Смотри, – сказал он, демонстрируя, как нужно использовать инструмент, – вставляешь его вот так – и стучишь, потом вверх – и стучишь, потом стучишь еще разок, и замка как не бывало. Возьми долото, заверни в бумагу и спрячь в карман. Показать еще раз? Или все поняла? – Попрошу тебя показать еще раз, дядя Джозеф, но не сейчас, а когда будем на месте. – Хорошо. Тогда я закончу сборы и распоряжусь о карете. Но прежде, Моцарт должен надеть свой плащ и отправиться с нами. – Он взял музыкальную шкатулку и аккуратно положил ее в кожаный футляр, который перекинул через плечо. – Далее, моя трубка, табак, чтобы набить ее, и спички, чтобы поджечь его. Наконец, мой старый немецкий ранец, который я собрал прошлой ночью. Смотри! Здесь рубашка, ночной колпак, расческа, платок, носки. Разве нужно мне что-то еще? У меня есть Моцарт, у меня есть трубка, у меня есть ранец. У меня есть – стоп! Вот! Старый кожаный кошелек, его нельзя забывать. Смотри! Вот он. Он звенит, у него внутри деньги. Ага, мой добрый друг, ты станешь легче и стройнее, прежде чем вернешься домой. Так, так. Все готово. Мы готовы к маршу. Сара, дитя мое, подожди здесь, пока я схожу за экипажем. Через полчаса дядя Джозеф возвратился и сообщил, что они отправятся на почтовой карете, которая привезет их в городок всего в пяти-шести милях от Портдженны. И в два часа пополудни наши путешественники прибыли к месту. Оставив вещи на постоялом дворе из соображений осторожности, они отправились пешком через болото к Портдженнской Башне. По дороге они встретили почтальона. В то утро его сумка была намного тяжелее, а прогулка намного длиннее, чем обычно. Среди дополнительных писем было одно, адресованное экономке Портдженнской Башне, которое он доставил рано утром. За все время путешествия дядя Джозеф ни разу не упомянул о цели, ради которой оно было предпринято. Сомнения и предчувствия, которые тревожили его племянницу и заставляли ее печально молчать, не бросали мрачной тени на простую радость ума старика. Все счастье, которое могла дать ему любая минута, он принимал с такой готовностью и благодарностью, как будто не было никакой неопределенности в будущем, никаких сомнений, трудностей или опасностей, подстерегающих в конце пути. Не пробыв в почтовой карете и получаса, он принялся рассказывать их случайной спутнице – строгой пожилой даме, которая уставилась на него в безмолвном изумлении, – всю историю музыкальной шкатулки. Он был столь же общителен с водителем фаэтона, на котором они ехали после кареты: превозносил превосходство немецкого пива над корнуолльским сидром и делал замечания обо всем вокруг с приятной легкостью и искренним удовольствием от собственных шуток. И только когда они с Сарой удалились от маленького городка и оказались одни на большом болоте, поведение его изменилось, и он совсем перестал говорить. Пройдя некоторое время молча, держа племянницу за руку, он вдруг остановился, серьезно и доброжелательно посмотрел и сжал ее руку. – Есть еще кое-что, о чем я хочу спросить тебя, дитя мое. Когда мы ехали, мне пришла в голову счастливая мысль: когда ты покончишь с делом в Портдженне, ты сможешь остаться с дядей Джозефом? Ты же больше не покинешь меня? Ты все еще в услужении, Сара? Или уже хозяйка сама себе? – Несколько дней тому назад у меня еще была работа, – ответила она, – но теперь я свободна. Работу я потеряла. – А! И каким образом? – Не могла слушать, как несправедливо обвиняют невиновного человека. Потому что… Она замолчала. Но эти слова были сказаны таким решительным тоном, что старик с удивлением посмотрел на нее и заметил, что щеки ее раскраснелись. – Так, так, Сара! – воскликнул он. – Ты устроила склоку? – Тише! Не задавай мне больше никаких вопросов. Я слишком встревожена и слишком напугана, чтобы отвечать. Это дорога, по которой шестнадцать лет назад я убежала к тебе. Пойдем скорее! Я не могу сейчас думать ни о чем, кроме дома, к которому мы так близко, и о риске, которому мы подвергаемся. Дальше они шли быстро и молча. Через полчаса быстрой ходьбы они оказались на возвышенности и перед ними открылась грандиозная перспектива западного фасада старинного дома – темной, тоскливой Портдженнской Башни, по стенам которой скользили лучи солнца. По бурому болоту изящно извивалась белая тропинка. Вдалеке стояла одинокая старая церковь с мирной могилой, приютившейся рядом. Виднелись крыши рыбацких домиков. И дальше, за всем этим, было неизменное море, с его кипящими линиями белой пены, с извилистым краем его желтых берегов. Шестнадцать долгих лет – лет печали, страданий, перемен, исчисляемых пульсом живого сердца, – прошли над мертвым спокойствием Портдженны и изменили ее так мало, словно все они уместились в один день! Моменты, когда дух внутри нас наиболее взволнован, почти неизменно являются моментами, когда внешне это труднее всего заметить. Наши мысли возвышаются над нами; наши чувства лежат глубже, чем мы можем до них дотянуться. Как редко слова могут помочь нам, когда их больше всего хочется услышать! Как часто наши слезы высыхают, когда мы больше всего жаждем их облегчения! Глядя на старика и его племянницу, нельзя было заподозрить, что один созерцает пейзаж лишь с любопытством чужака, а другой смотрит на него сквозь воспоминания половины жизни. Они молчали, глаза их были сухи и с одинаковым вниманием смотрели вперед. Как много в этой земной жизни моментов, когда при всей нашей хваленой способности говорить, слова предательски исчезают! Медленно спускаясь вдоль по болоту, дядя и племянница все ближе и ближе подходили к Портдженнской Башне. До дома оставалось четверть часа ходьбы, когда Сара остановилась на развилке тропинок – правая вела к церкви. – Вы не могли бы подождать меня здесь, дядя. Я не могу пройти мимо этой церкви и не посмотреть… Я не знаю, что будет, когда мы уйдем из этого дома… – Она замолчала и обернулась к церкви. К глазам подступили слезы. Природная деликатность дяди Джозефа подсказала ему, что лучше воздержаться от расспросов. – Ступай, мое дитя. А я порадую себя трубкой. И Моцарт может выйти из клетки и пропеть свою мелодию на открытом воздухе. – С этими словами он снял с плеча кожаный футляр, достал из него музыкальную шкатулку и завел ее на вторую из доступных мелодий – менуэт из «Дона Жуана». Он огляделся вокруг, но не в поисках места для себя, а в поисках гладкого камня, куда можно было бы поставить шкатулку. Пристроив ее, он раскурил трубку и принялся наслаждаться табаком и музыкой. – Так, так! Вот прекрасное пространство, где ты, друг Моцарт, можешь петь. А ветер отнесет прекрасную мелодию в море, и моряки на кораблях смогут послушать ее. Тем временем Сара быстро шла по направлению к церкви и скоро скрылась за оградой, окружавшей маленькое кладбище. Сюда же она пришла в день смерти ее госпожи шестнадцать лет назад. Здесь время оставило свои следы – новые могилы. И если раньше могила, которая влекла ее, стояла одинокой, то теперь у нее появились соседи справа и слева. Может, она бы и не нашла ее, но следы непогоды на могильном камне подсказали ей, что он тут стоит дольше других. Могильный холмик порос травой, печально склоняющейся, когда ветер проносился сквозь нее. Сара опустилась на колени и попыталась разобрать надпись на могильном камне. Черная краска, которая когда-то придавала четкость высеченным словам, вся сошла. Для любого другого глаза, кроме ее, имя мертвого человека было бы трудно различимо. Она тяжело вздохнула, проводя пальцами по буквам. Свято чтим память Хью Полвила