С этим вопросом дядя Джозеф обратился сначала к Розамонде, потом к Леонарду. Оба они ответили утвердительно и попросили его продолжить рассказ. – Вы догадываетесь? – повторил он. – Ну а Сара в то время ничего не понимала. Из-за страданий, выпавших на ее долю, из-за странного поведения и странных слов хозяйки, все мысли в ее голове запутались. Хотя она и сделала все, что ей приказали. И в один день женщины вдвоем уехали из Портдженнской Башни. Ни одного слова не произнесла госпожа, пока в конце первого дня они не добрались до гостиницы. Тогда, наконец, она заговорила. «Завтра, Сара, ты наденешь хорошее белье и хорошее платье, но останешься в простой шляпке и простой шали до тех пор, пока мы опять не сядем в карету. Я же надену простое белье и простое платье, но останусь в хорошей шляпке и хорошей шали. Таким образом, перемена наших костюмов не удивит служителей гостиницы. В карете мы обменяемся шляпками и шалями – и готово: ты – замужняя женщина, миссис Тревертон, я – твоя горничная, Сара Лисон». Тут наконец Сара обо всем догадалась. Страшно испуганная, она могла только проговорить: «Госпожа, ради всего святого, что вы хотите сделать?» «Я хочу, – ответила хозяйка, – спасти от позора тебя, мою верную служанку. А еще не позволить ни единой монетке моего мужа оказаться в руках его негодяя брата, который оклеветал меня. Наконец, я хочу удержать мужа на берегу и заставить его полюбить меня так, как он еще никогда не любил. Нужно ли еще что-то объяснять тебе, бедное, огорченное создание, или ты уже все поняла?» В ответ на это Сара могла только залиться горькими слезами и проговорить слабым голосом: «Нет!» «Как ты думаешь, – продолжала хозяйка, хватая Сару за руку и пристально глядя ей в глаза, – как ты думаешь, что лучше: оказаться опозоренной и разоренной, или спастись от позора и стать мне другом до конца жизни? Слабое, робкое дитя, если ты сама не можешь решить, то я сделаю это за тебя. Как я хочу, так и будет! Мы поедем дальше на север, где, по словам глупого доктора, воздух свежий и бодрящий. На север, где никто не знает меня и не слышал моего имени. Там я, в роли горничной, распущу слух, что ты, госпожа, слаба здоровьем. Никто из посторонних не будет видеть тебя, кроме доктора и няни, когда придет время позвать ее. Кто они будут, я не знаю, но знаю, что они нам помогут без малейшего сомнения. Когда мы вернемся в Корнуолл, тайна будет только нашей, неизвестная ни одному третьему лицу!» В темноте ночи, в чужом доме, со всем жаром и страстью, госпожа говорила эти слова самой испуганной, самой печальной, самой беспомощной, самой пристыженной из всех женщин… Что еще сказать в заключение? С этой ночи на плечи Сары легло бремя, которое она несет всю свою жизнь, и которое становится тяжелее с каждым днем. – Сколько дней они ехали на север? – нетерпеливо спросила Розамонда. – Где закончилось их путешествие? В Англии или в Шотландии? – В Англии, – ответил дядя Джозеф. – Но название самого места не поддается моему иностранному языку. Это маленький городок на берегу моря – великого моря, омывающего мою страну и вашу. Там они остановились и стали ждать, когда придет время посылать за доктором и няней. И как сказала миссис Тревертон, так все и сделали. И доктор, и няня, и все обитатели дома были чужаками; и по сей день, если они еще живы, то верят, что Сара была женой морского капитана, а госпожа Тревертон – ее горничной. Только приближаясь обратно к дому, они снова обменялись платьями и вернулись каждая на свое место. По возвращении в Портдженну хозяйка послала за местным доктором. «Думали ли вы, – сказала она ему, смеясь и показывая ребенка, – что на самом деле было со мной, когда вы советовали мне переменить климат?» Доктор тоже засмеялся и ответил: «Конечно, думал, но не решался сказать на таком раннем сроке, слишком большой риск ошибиться. Значит, климат вам подошел, раз вы провели там столько времени? Что ж, это было правильно! Правильно для вас и правильно для ребенка». И доктор снова засмеялся, и миссис Тревертон вместе с ним. А Сара, которая стояла рядом и слушала их, почувствовала, как сердце ее разрывается от ужаса, страдания и стыда за этот обман. Когда доктор ушел, она упала на колени и стала молить госпожу переменить свое решение и отослать ее с ребенком навсегда из Портдженны. Но госпожа, с той непоколебимой волей, которая отличала ее, ответила одним словом: «Поздно!» Через пять недель вернулся капитан, и вот тут уже точно стало слишком поздно. Хитрая госпожа довела свой план до конца, и капитан, из любви к ней и ребенку, больше не ходил в море. Она хранила свой секрет, пока не пришел ее последний час, и она не сложила все бремя тайны и всю вину признания на Сару – Сару, которая, подчиняясь непреклонной воли хозяйки, пять лет жила в одном доме со своей дочерью и была для нее чужой! – Пять лет, – прошептала Розамонда, нежно целуя ребенка. – Боже мой! Пять долгих лет! – И все последующие годы! – сказал старик. – Долгие и тоскливые годы среди чужих людей, не видя ребенка. И никому она не могла излить горе, даже мне! «Лучше бы, – сказал я ей сегодня, когда она перестала говорить и отвернулась от меня, – в тысячу раз лучше, дитя мое, если б ты давно открыла тайну!» «Смогла бы я, – ответила она, – открыть ее дочери, рождение которой я считала позором? Смогла бы она выслушать историю своей матери? И сможет ли она выслушать тебя дядя Джозеф? Захочет ли? Вспомните, какую жизнь она вела, какое высокое место занимала в обществе. Как ей простить мне? Разве сможет она снова взглянуть на меня с добротой во взгляде?» – Но вы же не позволили ей так думать?! – воскликнула Розамонда. – Вы, конечно, переубедили ее? Дядя Джозеф опустил голову на грудь. – Да разве мои слова могут ее переубедить? – грустно спросил он. – Ленни, Ленни, слышишь ли ты это? Я должна на время оставить тебя и нашего ребенка. Я должна отправиться к ней, или ее последние слова обо мне разобьют мое сердце. Горячие слезы брызнули из глаз молодой женщины, и она быстро встала с места, держа на руках младенца. – Только не сегодня, – попросил дядя Джозеф. – Она сказала мне при прощании: «Сегодня мне большего не вынести; дай мне время до утра, чтобы набраться сил». – О, тогда вы возвращайтесь к ней! Ради бога, идите, не медля ни минуты, и перемените ее мысли обо мне. Расскажите ей, как я слушала вас, держа на руках собственного ребенка, расскажите ей… Хотя все слова слишком холодны! Подойдите сюда поближе, дядя Джозеф – теперь я всегда буду называть вас так, – подойдите поближе и поцелуйте моего ребенка! Ее внука! А теперь, ступайте, добрый и дорогой дядюшка, ступайте к ее постели и не говорите ничего, кроме того, что я послала ей этот поцелуй. Глава IV Конец дня Наконец беспокойная ночь прошла, и забрезжил утренний свет, принося Розамонде надежду и суля конец ожиданиям. Первым событиям дня было появление мистера Никсона, получившего накануне вечером записку, в которой, от имени Леонарда, Розамонда приглашала его к завтраку. Адвокат договорился с мистером и миссис Фрэнкленд обо всех предварительных мерах, необходимых для возвращения денег, полученных за Портдженнскую Башню. Еще он написал письмо в Бейсуотер, извещая Эндрю Тревертона, что навестит его во второй половине дня по важному делу, связанному с личным имуществом его покойного брата. Ближе к полудню пришел дядя Джозеф, чтобы вместе с Розамондой отправиться в дом, где лежала ее больная мать. Он рассказал о чудесных переменах к лучшему, которые произошли с его племянницей благодаря ласковым словам, которые он передал ей накануне вечером: в одно мгновение стала она выглядеть счастливее, сильнее, моложе; и впервые за долгие годы спала спокойно и сладко. И даже доктор отметил положительные изменения. Розамонда слушала с благодарностью, но вид у нее был рассеянный, а на душе неспокойно. Она простилась с мужем, и они с дядей Джозефом вместе вышли на улицу. Хотя предстоящий разговор с матерью почти пугал ее. Если бы они могли просто встретиться, поговорить и узнать друг друга, не задумываясь о том, что следует сказать или сделать в первую очередь, встреча стала бы не более чем естественным результатом раскрытия тайны. Но поиски, сомнения, скорбный рассказ о прошлом и пустота последнего дня ожидания оказали угнетающее воздействие на импульсивный характер Розамонды. Мысли ее по отношению к матери были полны нежности и сострадания, но еще она испытывала смутное смущение, которое переросло в явное беспокойство по мере того, как они со стариком приближались к концу короткого путешествия. Когда они, наконец, остановились у дверей дома, Розамонда с удивлением заметила, что заранее обдумывает, какие первые слова лучше сказать и что лучше сделать, будто ей предстояло посетить совершенно незнакомого человека, чьим благоприятным мнением ей хотелось бы заручиться, и в чьем радушии были сомнения. Первым, кого они увидели, как только открылась дверь, был доктор. Он вышел навстречу им из маленькой комнаты в конце коридора и попросил разрешения поговорить с миссис Фрэнкленд несколько минут. Оставив Розамонду беседовать с доктором, дядя Джозеф с проворством, которому вполне могли бы позавидовать многие мужчины вдвое моложе, весело поднялся по лестнице, чтобы сообщить племяннице о приезде дочери. – Ей хуже? Ей может стать хуже из-за нашей встречи? – спросила Розамонда. – Напротив, – ответил доктор, – сегодня утром ей намного лучше, и это улучшение, как я полагаю, в основном связано с успокаивающим и ободряющим влиянием на ее разум послания, которое она получила от вас вчера вечером. Именно поэтому я хочу поговорить с вами об одном симптоме ее психического состояния, который сильно озадачил меня и встревожил меня, когда я впервые обнаружил его. Чтобы не задерживать вас и сразу же изложить суть дела в самых простых терминах, сразу скажу, что Сара страдает от психической галлюцинации очень необычного рода. Она, насколько я заметил, обычно поражает ее ближе к концу дня, когда в комнате начинает темнеть. В это время в ее глазах появляется такое выражение, будто ей почудилось, что в комнату неожиданно вошел какой-то человек. Сара смотрит на него и говорит с ним совершенно свободно, как вы или я могли бы смотреть или говорить с кем-то, кто действительно стоял и слушал нас. Старик, ее дядя, сказал мне, что впервые заметил это, когда она приехала к нему в Корнуолл некоторое время назад. Она говорила с ним о личных делах, но вдруг остановилась, как раз когда вечер уже подходил к концу, напугала его вопросом о возвращении мертвых, а затем, посмотрев в сторону затененного угла комнаты, начала говорить с кем-то. И я тоже видел такой ее взгляд и слышал разговор. Воображает ли она, что ее преследует привидение, или что какой-то живой человек входит в ее комнату в определенное время, я не могу сказать; и старик не помогает мне добраться до правды. Можете ли вы пролить какой-нибудь свет на этот вопрос? – Я впервые слышу об этом, – ответила Розамонда, глядя на доктора с изумлением и тревогой. – Возможно, она будет более общительной с вами, чем со мной. Если вам удастся оказаться у ее постели в сумерках и если вас это не испугает, я бы очень хотел, чтобы вы увидели и услышали ее, когда она будет находиться под влиянием своего заблуждения. Я тщетно пытался отвлечь ее внимание в такой момент или заставить ее говорить об этом после. Вы, очевидно, имеете на нее значительное влияние, и поэтому можете преуспеть там, где я потерпел неудачу. В ее состоянии здоровья я придаю большое значение очищению разума от всего, что его затуманивает и угнетает, и особенно от серьезных галлюцинаций. Если вы сможете что-нибудь сделать, то окажете ей величайшую услугу и поможете моим усилиям по улучшению ее здоровья. Вы не против участия в подобном эксперименте? Розамонда пообещала полностью посвятить себя любому делу, которое будет на благо пациентки. Доктор от души поблагодарил ее. Как раз в это время подошел дядя Джозеф и шепнул на ухо Розамонде: – Она готова и ждет вас. – Уверен, мне не нужно еще раз убеждать вас в серьезной необходимости оберегать ее спокойствие, – заметил доктор уходя. – Уверяю вас, не будет преувеличением сказать, что от этого зависит ее жизнь. Розамонда молча поклонилась ему и последовала за стариком вверх по лестнице. Дядя Джозеф остановился у двери в комнату на втором этаже. – Она здесь, – нетерпеливо прошептал он. – Я останусь за дверью – лучше вам сначала побыть наедине. Я прогуляюсь по улице под теплым солнцем и буду думать о вас обеих, а через некоторое время вернусь. Входите, и да пребудут с вами благословение и милость божья! – Он поднес руку Розамонды к губам и после тихо и быстро спустился по лестнице. Розамонда осталась стоять перед дверью. Мгновенная дрожь пробежала по всему телу, когда она подняла руку, чтобы постучать. Нежный, слабый голос, который она слышала в Вест-Винстоне, ответил ей. Звуки его почему-то напомнили ей о ее собственном ребенке и успокоили быстрое биение сердца. Розамонда быстро открыла дверь и вошла. Ни пейзаж за окном, ни убранство комнаты, ее декор или мебель, ничто не обратило на себя ее внимания. С того момента, как Розамонда открыла дверь, она не видела ничего, кроме подушек и головы, лежащей на них, и лица, обращенного к ней. Когда она переступила порог, лицо изменилось: глаза закрылись, а бледные щеки вдруг окрасились ярким румянцем. Неужели ее матери было стыдно смотреть на нее? От этой мысли Розамонда вмиг перестала сомневаться, смущаться и колебаться, выбирая слова. Она подбежала к кровати, обняла измученную, исхудавшую фигуру и прижала бедную изможденную голову к груди. – Наконец-то я пришла, мама, чтобы ухаживать за тобой, – сказала она, и сердце ее разрывалось от этих простых слов, а глаза переполнились слезами, так что она не смогла сказать больше ни слова. – Не плачь, – произнесла Сара тихим голосом. – Я не имею права быть причиной твоих слез. Не надо, не плачь! – Я никогда не перестану плакать, если ты будешь говорить такие слова! Давай забудем, что мы когда-либо расставались! Называй меня по имени, говори со мной так, как я буду говорить со своим ребенком, если Бог даст мне возможность увидеть, как он вырастет. Называй меня «Розамонда», и – я молю, молю тебя – скажи, что я могу сделать для тебя! – Она сняла шляпку и бросила ее на стул. – Вот твой стакан лимонада на столе. Скажи: «Розамонда, подай мне лимонад». Скажи это, словно говорила много раз, мама! Скажи так, будто знаешь, что я обязана тебя слушаться! Больная повторила слова дочери с печальной улыбкой, понижая голос на имени дочери, как бы не смея произнести его. – Вчера ты так обрадовала меня своим сообщением и поцелуем, который послала мне от ребенка, – сказала Сара, когда дочь принесла ей лимонад и села у кровати. – Это был такой замечательный способ сказать, что ты не злишься! Это придало мне мужества, чтобы говорить с тобой так, как говорю сейчас. Возможно, моя болезнь изменила меня, но рядом с тобой мне не страшно, и я не чувствую себя чужой. Хотя я думала, что в первую встречу после того, как ты узнала тайну, все будет именно так. Думаю, скоро я поправлюсь настолько, что смогу навестить внука. Интересно, он похож на тебя в его возрасте? Если да, то он должен быть очень, очень… – Она остановилась. – Ох, лучше мне не говорить об этом, – добавила она после паузы, – иначе я тоже буду плакать, а я хочу, чтобы не было больше печали. Она смотрела на дочь с задумчивым нетерпением, а слабые руки ее по привычке наводили порядок: Розамонда бросила на кровать перчатки, а ее мать взяла их, тщательно разгладила и аккуратно сложила вместе. Розамонда медленно забрала из ее рук перчатки и поблагодарила поцелуем за то, что она их сложила. – Назови меня снова мамой, – попросила Сара. – Я с самого твоего рождения не слышала, чтобы ты называла меня мамой! Розамонда сдержала слезы, которые снова поднялись в ее глазах, и повторила это слово. – Не надо мне большего счастья. Я хочу только лежать здесь, смотреть на тебя и слышать, как ты называешь меня мамой! Есть ли на свете другая женщина, любовь моя, с таким красивым и добрым лицом, как у тебя? – Она слабо улыбнулась. Розамонда придвинулась ближе к матери и взяла ее за руку. – Если бы ты только рассказала обо всем при первой встрече, когда ты пришла ухаживать за мной! Как печально мне об этом думать! О, мама, я сильно огорчила тебя своим неведением? Ты плакала, когда думала обо мне после этого? – Все мои беды, Розамонда, были по моей вине, а не по твоей. Моя добрая, заботливая девочка! Ты сказала: «Не будь к ней строг» – помнишь? Когда меня прогоняли, заслуженно прогоняли, дорогая, за то, что я напугала тебя. Ты сказала своему мужу: «Не будь к ней строг». Всего пять слов, но каким утешением для меня было потом вспоминать их! Мне так хотелось поцеловать тебя, Розамонда, когда я расчесывала твои волосы. Я с таким трудом удержалась, чтобы не разрыдаться, когда услышала, как ты желаешь своему маленькому ребенку спокойной ночи. Потом, когда я вернулась к хозяйке, я защищала тебя – я не хотела, чтобы она сказала о тебе хоть одно грубое слово. Будь там хоть сто хозяек, я была готова поспорить с каждой. О, нет, нет, нет! Ты никогда не огорчала меня. Сильнее всего я расстроилась за много лет до того, как приехала ухаживать за тобой в Вест-Винстоне. Это было, когда я покинула Портдженнскую Башню, когда в тот утро я прокралась в твою детскую и увидела, как твои маленькие ручки обнимают капитана. Я слышал слова, которые он говорил тебе – слова, которые ты, конечно, не помнишь, ведь ты была совсем малышкой: «Тише, милая Рози, тише, любимая! Перестань плакать по бедной маме. Подумай о бедном папе, постарайся утешить его!» Вот, любовь моя, вот тогда меня постигло самое сильное горькое горе и самое тяжелое испытание! Я, твоя родная мать, стояла, как шпионка, и не смела сказать ни слова! «Подумай о бедном папе!» Розамонда! Теперь ты знаешь, о каком отце я думала, когда он произносил эти слова! Как я могла открыть ему тайну? Как я могла отдать ему письмо, когда его жена умерла в то утро, и некому, кроме тебя, было утешить его. А ужасная правда обрушилась на мое сердце, как когда-то обрушивалась скала на твоего отца, которого ты никогда не видела! – Не будем говорить теперь об этом, – попросила Розамонда. – Оставим прошлое. Все, что мне нужно было знать, я знаю. Будем лучше говорить о будущем, мама, о будущих счастливых временах. Я тебе расскажу о моем муже. Позвольте мне рассказать, что он сказал и что сделал, когда я прочитала ему письмо, которое нашла в Миртовой комнате. Помня наставления доктора, чувствуя под рукой неравномерные удары сердца матери и видя, как быстро меняется цвет ее лица от белого к красному и от красного к белому, Розамонда решила, что не произнесет больше ни слова, которое напоминало бы о горестях и страданиях прошедших лет. И описав беседу с мужем, закончившуюся раскрытием тайны, заставила мать говорить о будущем, о времени, когда она снова сможет путешествовать, о счастье совместного возвращения в Корнуолл, о маленьком празднике, который они могут устроить по прибытии в дом дяди Джозефа в Труро, и как потом она уедут в Портдженну, или, возможно, в какое-нибудь другое место, где смогут забыть обо всех печалях. Розамонда продолжала говорить, а мать слушала ее с растущим интересом, когда вернулся дядя Джозеф. Он принес с собой корзину цветов и корзину фруктов, которые с триумфом поставил в изножье кровати племянницы. – Я гулял, дитя мое, под прекрасным ярким солнцем, – сказал он, – и ждал, чтобы твое лицо стало счастливым, каким я хочу его видеть до конца моих дней. Похоже, Сара, я привел правильного доктора! Рядом с ней тебе уже лучше. Подожди еще немного, и она поднимет тебя с постели, и твои щеки будут такими же румяными, сердце таким же легким, а язык таким же быстрым, как у меня. Посмотри, какие прекрасные цветы и фрукты я купил: они приятны глазам, приятны носу, а приятнее всего положить их в рот! Сегодня у нас праздник, и мы должны сделать комнату яркой и праздничной. Скоро тебе подадут обед. А после ты будешь крепко спать, но перед этим Моцарт сыграет тебе колыбельную. А когда ты проснешься, я принесу тебе чашку чая. Ах, дитя мое, дитя мое, как хорошо, что наконец-то наступил этот радостный день! Бросив сияющий взгляд на Розамонду, старик занялся украшением комнаты. Сара же не могла отвести глаз от лица дочери и, быстро поблагодарив дядю, она обратилась к ней: – Я счастлива рядом с тобой, дорогая, но я отрываю тебя от твоего ребенка. Не стоит мне разлучать вас надолго. Возвращайся, любовь моя, к мужу и ребенку, а меня оставь наедине с благодарными мыслями и мечтами о лучших временах. – Будь добра, последуй просьбе матери, – вмешался дядя Джозеф, прежде чем Розамонда успела ответить. – Доктор говорит, что она должна отдыхать днем, так же, как и ночью. И как мне заставить ее закрыть глаза, когда она не может насмотреться на тебя? Розамонда согласилась вернуться на несколько часов в гостиницу, при условии, что вечером она снова займет место у постели матери. Но все равно она дождалась, пока подадут обед, уговорила Сару его съесть, после помогла ей устроиться в постели и только после этого заставила себя уйти. На прощание руки матери обвились вокруг ее шеи, щека ласково прижалась к ее щеке. – Ступай, моя дорогая, ступай сейчас же, или я стану слишком эгоистичной, чтобы расстаться с тобой даже на несколько часов, – прошептал нежный голос. – Моя дорогая Розамонда! У меня нет достаточно прекрасных слов, чтобы благословить тебя; нет правильных слов, чтобы поблагодарить тебя, как следовало бы! Счастье долго не приходило ко мне – но наконец-то вот оно! Прежде чем выйти за дверь, Розамонда остановилась и оглядела комнату. Стол, камин, маленькие гравюры в рамках на стене украшены цветами. Музыкальная шкатулка заиграла первые сладкие ноты Моцарта. Дядя Джозеф сидел на своем привычном месте у кровати с корзиной фруктов на коленях. Бледное, измученное лицо на подушке было освещено нежной улыбкой. Мир, уют и покой – все это счастливо сочеталось в комнате больной, и все это вселяло в Розамонду надежду на спокойное и счастливое будущее. Прошло три часа. Ясный летний день начинал клониться к вечеру, когда Розамонда вернулась к постели матери. Она тихонько вошла в комнату. Единственное окно выходило на запад, и с той стороны кровати стояло кресло, которое занимал дядя Джозеф. Он поднес пальцы к губам. Мать спала, положив руку на руку старика. Розамонда заметила, что дядя Джозеф устал. Невозможность пошевелиться, не разбудив племянницу, казалось, начинала утомлять его. Девушка сняла шляпку и шаль и жестом предложила ему уступить ей место. – Давайте же! – прошептала она, когда старик покачал головой. – Позвольте мне посидеть с ней, а сами можете насладиться прохладным вечерним воздухом. Не бойтесь разбудить ее. Ее рука не сжимает вашу, а только покоится сверху. Давайте осторожно поменяемся: это ее не потревожит. Она просунула свою руку под руку матери, пока говорила. Дядя Джозеф улыбнулся, поднимаясь со стула. – А ты всегда добиваешься своего. Уж слишком ты быстра и сообразительна для такого старика, как я. – Давно она заснула? – спросила Розамонда. – Пару часов назад. Но сон ее очень беспокоен: говорила во сне и вертелась, такой безмятежной стала только минут десять как. – Может, ей мешает свет? – предположила Розамонда, оглядывая ярко освещенную последними лучами солнца комнату. – Нет, нет, – поспешно ответил старик, – спит она или бодрствует, ей всегда нужен свет. Если я не вернусь до наступления сумерек, зажгите обе свечи, что стоят на каминной полке. Я постараюсь успеть, но, если время пролетит слишком быстро, и случится так, что она проснется и странно заговорит, и будет смотреть в дальний угол комнаты, помни, что спички и свечи лежат вместе, и чем скорее ты их зажжешь после наступления сумерек, тем будет лучше. – С этими словами он на цыпочках прокрался к двери и вышел.