Предостережение дяди Джозефа напомнило Розамонде разговор с доктором. Она с тревогой посмотрела в окно. Солнце только что опустилось за крыши дальних домов. Конец дня был все ближе. Когда Розамонда снова повернула голову к кровати, ее на мгновение пробрал озноб. Она слегка вздрогнула, отчасти от нового ощущения, отчасти от воспоминания о том другом холодке, который поразил ее в уединении Миртовой комнаты. В то же мгновение пальцы матери шевельнулись, и на печальном спокойном лице промелькнула тень тревоги. Бледные, приоткрытые губы открылись, закрылись, задрожали, снова открылись; тяжелое дыхание становилось все быстрее и быстрее; голова беспокойно двигалась на подушке; веки сами собой приоткрылись; низкие, слабые, стонущие звуки срывались с губ и вскоре сменились полу-членораздельными предложениями: – Клянись, что не уничтожишь это письмо после моей смерти. Клянись, что не заберешь это письмо с собой, если покинешь дом после моей смерти. – Дальнейшие слова были произнесены шепотом так быстро и так тихо, что ухо Розамонды не расслышало их. За ними последовало короткое молчание. Затем голос из сна внезапно заговорил снова, и заговорил громче: – Куда? Куда?! В книжный шкаф? В ящик? Нет, нет, за картиной привидения. Последние слова холодом пронзили сердце Розамонды. Она отстранилась резким движением, но тут же одернула себя и снова склонилась над подушкой. Но было уже поздно. Вздрогнув и слабо вскрикнув, мать проснулась – с пустыми, полными ужаса глазами и с испариной, выступившей на лбу. – Мама! – воскликнула Розамонда, приподнимая женщину с подушки. – Я вернулась. Ты узнаешь меня? Мама? – повторила она скорбным, вопросительным тоном. – Мама? На лице Сары вспыхнул яркий румянец восторга и удивления, и она внезапно обняла дочь обеими руками. – О, моя дорогая Розамонда! Я просто не привыкла просыпаться и видеть твое дорогое лицо, смотрящее на меня, не то я бы узнала тебя раньше, несмотря на мой сон! Ты разбудила меня, любовь моя? Или я сама проснулась? – Боюсь, что я разбудила тебя, мама. – Тут нет ничего страшного. Я бы хотела очнуться от самого сладкого сна, чтобы увидеть твое лицо и услышать, как ты говоришь мне «мама». Ты же избавила меня, любовь моя, от одного из моих кошмаров. О, Розамонда! Я думаю, что была бы совершенно счастлива, если б забыла Портдженнскую Башню, если б никогда не вспоминала ту комнату, где умерла госпожа Тревертон, и Миртовую комнату, где я спрятала письмо. – Забудем о Портдженне. Может, поговорим о других местах, где я жила, но которых ты никогда не видела? Или мне почитать тебе, мама? У тебя есть здесь какая-нибудь книга, которую ты любишь? Розамонда посмотрела на столик у кровати, на нем стояло лишь несколько пузырьков с лекарствами, несколько цветов от дяди Джозефа в стакане с водой и небольшая продолговатая шкатулка. Она оглядела комод – никаких книг. И тут взгляд ее упал на окно: солнце совсем скрылось за крышами домов, близился конец дня. – Ох, если б я могла забыть! Если б могла забыть! – повторяла Сара, тяжело вздыхая. – Ты чувствуешь себя достаточно хорошо, чтобы заниматься рукоделием? – спросила Розамонда, указывая на шкатулку на столе и пытаясь перевести разговор на безобидную повседневную тему. – Могу я посмотреть? – Я не занимаюсь рукоделием, – ответила Сара улыбнувшись. – В этой шкатулке спрятаны все сокровища, что были у меня до твоего появления. Открой ее, любовь моя, и загляни внутрь. Розамонда принесла шкатулку на кровать, чтобы Сара тоже могла ее видеть. Первым делом она достала маленькую книжку в темном потертом переплете. То были Гимны Уэсли. Между страниц лежало несколько увядших травинок, а на одном из чистых листов была надпись: «Книга принадлежит Саре Лисон. Дар Хью Полвила». – Посмотри на эту книгу, дитя мое. Когда придет мое время покинуть тебя, Розамонда, вложи в книгу прядь своих волос, и положи ее мне на грудь, и похорони меня на церковном кладбище в Портдженне, где он ждет меня столько томительных лет. Остальные вещи в шкатулке, Розамонда, достанутся тебе: это маленькие сувениры, которые напоминали мне о моем ребенке, когда я была одна на свете. Возможно, через много лет, когда твои каштановые волосы станут седыми, как у меня, ты захочешь показать их своим детям, рассказывая им обо мне. Не бойся признаться им, Розамонда, что твоя мать грешила и страдала, но пусть они знают, что она всегда любила тебя и до конца хранила память о дочери. – Сара достала из шкатулки аккуратно сложенный белый лист, развернула его и показала дочери несколько увядших листьев лабурнума, которые лежали внутри. – Я взяла их с твоей кровати, Розамонда, когда пришла, как чужая, ухаживать за тобой в Вест-Винстоне. Я пыталась достать ленту из твоего сундука, милая, – ленту, которая, как я знала, была на твоей шее. Но в это время подошел доктор и напугал меня. Она снова сложила листок и достала из шкатулки маленький рисунок, вырезанный из карманной книги. На нем была изображена маленькая девочка в шляпке, сидящая у воды и плетущая венок из маргариток. Гравюра не обладала никаким достоинство, но под ним тусклым карандашом была сделана надпись: «Розамонда, когда я видела ее в последний раз». – Она недостаточно красива для тебя. Но все же чем-то напоминает мою маленькую девочку. Картинка тоже была отложена, а из шкатулки появился сложенный вдвое тетрадный лист, из которого выпала маленькая полоска бумаги, испещренная мелкими печатными буквами. – Это объявление о твоей свадьбе. Я читала и перечитывала его много раз, когда оставалась одна, представляла себе, как ты прекрасна и какое у тебя было платье. Если б я заранее знала, когда состоится свадьба, я непременно пришла бы в церковь посмотреть на тебя и на твоего мужа. Но этому не суждено было случиться – и, возможно, к лучшему. Может, увидев тебя, я страдала бы только сильнее. – Сара посмотрела на тетрадный лист. – У меня не было твоих вещей, Розамонда, кроме этого листка из твоей первой тетради. Однажды твоя нянька в Портдженнской Башне разорвала ее, чтобы разжечь камин, и я забрала один листок. Тогда ты еще не умела писать, только рисовала палочки. О, сколько раз я сидела, глядя на этот лист бумаги, и пыталась представить, что вижу, как по нему движется твоя маленькая детская ручка. Мне кажется, моя дорогая, именно глядя на эти твои упражнения, я плакала чаще всего. Розамонда отвернулась к окну, чтоб скрыть слезы, давно уже катившиеся по ее щекам. Тусклое зарево догорало на западе, близился конец дня. – Твоя няня, – продолжала Сара, рассматривая тетрадь, – была очень добра ко мне. Она иногда позволяла мне укладывать тебя спать, Розамонда, и никогда не задавала вопросов и не дразнила меня, как это делали остальные. Она могла потерять свое место, будучи так добра ко мне. Моя госпожа боялась, что я выдам себя, если буду часто бывать в детской, и приказала мне не ходить туда, хотя другим служанкам разрешалось и целовать тебя, и играть с тобой. Но няня – да благословит ее господь! – оставалась моим другом. Я часто укладывала тебя в маленькую кроватку, любовь моя, и желала тебе спокойной ночи, покуда хозяйка думала, что я занята шитьем. Ты, конечно, говорила, что любишь свою няню больше, чем меня, но ты всегда прижимал свои смеющиеся губы к моей щеке, когда я просила тебя о поцелуе. Розамонда осторожно положила голову на подушку рядом с головой матери. – Постарайся меньше думать о прошлом, дорогая, и больше о будущем, – умоляюще прошептала она. – Постарайся думать о том времени, когда мой ребенок поможет тебе вспоминать те давние дни без их печали, когда ты научишь его прижимать губы к твоей щеке, как я прижимала свои. – Я постараюсь, Розамонда, но на протяжении многих лет моими единственными мыслями о будущем были мысли о встрече с тобой на небесах. Как мы встретимся там? Будешь ли ты для меня пятилетней девочкой, какой я видела тебя в последний раз? Интересно, возместит ли мне милость Божья нашу долгую разлуку на земле? Интересно, явишься ли ты мне в счастливом мире со своим детским лицом и станешь ли ты для меня тем, кем должна была быть на земле – моим маленьким ангелом, которого я могу носить на руках? Научу ли я тебя молитвам на небесах, как утешение за то, что никогда не учила тебя им на земле? Сара замолчала, грустно улыбнулась и, закрыв глаза, придалась мыслям, которые все еще витали в ее сознании. Подумав, что, если не тревожить мать, она снова погрузится в покой, Розамонда не двигалась и не говорила. Она еще раз оглянулась на окно. Западные облака уже окрасились в спокойные сумеречные тона. Близился конец дня. Розамонда хотела было подняться с места, но почувствовала на плече руку матери. Глаза ее были открыты и пристально смотрели в лицо Розамонды. – Почему я говорю о небесах? Откуда мне знать, что я смогу попасть туда? И все же, Розамонда, я не виновна в том, что нарушила клятву, данную моей госпоже. Ты же теперь знаешь, что я не уничтожала письмо и не забирала его с собой, когда уходила из дома. Я пыталась вынести его из Миртовой комнаты, но я только хотела перепрятать его в другое место. У меня и в мыслях не было уносить его из дома. Я никогда не думала нарушить клятву. – Уже темно, я зажгу свечу, – сказала Розамонда. Рука матери остановила ее. – Я не клялась отдать письмо ему, – продолжала Сара. – Разве это преступление, что я его спрятала? Ты нашла его за картиной? Говорили, что на ней привидение Башни. Никто не знал, откуда взялась эта картина. И моя госпожа терпеть ее не могла, потому что нарисованное лицо имело странное сходство с ее лицом. Она велела мне снять ее со стены и уничтожить. Я побоялась это сделать и спрятала ее в Миртовой комнате еще до твоего рождения. Ты нашла письмо за картиной, Розамонда? Все же это было самое подходящее место, чтобы спрятать его. За все время никто не обнаружил картину, с чего бы им было найти письмо. – Я зажгу свечу, мама. Так тебе будет лучше. – Нет, подожди. Как стемнеет, она явится. Я придвинусь к тебе ближе. Цепкая рука крепко обхватила Розамонду за шею, так что ей пришлось помочь матери сесть повыше. Угасающий свет из окна падал на лицо Сары и тускло отражался в ее глазах. – Она приходит перед тем, как зажигают свечи. Моя госпожа! Вон там! – И она указала в самый дальний угол комнаты возле двери. – Мама! Что с тобой? Скажи, ради бога, что с тобой. – Да именно так! Ты называешь меня мамой. Если она придет, то услышит, как ты называешь меня, увидит, что мы наконец-то вместе и любим друг друга, несмотря ни на что. О, мое доброе, нежное дитя! Если ты только сможешь избавить меня от нее, то жизнь моя будет долгой! И мы обе сможем быть счастливы! – Успокойся, успокойся, матушка, скажи мне… – Тише! Тише! Я буду говорить с ней. Она грозила мне, умирая, что, если я изменю ей, она придет с того света. Розамонда! Всю мою жизнь, она держала свое обещание! Смотри! Вон там! – Она указала правой рукой в дальний угол комнаты. – Вот она, как всегда в черном платье, которое сшили для нее мои виноватые руки, и с улыбкой, которая была на ее лице, когда она спросила меня, похожа ли она на служанку. Госпожа! Госпожа! О, упокойтесь наконец! Тайна больше не принадлежит нам! Упокойтесь наконец! Мое дитя снова принадлежит мне! Упокойтесь, наконец, и больше не вставайте между нами! – Она замерла, задыхаясь, и прижалась горячей, пылающей щекой к щеке дочери. – Назови меня снова мамой! – прошептала она. – Скажи это громко и прогони ее от меня навсегда! Розамонда справилась с ужасом, сотрясавшим все ее тело, и произнесла: – Моя мама. Сара наклонилась вперед и, все еще тяжело дыша, напряжено вгляделась в тихий полумрак комнаты. – Ушла! – вдруг воскликнула она. – О, милосердный, милосердный бог! Наконец-то ушла! – На один ужасный миг ее глаза засияли в серых сумерках лучезарной, неземной красотой, когда она в последний раз с нежностью взглянула в лицо дочери. – О, любовь моя! Мой ангел! – прошептала она, – как счастливы мы теперь будем вместе! – Произнеся эти слова, она обвила руками шею Розамонды и восторженно прижалась губами к щеке своего ребенка. Поцелуй длился до тех пор, пока ее голова не опустилась на грудь Розамонды, пока не пришло время Божьей милости, и усталое сердце наконец-то не успокоилось навеки. Глава V Сорок тысяч фунтов стерлингов Мало какое народное изречение более популярно, чем максима, утверждающая, что «время лечит». И, вероятно, мало какое народное изречение выражает истину более несовершенно. Работа, которую мы должны выполнять, обязанности, которые мы должны взять на себя, пример, который мы должны подавать другим, – вот что лечит. Любой хоть раз замечал, что быстрее всего оправляются от потрясения, вызванного сильной скорбью по умершим, те из нас, у кого больше всего обязанностей по отношению к живым. Когда тень беды ложится на наши дома, вопрос не в том, сколько времени нужно, чтобы вернуть солнечный свет, а в том, сколько есть дел, заставляющих нас двигаться вперед – туда, где ждет солнечный свет. Время может одержать много побед, но не победу над горем. Великое утешение после потери мертвых, которые ушли, можно найти в великой необходимости думать о живых, которые остались. История Розамонды, когда на нее опустился мрак несчастья, сама по себе достаточная иллюстрация этой истины. Не медленное течение времени помогло Розамонде прийти в себя, а необходимость, не терпящая отлагательств, – необходимость, заставившая ее вспомнить о том, что причитается мужу, скорбящему вместе с ней, ребенку, чья жизнь была связана с ее жизнью, и старику, чье беспомощное горе не находило поддержки, кроме как в утешении, которое она могла дать. Забота о дяде Джозефе легла на плечи Розамонды. Еще до того, как конец дня перешел в первый час ночи, она встала с постели матери, чтобы встретить его у двери и подготовить к тому, что он входит в мертвую комнату. Постепенно и мягко донести до него страшную правду, пока она не предстала перед ним лицом к лицу. Поддержать его, помочь его разуму прийти в себя после неизбежного удара, – таковы были священные обязанности, требовавшие всей преданности, на которую была способна Розамонда, и запрещавшие ее сердцу эгоистично зацикливаться на собственном горе. Дядя Джозеф несколько часов просидел около музыкальной шкатулки, время от времени рассеянно похлопывая ее и шепча что-то про себя, но не заводя ее. Только шкатулка напоминала ему обо всех радостях и горестях, простых семейных делах и привязанностях его прошлой жизни. Когда Розамонда села рядом с ним и взяла его за руку, чтобы утешить, он с тоской перевел взгляд с лица девушки на музыкальную шкатулку и начал бормотать про себя одни и те же слова снова и снова: «Их всех больше нет. Моего брата Макса, моей жены, моего маленького Джозефа, моей сестры Агаты и теперь Сары, моей племянницы! Я и моя маленькая шкатулка остались одни на всем белом свете. Моцарт больше не может петь. Он уже спел для последней из них!» На второй день он все так же сидел рядом со шкатулкой. На третий день Розамонда с благоговением положила книгу гимнов на грудь матери, уложила вокруг нее прядь своих волос и в последний раз поцеловала печальное, спокойное лицо. Во время молчаливого прощания старик был рядом с Тревертонами и последовал за ними, когда все закончилось. Он все еще был погружен в апатию скорби, которая охватила его с самого начала. Но когда на следующий день Розамонда с мужем заговорили о переносе останков в церковный двор Портдженны, они заметили, как его тусклые глаза внезапно прояснились и он начал прислушиваться к каждому их слову. Через некоторое время он поднялся со стула, подошел к Розамонде и с тревогой сказал: – Думаю, мне пойдет на пользу, если я смогу проводить ее. Мы собирались вместе вернуться в Корнуолл, когда она была жива. Ты позволишь нам вернуться вместе теперь, когда она умерла? Розамонда попыталась мягко убедить его, что лучше перевозкой займется слуга ее мужа, на чью верность можно возложить заботы и ответственность, которые близкие родственники неспособны взять на себя с достаточным самообладанием. Она сказала ему, что они с мужем намерены остановиться на день в Лондоне, чтобы отдохнуть, а затем они собираются вернуться в Корнуолл и пробудут в Портдженне до похорон. И она искренне умоляла не оставлять их в часы скорби и испытаний, когда они, соединенные общим горем, должны быть вместе, чтоб отдать последний долг драгоценной для них особе. Дядя Джозеф молча и покорно слушал, пока Розамонда говорила, и только когда она закончила, повторил свое простое прошение. В голове у него была одна мысль: вернуться в Корнуолл со всем, что осталось на земле от ребенка его сестры. И Леонард, и Розамонда видели, что противиться этому бесполезно, оба чувствовали, что было бы жестокостью пытаться удержать старика. В частном порядке они поручили слуге избавлять дядю Джозефа от всех проблем и трудностей путешествия, потакать ему, соглашаясь с любыми пожеланиями, и оказывать ему всевозможную защиту и помощь, не навязывая при этом назойливого внимания. – Я скоро отблагодарю вас, – сказал дядя Джозеф при расставании, – за то, что вы позволили мне уехать от лондонского шума вместе со всем, что осталось от Сары, моей племянницы. К тому моменту, когда мы встретимся снова, я вытру слезы. На следующий день Розамонда и ее муж попытались укрыться от гнета настоящего, чтобы вместе поговорить о будущем. Постепенно разговор перешел на тему друзей и о необходимости сообщить некоторым из них о событиях, последовавших за открытием тайны Миртовой комнаты. Первым они вспомнили доктора Ченнери. Розамонда вызвалась немедленно написать викарию, кратко рассказав о том, что произошло с тех пор, как они в последний раз общались с ним, и попросив его выполнить давнее обязательство: провести осенний отпуск с ними в Портдженнской Башне. Розамонда страстно желала встретиться со старым другом, и она знала его достаточно хорошо и была уверена, что намека на постигшее ее несчастье и тяжелое испытание будет более чем достаточно, и доктор Ченнери приедет к ним при первом удобном случае. Вспомнила Розамонда и про еще одного друга, и, хотя знакомы они с ним были не так давно, его участие в раскрытии тайны сблизило их. Этим другом был мистер Орридж, врач из Вест-Винстона, благодаря которому мать Розамонды случайно оказалась у ее постели. Ему она тоже написала письмо, исполнив обещание сообщить о результатах поисков Миртовой комнаты. Она написала, что они узнали о некоторых очень печальных семейных событиях из прошлого. Более этого не стоило сообщать другу, который занимал по отношению к ним такое положение, какое занимал мистер Орридж. Когда она писала адрес на конверте второго письма, в коридоре послышались гневные голоса. Не успела она задуматься, что означает этот шум, как дверь резко распахнулась, и в комнату вошел высокий пожилой мужчина с изможденным лицом и растрепанной седой бородой, за ним следовал возмущенный служащий гостиницы. – Я три раза говорил этому человеку, – сказал слуга, размахивая руками, – что мистера и миссис Фрэнкленд… – … Нет на месте, – перебил странный гость. – Да, ты мне три раза говорил и три раза солгал. Кто же это? – спросил он, указывая на мистера и миссис Фрэнкленд. – Вот же мистер и миссис Фрэнкленд. Я пришел по делу и собираюсь поговорить с ними всего пять минут. Мое имя Эндрю Тревертон. – С этими словами он невозмутимо сел на ближайший стул. Щеки Леонарда раскраснелись от гнева, но Розамонда вмешалась прежде, чем ее муж успел произнести хоть слово. – Не сердись, – прошептала она. – С подобными людьми всего лучше оставаться совершенно хладнокровным. Она сделала знак слуге, чтобы тот вышел, и обратилась к мистеру Тревертону: – Вы навязываете нам свое присутствие, сэр, в то время, когда семейное несчастие делает нас совершенно неприспособленными к спорам любого рода. Мы готовы проявить большее уважение к вашему возрасту, чем вы проявили к нашему горю. Если вы хотите что-то сказать моему мужу, он готов взять себя в руки и спокойно выслушать вас ради меня.