28 февраля 2018 г. Привет, дневничок. Всего два часа назад я вернулась в школу, и половину этого времени потратила на то, что пряталась в туалете. Как и всегда, это была та же самая кабинка. Самая дальняя от двери. Когда я там, я молчу, несмотря на то, что слезы градом текут у меня из глаз. Рука трясется, когда я делаю лезвием первый надрез. Простая и идеальная в своей простоте, красота этого лезвия разрезает кожу. И я мгновенно успокаиваюсь. Интересно, неужели героин действует так же, когда человек делает себе укол? Облегчение и освобождение… Ощущение внутреннего покоя… Я откидываюсь на сливной бачок и закрываю глаза. Голова свободна от любых мыслей, дыхание глубокое и ровное. Я полностью расслаблена. Еще два – и я буду готова встретиться с окружающим миром. Когда возвращалась в комнату, я чувствовала, как свежие порезы восхитительно трутся о кожу внутренней стороны моего бедра, несмотря на стерильный пластырь. Но внутреннее расслабление оказалось временным. Слишком быстро возвратились воспоминания о доме – о приглушенных разговорах, которые мгновенно прекращаются, не успеваю я войти в комнату. О том, как все трое отворачиваются, потому что не в состоянии посмотреть мне в лицо. О том, как я ощущаю себя чужой в своем собственном доме. О том, как мама часами пропадает в комнате сестры. О том, как папа делает какие-то секретные звонки, выдавая их за рабочие. Я пыталась поговорить с мамой. Пыталась ей все объяснить. – Не сейчас, Сэди, – отвечала она. – Сейчас мне не до этого. Поэтому я ушла в тень и наблюдала за всем со стороны, пока не наступило время возвращаться. Пока не появилась возможность вернуться в мою кабинку в самом конце ряда. Но голодные демоны не захотели успокаиваться. Я чувствовала себя хуже, чем всегда. Я не знала, как заткнуть их, но потом вспомнила, что мне говорили, и засунула в рот пилюлю. * * * Бедняжка Сэди, теперь я знаю, что оказал тебе услугу. У тебя была слишком несчастная жизнь. Теперь, прочитав твои самые сокровенные мысли, я знаю тебя гораздо лучше. Я понимаю твою боль и знаю: ты благодаришь меня за то, что я тебя освободил. А теперь ты больше не одна. У тебя теперь есть твой хороший друг Шон. Хотя с ним все было не так, как с тобой, Сэди. Ты была первой, и поэтому особенной. Очень особенной. Шон сопротивлялся гораздо активнее тебя. Он чертовски осложнил мне жизнь. Я и близко не испытал то чувство удовлетворения и справедливости, которым наслаждался после твоей смерти. А он не стал действовать по моему сценарию. Если б он только спокойно съел эти гребаные орешки – но он намертво сжал зубы. Если б он просто разжевал их, мне бы не пришлось быть таким грубым. Но он не разжимал зубы, понимая, что может умереть. Он пытался пробежать мимо меня в зал, но я заблокировал ему путь и бросил его на пол. Своим весом придавил его к полу. И насильно засунул ему в рот горсть орехов, а потом закрыл его, сжав голову одной рукой за макушку, а другой за подбородок. Он жевал и скулил, пока орехи не попали ему в желудок и он не содрогнулся от ужаса от того, что должно было произойти. И это действительно было ужасно. Я стоял рядом, пока он трясся и извивался, и истекал слюной, и пытался подползти ко мне, а лицо его было обезображено болью и страхом. Но наконец он затих. И как только его маленькое тельце замерло на плиточном полу, я услышал звук закрывшейся двери в спортивный зал. Кто-то слышал нас, и я должен буду узнать, кто именно. Глава 45 Ким припарковалась перед меблированными комнатами Святого Петра на Кэролайн-стрит в Золотом квартале. – Помню, как все это выглядело в старые времена, – проворчал Брайант, выбираясь из машины. Инспектор понимала, что он имеет в виду. Сейчас эта территория превращалась в элегантный городской район с новыми многоквартирными домами, ресторанами и бистро, а когда-то она была местом проживания ремесленников и художников. Здание, которое они искали, было новостройкой совсем близко от зеленого оазиса на площади Святого Павла – последней в Бирмингеме, относящейся к георгианскому[51] периоду в архитектуре. В здании располагались восемь роскошных апартаментов, которые венчал пентхаус площадью добрых 3300 квадратных футов[52] и стоимостью больше миллиона фунтов стерлингов. И шли полицейские именно в него. – Как, черт возьми, мы расскажем им, каким образом умер их ребенок, командир? – спросил Брайант в тот момент, когда Ким нажала кнопку интеркома. – Нам остается только сказать им правду, – ответила детектив, после чего представила себя и своего коллегу мужчине, ответившему на вызов. Электрическое жужжание возвестило о том, что они могут войти в холл, совершенно непохожий на другие холлы, которые им приходилось видеть в многоквартирных домах, – на стенах отсутствовали грубо выполненные изображения половых органов и свастики. Войдя в лифт и нажав кнопку с литерой «П», Ким заметила в нем камеру наблюдения. Ни номера этажа, ни номера квартиры в лифте не было. Стоун поняла, что лифт двигается, лишь когда он уже беззвучно остановился на верхнем этаже и его двери открылись с едва слышным приветственным шорохом. – Почти как в Холлитри[53], – заметил Брайант с сарказмом. Выйдя из лифта, полицейские оказались в небольшом холле с единственной дверью и пожарной лестницей справа от нее. Прежде чем Ким позвонила, дверь открыл мужчина, лицо которого было ей знакомо по выпускам новостей местного телеканала. Энтони Коффи-Тодд произвел на нее впечатление человека, проигрывавшего битву с возрастом. Ему было лет сорок пять, и интенсивный каштановый цвет его волос контрастировал с сединой в щетине. Зачесанные наперед волосы не могли скрыть уже появившуюся небольшую лысину. Инспектор понимала, что на него дополнительно давила необходимость демонстрировать с экрана свой моложавый вид тысячам телезрителей, но в ярком дневном свете квартиры, без помощи правильно поставленного света и профессиональных гримеров, возраст этого человека кричал о себе каждой морщинкой на его лице. В отличие от Луизы Коффи-Тодд, молодая кожа которой вполне соответствовала ее тридцати четырем годам. Инспектор знала, что это вторая семья Энтони. Его сын от первого брака переехал жить в Австралию и забрал с собою мать пятнадцать лет назад, когда брак родителей распался. Как раз в то время, когда Луиза стала работать на телевизионной студии в качестве курьера. – Прошу вас, входите, – пригласил мужчина, делая шаг в сторону и давая Ким с Брайантом пройти. Стоун сразу оказалась в обширном открытом пространстве с абсолютно белыми стенами, на которых располагались черно-белые художественные изображения. В середине этого пространства, на самом большом ковре, который Ким доводилось видеть в своей жизни, была расставлена мебель. По одной из стен располагались три двойные двери, которые вели прямо на террасу на крыше. Где-то вдали инспектор заметила арку, обозначавшую вход на кухню. Подходя к этому ковру-острову, детектив постаралась, чтобы ее байкерские сапоги поменьше гремели по деревянному полу. Здесь ее ожидала миссис Коффи-Тодд. – Прошу вас, присаживайтесь, – предложила она, указывая на один из четырех диванов. Стоун села; Брайант пристроился рядом с ней. – Мы сожалеем о вашей потере, – начал сержант, когда к ним присоединился мистер Коффи-Тодд. Муж и жена расположились на разных диванах. – Мы понимаем, что у вас сейчас тяжелый период, – заговорила Ким, – но нам необходимо задать вам несколько вопросов о Шоне. – Конечно, но ведь это был просто несчастный случай… – отозвался Энтони. – Это не было несчастным случаем, сэр, – решительно заявила инспектор. – Вы это о чем? – Коффи-Тодд нахмурился. – Нам сказали, что это была реакция на что-то, что он съел. У него была аллергия на орехи, – добавил он так, словно это все объясняло. – Это мы знаем, но есть некоторые… – Но директор Торп сказал… – Директор Торп – не патологоанатом, сэр, и не он проводил вскрытие вашего мальчика. – Ким не хотела, чтобы это прозвучало так жестоко, но хозяин дома уже начал ей надоедать. До Луизы наконец дошло. – И Сэди Винтерс тоже?.. – спросила она. – Будет правильным сказать, что мы расследуем смерти обоих детей, – ответила инспектор. – То есть вы сейчас говорите нам, что оба ребенка были убиты? – В голосе Энтони слышалось недоверие. Стоун кивнула, понимая, что сейчас родители Шона переживают шок.