Уинтер Моррис, которого тоже позвали на встречу, пришел в восторг. – Такая история заставит газеты пожалеть, что у них первая полоса размером не с лист ватмана! Тревора Вера на репетиции не было. Перегрин пообещал Джереми, что договорится в музее и тот сможет изучать перчатку столько, сколько пожелает. Моррис должен был общаться с мистером Гринслейдом по поводу установки сейфа в театре, а актерам еще раз напомнили о секретности, хотя подспудно подразумевалось, что небольшая утечка не повлечет за собой катастрофы, если не побеспокоит мистера Кондусиса. Видимо, воодушевленная историей с перчаткой, труппа работала этим вечером замечательно. Перегрин начал выстраивать непростой второй акт и восторгался тем, как справляется с ролью Маркус Найт. У таких актеров, как Маркус, невозможно сказать, где кончается тонкий расчет и технические приемы и начинается искренность, которую называют звездным профессионализмом. На первых репетициях он вытворял черте-что: кричал, выделял случайно выбранные слова, делал странные, почти мистические жесты и смущал партнеров – произносил реплики, зажмурившись и молитвенно сложив ладони у подбородка. Из всей этой нелепицы порой выскакивали искорки действительно потрясающих находок, благодаря которым Найт, еще молодой человек, так высоко ценился в своей рискованной профессии. А затем, выйдя из инкубационного периода, его роль разворачивалась в полный рост. Второй акт строился вокруг того, что перчатку умершего юного Хемнета отдают, по ее требованию, Смуглой леди: черное отражение подобных историй в пьесах Шекспира и рассуждений Бирона о белесой бровастой бабенке[40]. Далее поэт в восхищении от нелепой леди в перчатке избавляется от «издержек духа и стыда растраты»[41]. В конце акта он свирепо читает ей и господину У. Г. 129-й сонет – тут Маркус Найт был бесподобен. У. Хартли Гроув развалился в кресле у окна в образе господина У. Г. и, обмениваясь взглядами с Розалин, тайком гладил руку в перчатке. Занавес пополз вниз в самый разгар его хохота. Получалось, что пьеса, как нередко случается в театре, в кривом зеркале отражает отношения между самими актерами. Вопреки распространенным фантазиям, Перегрин считал, что подобное смешение реальности со сценическими отношениями актерам только мешает. Актера, полагал Перегрин, не раскрепощает, а давит неподъемный груз прямых ассоциаций. Если Маркуса Найта разъяряли успешные ухаживания Гарри Гроува за Дестини Мид, эта реакция могла вывести его из равновесия и помешать играть Шекспира, которого Розалин обманывала с господином У. Г. По счастью, такого не случилось. Все играли мощно, и Дестини, хоть и понимала в сцене лишь малую толику, выдавала такой эротический импульс, который мог бы стянуть перчатки с рук мертвого ребенка, а не только вырвать их у сверхчувствительного отца. «Она и впрямь, – говорил Джереми Джонс, – роковая женщина крепчайшей выдержки. Вот и все. И неважно – глупа она или гениальна. Есть что-то торжественное в ее привлекательности». Перегрин тогда ответил: «А ты постарайся представить ее через двадцать лет: фарфоровые зубы, щеки подтянуты до ушей, а мозг усох до размеров горошины». «Ругайся, – сказал Джереми. – Мне нипочем». «Думаешь, у тебя никаких шансов?» «Именно. Никаких. Она старательно пытается порвать с величайшей звездой и мутит с беспринципным Гроувом. Мне не остается ни уголка, ни закоулка». «Боже, боже, боже», – пробормотал Перегрин. На том и завершилась беседа. В вечер репетиции Перегрину, наконец, улыбнулась удача: после нескольких довольно обидных отказов Эмили Данн согласилась приехать на ужин в студию. Джереми, который руководил изготовлением и покраской декораций на складе неподалеку, должен был заглянуть в «Дельфин» и отправиться вместе с ними домой через мост Блэкфрайарс. Именно это обстоятельство, как понял Перегрин, стало причиной согласия Эмили. В самом деле, он слышал, как она ответила Чарльзу Рэндому на какой-то вопрос: «Я пойду домой к Джереми». Перегрин ужасно расстроился. Джереми появился за пять минут до конца репетиции и сел в первых рядах партера. Когда репетиция закончилась, Дестини помахала ему, и Джереми поднялся на сцену через боковую дверь. Перегрин увидел, как она положила руки на пальто Джереми и что-то проговорила, глядя ему прямо в глаза. Джереми покраснел до корней рыжих волос и бросил быстрый взгляд на Перегрина. Затем Дестини взяла Джереми под руку и повела вглубь сцены, не переставая говорить. Через пару мгновений они расцепились, и Джереми вернулся к Перегрину. – Слушай, – сказал он, – будь другом. Сделай одолжение. – Что случилось? – У Дестини внезапно образовалась вечеринка, и она приглашает меня. Слушай, Перри, ты ведь не против, чтобы я пошел? Еда в студии есть. Ты и Эмили прекрасно посидите и без меня; да черт, даже лучше, чем со мной! – Она решит, что ты чертов грубиян, – сердито сказал Перегрин. – И будет недалека от истины. – Вовсе нет. Она будет в восторге. Она ведь придет к тебе. – Что-то я не уверен. – Собственно говоря, ты должен быть благодарен. – Эмили решит, что все подстроено. – Ну и что? Она только обрадуется. Слушай, Перри, я… мне пора. Дестини нас всех повезет, и она уже готова. Ладно, я поговорю с Эмили. – Конечно, поговори, хотя не представляю, что ты можешь сказать! – Все будет, как в аптеке. Обещаю. – Ну-ну… – Перегрин рассматривал веснушчатое лицо друга – покрасневшее, возбужденное и ужасно беззащитное. – Ладно. Извинись перед Эмили. Отправляйся на свою вечеринку. Боюсь, тебя ждут неприятности, но дело твое. – Надеюсь, меня ждет хоть что-то, – сказал Джереми. – Спасибо, приятель. Из партера Перегрин наблюдал, как на сцене Джереми разговаривает с Эмили. Она стояла к Перегрину спиной, и ее реакции он не видел, зато Джереми просто лучился улыбкой. Перегрин и представить не мог, как ему теперь говорить с Эмили, и вдруг на него снизошло: будь что будет, главное – не юлить. Дестини на сцене устроила представление перед аудиторией: Маркусом, Гарри Гроувом, а теперь и Джереми. Маркус стоял с хозяйским видом, и Дестини вела себя, как понятливая наложница, решил Перегрин. Потом он заметил, что ей удается то и дело бросить взгляд на Гарри, чуть распахнув глаза и с благовоспитанностью, более провокационной, чем если бы она повисла у него на шее и прошептала: «давай». И еще она поглядывала на бедного Джереми. Все они оживленно болтали, обсуждая будущую вечеринку. И вскоре ушли через служебный выход. Эмили по-прежнему стояла на сцене. «Ну что ж, – подумал Перегрин, – начинается». Он прошел по центральному проходу к боковой двери в правой ложе. Каждый раз, проходя этим путем на сцену, он не мог отделаться от воспоминаний о первом визите в «Дельфин». И за звуком собственных шагов по лестнице без ковра ловил эхо шагов мистера Кондусиса, невидимкой спешащего на выручку. Поэтому сейчас он поразился, когда, захлопнув за собой дверь, услышал шаги за поворотом темной винтовой лестницы. – Эй! – сказал он. – Кто там? Звук стих. – Я иду, – предупредил Перегрин, чтобы избежать столкновения. Он поднялся еще на несколько ступеней и повернул за угол. Дверь на сцену приоткрылась, впустив лезвие света. Перегрин увидел, как кто-то мнется в дверях, словно не в силах решить – спускаться или нет. У Перегрина вообще появилось чувство, что некто прячется в тени за дверью. Голос Гертруды Брейси произнес: – А я вот вниз спускаюсь. Она открыла дверь пошире и отступила на сцену, пропуская Перегрина. Когда он поравнялся с Гертрудой, она взяла его за локоть. – А ты не идешь на мрачную маленькую вечеринку Дестини? – Я – нет. – Не позвали? Как меня? – Точно, – весело сказал Перегрин, мечтая, чтобы она не смотрела на него так. – Знаешь, что я думаю о мистере У. Хартли Гроуве? Перегрин покачал головой, и тогда она рассказала. Перегрин привык к несдержанности выражений в театральной среде, но от восьми слов Гертруды Брейси про Гарри Гроува заморгал. – Герти, дорогая! – О да, – сказала она. – Герти дорогая. И будьте покойны, дорогая Герти знает, о чем говорит. Она повернулась к Перегрину спиной и пошла прочь. IV – Эмили, – начал Перегрин, когда они шли по Уорфингерс-лейн, – надеюсь, ты не против, что с тобой только я. И надеюсь, ты не думаешь, что тут какой-то обман. Что я избавился от Джера, чтобы свободно к тебе подкатить. То есть не то чтобы я не хотел, но я не настолько нахален, чтобы пойти на такую примитивную уловку. – Надеюсь, что нет, – спокойно сказала Эмили. – Точно. Полагаю, ты видела, что там с Джереми? – Да, такое трудно не заметить. – Ну да, трудно, конечно, – вежливо согласился Перегрин. Внезапно, без всякой видимой причины, они расхохотались, и Перегрин взял Эмили под руку. – Только представить! Мы в двух шагах от «Лебедя», «Розы» и «Глобуса». Шекспир наверняка ходил этой дорогой тысячу раз, когда завершалась репетиция. Мы делаем точно, что делал он, и я очень хотел бы, Эмили, чтобы мы могли доплыть до Блэкфрайарс по реке. – Приятно, – сказала Эмили, – оказаться в компании человека, не робеющего перед ним и не путающего преданность с идолопоклонством. – Ты обращала внимание, что талант колеблется у своего среднего уровня, а гений почти всегда совершает великие проступки? – Вроде Агнес Уикфилд, указывающей на небо, и некоторых мест из «Цимбелина»? – Да. Мне кажется, гению почти всегда чуть-чуть не хватает вкуса. – В любом случае, у него нет интеллектуального снобизма. – Ну это точно. – Тебе нравятся репетиции?