Тут взгляды женщин встретились, и Ноэми поняла, что надо подойти и поздороваться. — Я капитан Шастен, вы меня помните? — представилась она. — Да, — поднимаясь с места, ответила Жюльетта. — Я как раз пришла повидать вас. — Пройдемте в кабинет? — предложила Ноэми, засовывая пачку сигарет в задний карман джинсов. — Я думаю, у вас полно дел. Я просто хотела попросить вас держать меня в курсе, когда вы вытащите из воды малышку Эльзу. Я никогда не смотрю телевизор и радио слушаю редко, так что мне не хотелось бы позабыть украсить цветами ее могилку. Малышку или малыша, Эльзу или Сирила. Казалось, мадам Кастеран забыла, что по-прежнему есть два варианта, что там может оказаться ее сын. Однако Ноэми не решилась напомнить об этом. Она кивнула на горшок с цветами: — Это для Алекса? — Да. Ромашки. Знаете, ведь мой муж был смотрителем кладбища. И у меня вошло в привычку украшать цветами заброшенные могилы. Некоторые усопшие были моими пациентами. Муж частенько говаривал: «Если тебе не удастся их вылечить, я займусь остальным». День был дождливым, и Ноэми заметила, что брюки Жюльетты Кастеран снизу намокли. Из этого она сделала вывод, что пожилая женщина пришла пешком, чтобы повидать ее. — До кладбища путь неблизкий. Давайте подвезу? 43 Усевшись на каменную кладбищенскую ограду, Ноэми наконец закурила, дав возможность мадам Кастеран предаться скорби на могиле Алекса Дорена. Потом, засунув окурок в кустик лаванды, она подошла к Жюльетте. — Наверное, у меня не получится сказать тактично, так что придется откровенно, — предупредила она. — Я прекрасно знаю, о чем вы думаете, — прервала ее Кастеран. — Мадам Сольнье сумасшедшая, Дорены приветливы, как раненые медведи, а тут еще эта старуха Кастеран, которая отказывается верить в смерть своего сына. — Я все же выразилась бы помягче, но смысл именно таков. Жюльетта в последний раз поправила букет ромашек и выпрямилась. — А чего вы ждали? Мы тут все частично лишились рассудка. Утрата ребенка, а главное, неизвестность, она заставляет предполагать худшее. Говорят, будто у одной матери, когда умер ее ребенок, случился разрыв сердца, хотя их разделял целый континент. А вот я ничего не почувствовала. — И все? То есть, я хочу сказать, вам этого достаточно? — Мне достаточно этого, чтобы надеяться. Я никогда не переставала верить. Каждую неделю звоню в нашу родительскую Ассоциацию, чтобы быть в курсе, каждый день молюсь. Я даже наняла частного детектива почти на четыре года, но только потеряла большие деньги. Я не сумасшедшая, я доверчивая. Рождения и похороны. Жизнь умещается между колыбелью и гробом. Одна могила за другой. Но моему Сирилу еще не пора. Слушая Жюльетту Кастеран, Ноэми испытала ту же дурноту, что и несколько дней назад, когда покидала кладбище, и подсознание заставило ее мысленно воткнуть красный флажок. Что-то не складывалось, и ей вспомнились слова Мельхиора про обостренную память, которая могла стать следствием произошедшего с ней несчастья. Гипермнезия — вот что ей сейчас требовалось. Вспомнить цвет, запах, текстуру ткани, шум или мелодию — ту простую деталь, которая по ассоциации встревожила ее. И Ноэми была убеждена: это имело отношение к расследованию. Она посмотрела, как вдалеке переходит от могилы к могиле и поливает растения кладбищенский смотритель. Одна могила за другой, как сказала Кастеран. Одна за другой, снова и снова. Чертова память. И тут разум Ноэми выдал очевидное. Прямо у нее перед глазами. У ее ног. Эта стела с датой смерти в 1987 году. И эти аллеи, протянувшиеся на сотни метров. Все было слишком уж большим для такой маленькой деревни. Она оставила Жюльетту и бросилась к смотрителю, который подхватил лейку и отступил назад, словно она собиралась отругать его. — Шастен. Полиция, — представилась она, показывая удостоверение с триколором. — Э-э-э, ага, я знаю, — забеспокоился молодой человек в зеленой спецовке и сапогах того же цвета. — Сколько здесь точно могил? — Точно? Не знаю. С тыщу?.. — То есть тысяча человек, так? — А, да нет. Если вы посмотрите на надгробные памятники, то увидите, что в большинстве здесь фамильные захоронения. В одной могиле может быть от двух до шести тел. — То есть минимум две тысячи человек, умерших за двадцать пять лет. Ноэми схватила мобильник и заговорила прямо с ним. «Показатель смертности Авалон две тысячи восемнадцать», — отчетливо продиктовала она. «За две тысячи восемнадцатый год в деревне Авалон насчитывается тридцать одна смерть», — металлическим голосом ответил ей телефон. — Что дает нам за двадцатипятилетний период, если взять две тысячи восемнадцатый за среднее, максимум семьсот семьдесят пять смертей, — вслух размышляла Ноэми. — А никак не две тысячи. Если только в Авалоне не случились эпидемия, война или землетрясение, о которых мне не сказали, то это кладбище в три раза больше, чем надо. Смотритель стал озираться вокруг и неожиданно осознал, что возраст кладбища никак не увязывается с его размерами. — Ну да, — вяло согласился он. Ноэми проверила даты, выбитые на мраморе или местном камне. Некоторые недавние, в районе 2000-х, что прекрасно соответствовало. Другие производили странное впечатление, демонстрируя годы, каких кладбище и знать-то не должно было: 1980, 1970, 1960. Авалон был затоплен в 1994 году, так что им здесь нечего было делать. Она оставила смотрителя наедине с его лейкой и присоединилась к Жюльетте на гравийной дорожке, ведущей к выходу. — Подождите, мадам Кастеран, я вас провожу. — Вы очень любезны, но я живу всего в полукилометре отсюда. — Ну так что, я все равно вас провожу. Ваш муж дома? Пожилая дама взглянула на часы, болтающиеся на ее тощем запястье: — Десять часов? Да. Но стоит поспешить. Меньше чем через час он окажется в баре. Тогда понять его будет сложнее. * * * В доме Кастеранов все было так, как описал Ромен Валант. На стенах не осталось ни одного пустого места: их сплошь покрывали фотографии Сирила всех возрастов. Ну то есть до десяти лет. Жюльетта куда-то исчезла, и Ноэми оказалась наедине с Андре, ее мужем. Трясущиеся руки, изуродованное циррозом печени лицо в красных прожилках, испещренные коричневыми пятнышками, как горелая пластмасса, одутловатые щеки и нос. Он налил себе и гостье кофе: половину в чашки, половину на клеенчатую скатерть. — Ну и что вы сказали моей жене? — Ничего особенного. В основном говорила она. — Не стоит морочить ей голову, ладно? Ее мальчик скоро вернется, вот все, что она может сказать. Жюльетта оставляет меня в покое на то время, которое тратит на свои надежды. А больше мне ничего не надо. Она зануда, но с кем мне еще жить. Не хотелось бы, чтобы тело под водой оказалось нашим мальчиком. Она этого не вынесет. Ноэми смотрела, как он приправляет кофе эквивалентной дозой арманьяка. — Но вы, мсье Кастеран, вы ведь точно знаете, что такая вероятность есть? — Ага. Если это он, я приму меры. — Вы полагаете, она никогда об этом не узнает? — Она не смотрит телевизор, не читает газеты, не слушает радио — разве что музыку. Зато вот уже двадцать пять лет рассказывает людям о Сириле. Никто с ней не спорит, так что и теперь не станут. Всем известно, какая она хрупкая. Если это он, я повторяю: если это он, мы его тайно похороним. Все пройдет гладко. Кивнув, Шастен дала согласие на каплю алкоголя в свой кофе. Дрожащая рука Андре Кастерана очень неудачно превратила каплю в реку. — Кстати, в связи с захоронением я хотела бы задать вам несколько вопросов о кладбище. Вы ведь были его смотрителем в старом Авалоне? Но сегодня, после двадцати пяти лет использования, не слишком ли оно большое? И что это за могилы до тысяча девятьсот восьмидесятого года? Если это не ошибка в датировках, мне никак не удается понять, как они могут находиться здесь… — Двадцать пять лет? Откуда вы взяли эту цифру? — удивился он. — У кладбища нет возраста. Оно всегда одно и то же. Это единственное, что не решились затопить. Его, гроб за гробом, перенесли в новый Авалон. Даже если кому-то не слишком нравится, когда тревожат мертвых, им еще меньше нравится идея оставить их под водой. — А вы помните точную дату? — Если уж мне удалось утопить в алкоголе память о сыне, то насчет переноса кладбища, скажу честно, я вообще ничего не помню. — Может, есть архив? — не сдавалась Ноэми. — Ну, наверняка… Правда, для этого придется вернуться туда, откуда вы пришли. Мне очень жаль, что вы зря потратили время. — Не стоит. Возвращение назад — это основа расследования. * * *