*** Курд обещал помочь мне вернуть моё прошлое. Хотя обещал – громко сказано. Скорее, предложил. Моё прошлое, состоявшее из отрывков воспоминаний, безжалостно потерянных после проникновения хрусталя в моё тело. Оказывается, нейтралы после смерти именно от соприкосновения с этим сплавом и последующего воскрешения частично теряли свою память. Так сказал мне Думитру. Конечно, и речи не было о том, чтобы довериться его словам, но потратив сутки в библиотеке нейтралов, я нашёл нужную информацию, подтвердившую его слова. Нашёл… и всё же не мог согласиться сразу. Пока не понял, что меня продолжает выкорчёвывать эта неизвестность. Эти сомнения, появившиеся после побега Марианны. Марианны, беременной моим ребенком. Марианны, понимавшей, что лучшей защиты, чем та, которую мог дать ей и нашей дочери я, ей не мог обеспечить никто. Я понимал умом, что она, как мать, не могла поступить по-другому. Что спасала нашего сына…вот только знание, что спасала она его от меня…после моих слов, моих вопросов в том доме, когда она могла открыться мне, и мы вместе придумали бы, как помочь Сэми…Эта мысль продолжала царапать изнутри острыми когтями гнева и желания найти её и поговорить. Не просто поговорить, а получить ответы на вопросы. Почему не рассказала мне? Почему решила, что я могу стать врагом нашему сыну? Почему заставила крошиться на части от нежности, зная, что после мне придётся эту самую нежность из себя выгребать лопатой. Быстрыми ударами, причиняя всё больше боли, чтобы ни на минуту не забыть о произошедшем. Она ясно дала понять, на чью сторону встанет в случае открытой войны. Выбор был сделан. И этот выбор стал точкой отсчёта в наше с ней никуда. Я смотрел на Думитру и думал о том, что не могу отказаться от такого шанса. Дьявол, сколько лет бы я ни забыл, одно я знал точно – между «нет» и «да» я всегда выбирал «да». Чем бы оно мне ни грозило. Всегда «да», чтобы потом расхлёбывать собственные ошибки, а не давиться желчью от понимания, что упустил свой шанс. Но, вашу мать, я понятия не имел, каким адом на этот раз окажется для меня это грёбаное «да»! *** Курду ощущал себя вуайеристом. Наблюдая за тем, как окаменело лицо Мокану. Как схлынули с него все краски, как начали появляться тёмные круги под глазами. Глазами, еще в начале ритуала казавшимися невозможно синими даже самому Главе. Теперь от той яркости не осталось и следа. Бледно-голубой оттенок продолжал медленно, но верно терять яркость. Если бы нейтралы старели…если бы можно было постареть за пару часов, Курд бы сказал, что Мокану постарел. По крайней мере, постарели его глаза. Выцвели и потеряли ту жизнь, которая всё ещё билась в них в процессе операции. Не сказать, что Курд чувствовал себя как-то неловко или же сожалел…Неееет. Он алчно пожирал боль Морта, делая один за другим глоток воздуха, в котором она сконцентрировалась. Он жадно ждал момента, когда Мокану увидит ту бомбу, которую Глава любезно ему приготовил. Бомбу, которая, он был уверен, разорвёт зарвавшегося подонка надвое. И Курд отчаянно желал увидеть перед собой ту половину, которая восстанет после этого взрыва. Восстанет, чтобы люто отомстить. По-другому быть не могло. Или он совершенно ничего не знал о Николасе Мокану. *** Я смеялся. Да, я смеялся. Вслух. Глядя в напряжённое, в истощённое ритуалом лицо Главы, я хохотал, неспособный сдержать смех, впивавшийся до адской боли в грудную клетку. Смотрел картинки своей жизни и скалился. Мне казалось, я продолжаю, смеяться, но по комнате разносился животный вой. И я зажимал уши ладонями, впиваясь когтями в кожу головы, пытаясь вонзиться в эти чёртовы воспоминания, пытаясь заглушить собственный рёв, от которого дребезжали толстые стёкла на крошечных круглых окнах. Курд с маниакальным удовольствием врезался в мое сознание, наполняя его всё новыми и новыми кадрами. Сплошным потоком моя жизнь. То, о чем я читал в своём дневнике, и то, о чём, видимо, не предполагал даже тот Николас. Я смеялся над ним и я выл над могилой его любви. Каким же ты был идиотом, Мокану! Как…какой дьявол превратил тебя из Зверя в подобие мужчины, которым вертели, как могли? Которому наставляли рога и с которым не считались никогда? Вспышками отрывки тех воспоминаний, которые приходили раньше. Без спросу врывались в мою голову. Теперь я видел их полностью. Ссору с Владом в Асфентусе. Откровенное презрение и неприятие всего клана в присутствии хозяина Города Грехов. В голове эхом слова брата о том, что я предатель…что я больше ему не брат. И я готов смириться с ними, несмотря на ту боль, которая разрывает виски от этого приговора. И другая тема для раздора – всё тот же Асфентус и притязания короля на абсолютно и единоличное владение пограничным городом. И полное отрицание подобной возможности со стороны Ника. Его яростное шипение в лицо брату, говорящее о том, что Асфентус он не отдаст. Уже тогда он знал, что этот город неприкосновенен и таковым должен остаться и впредь. Город, принадлежащий Высшим и отданный им в пользование никчёмным представителям бессмертного мира. Я перевожу взгляд на Курда, продолжая проматывать в мозгу эти картинки. Во мне всё ещё бурлит его кровь, а во рту печёт от привкуса его пропитанной ненавистью плоти – Глава на моих глазах отрезал мясо чуть ниже того места, где находится сердце, и дал мне его. Я продолжаю смотреть на него, отказываясь верить следующим кадрам. Мотая головой, пытаясь скинуть его тяжёлые руки, удерживающие её, но он не даёт. Этот конченый негодяй не позволяет отвернуться, удерживая мой взгляд и без скальпеля роясь в моей голове. «Не твои…видишь, Мокану? Это не твои дети…Посмотри на свою шлюху-жену…почему твой отец отправился к демону освободить её? Свою внучку? Чёрта с два! Свою любовницу. Одну из многих…но лучшую среди них. Тебе ли не знать, как она хороша в постели и как может свести с ума и ублажить мужчину. Ты ведь догадывался. Ты видел эти взгляды, видел их прикосновения.» И я, будь они прокляты, видел! Я так красочно всё это видел, что мне казалось, мои глаза покрываются трещинами и кровоточат от этого омерзительного зрелища. Видел, как он прижимает её к себе и смачно целует в губы. Те самые, которые несколько дней назад исступлённо пожирал я сам. Ник…Тот Ник видел это. Смотрел и ничего не мог сделать. Ничтожество. Абсолютное ничтожество. Смотрел и продолжал любить эту тварь. «От кого она понесла, Мокану? От тебя? Ты уверен? Тот Ник предпочитал закрывать глаза на свои сомнения, а они были. Смотрииии…смотри, как разбивает он о стены бокалы и кусает собственные кулаки, неспособный заявить о них открыто. Боясь, что подозрения оправдаются. И ему придётся убить их обоих. Слабак!» И я продолжаю захлёбываться этим дерьмом, которое с готовностью скармливает мне Курд. Люди называют это правдой. А я всё равно пытаюсь оттолкнуть его от себя. Отойти на безопасное расстояние и не ощущать вонь от него. А в голове тот же голос. Не Курда. И не мой. Того, кто молчал всё это время. Того, кто просто ждал своего часа. Не удивлённый. И готовый выйти на сцену. Разложить всё по полочкам. Аккуратно. Холодно. «Почему твой сын не признает тебя? Почему отказывается назвать отцом? Где уважение, которое он проявляет к Владу, к матери, бл**ь, даже к Изгою и Габриэлю…но не к тебе. Сильный чанкр. Он знает, кто был его отцом. Взрослый благородный мужчина, а не ты…выскочка-гиена, гонимый и презираемый всеми. Он не станет уважать подобного тебе никогда». Перестать вырываться из лап Думитру, продолжая смотреть в его лицо. В глаза. Туда, где на дне его зрачков разворачивается моё будущее, состоящее из отвратительного прошлого. «Сколько раз ты спрашивал себя, почему Марианна сыграла роль приманки? Сколько раз злился на неё, за то, что допустила мысль…смогла предположить, что ты можешь навредить своему сыну…Наивный кретин, - кто-то внутри меня оглушительно расхохотался, - она знала. Она боялась правды. Боялась, что в конце концов ты узнаешь, чья на самом деле кровь течёт в этом зарвавшемся ублюдке. Узнаешь и не оставишь на нем живого места. Она спасала не вашего сына, а своего! И не от нейтралов, а от твоей мести». Я хотел, чтобы этот проклятый голос заткнулся, но он хрипел внутри громче и громче своим надтреснутым, сорванным в крике голосом: «Марианна ведь знала о своей беременности. Она понимала, чем рискует. Понимала, что её могут схватить. Её могут убить по приказу Курда. Откуда ей было знать, что ты дал указание не трогать Марианну Мокану? Но она решила пожертвовать ТВОИМ ребенком ради спасения СВОЕГО! Понимаешь, идиот? Поцелуи с охранником…предательства с доктором…и грязный секс с демоном. Сколько раз она раздвигала ноги перед похотливыми самцами, пока тебя не было рядом? Ты слышишь её обещания Асмодею? Почему ты поверил, что она не исполнила их? Хрупкая женщина, не поднимавшая в жизни тяжелее дамской сумочки, одолела верховного демона? Отрубила ему голову мечом?» Голос заходится в истерическом припадке. «Кретин…какой же кретин! Она трахнулась с ним и только, когда демон расслабился, только тогда смогла убить его. Безжалостная жадная грязная шлюха, ради сундука, обеспечившего власть её папаше и любовнику, отдалась демону, пока ты, как проклятый, горбатился на службе у нейтралов и сох по этой дряни.» Перед глазами Зорич. На ипподроме. Помогает выйти ей из машины. Ведет к двери ресторана. Склонился с ней над договором. В её кабинете. В её спальне. Сидя на кровати. Так по-хозяйски. Зорич с моими детьми. Зорич о чём-то шепчется с моим братом. Самодовольно улыбается Фэй. Зорич. Зорич. Зорич. Так много его в моей жизни. Слишком много. И новые кадры – вот она стонет у него на коленях по дороге на ипподром. За полчаса до того, как отдаться мне. Вот он заходит в её спальню, закрывая за собой дверь. Вот ему единственному доверяет вывезти детей из Лондона. «Почему твой «преданный» помощник с такой лёгкостью принял известие о твоей смерти? Не потому ли, что сам вонзил в тебя этот долбаный меч? Сколько раз он прокрутил его в твоей груди по ЕЁ приказу или просьбе?» Теперь ты знал ответ на этот вопрос – три раза. Ты смотришь на изуродованное яростью лицо серба, втыкавшего в твоё сердце меч, и чувствуешь, как превращается в руины фотография того мира, которую показывали тебе все они. Как желтеет она, как покрывается трещинами и разрывается на части, уносимые ветром, завывавшим снаружи. Мир ломался, иссыхал вместе с этой фотографией, превращаясь в пепел. Не осталось ничего. Ни семьи, ни жены, ни брата, ни друга…ни детей. Ни веры, что когда-то у тебя было хоть что-то из всего этого. И ты находишь в себе силы вцепиться в запястья Курда и скинуть их. Оттолкнуть его от себя и броситься наружу. Свежий воздух. Тебе нужен хотя бы глоток, чтобы не сдохнуть. Чтобы не зайтись в агонии прямо тут. В этой грёбаной комнате, провонявшей твоей собственной смертью. Ты изумленно оглядываешься по сторонам, глядя, как трясутся вокруг деревья, как ходуном идёт земля, обжигая твои колени холодом. Маааать вашу! Как же трудно сделать очередной вздох. Землетрясение. Ты хохочешь. Ты оглушительно хохочешь, но не слышишь звуков собственного голоса. Это он. Тот монстр внутри тебя. Твой Зверь. Он смеется, пригнув к земле свою мохнатую голову. Скалится окровавленной пастью…но ты ведь не слышишь его голоса снаружи. Никто не слышит его голоса. Он раздается только в твоих ушах. И ты ошарашенно понимаешь: это не земля дрожит. Это твоё персональное землетрясение. Это тебя колотит так, что стучат зубы. Трещины в тебе. Глубокие борозды твоей оболочки. Тебя подбрасывает вверх от очередного толчка и снова утягивает вниз. В одну из таких щелей. Ты вскидываешь голову кверху, но видишь только края собственной кожи, смыкающиеся над тобой. Они поглощают свет солнца. Любуйся, Мокану. Запомни, каким оно бывает. Ты видишь его в последний раз. Позволь себе в последний раз ощутить прикосновение его лучей к своему лицу. Прощается. Оно прощается с тобой. Как прощаются с покойником, опуская его в яму. Во только тебе из этой ямы не выбраться. Там, над твоей головой уже стоит кто-то другой. Тот, кому ни к чему ни солнце, ни воздух, ни семья. Ни Марианна. Он бросает последний комок грязи на твою могилу. Всё верно. Ты привык к этому. Ты никогда не заслуживал большего, так ведь? *** Курда трясло. Его колотило не меньше, чем самого Мокану. Ритуал манипуляции с чужим сознанием не мог пройти бесследно. Он высосал всю энергию из Главы. Ему казалось, из него выкачали всю кровь. И не ублюдок Мокану своими глотками, а нечто большее, нечто более сильное, чем бывший вампир. У него получилось. Он боялся до конца поверить в то, что у него получилось. Заполнить пробелы в сознании Морта ложными картинками вперемешку с настоящими. С теми, о которых было известно не только самому Николасу. С теми, которые передал когда-то Курду его верный осведомитель. О, Курд знал, что когда-нибудь они пригодятся! Он стоял, покачиваясь то ли от истощения, то ли от холода. Стоял, прислонившись к косяку входной двери и ошарашенно смотрел на своего вершителя, упавшего на колени прямо перед замком. Вершителя, который отрешенно глядел перед собой, не видя ни вершину соседней горы, ни темное беззвездное небо, затянутое чёрным пологом, ни верхушки редких елей, подобно пикам, украшавшие горы. Курд смотрел и понимал, что, наконец, своими глазами увидел смерть Мокану. Четвёртую и окончательную. Понял это, услышав странный звук. Капание воды? А потом снег, вечно покрывавший тропу, ведущую к замку, начал окрашиваться в красный цвет. Цвет крови Морта. Цвет слёз Мокану. У нейтралов она снова становится алой и насыщенной. Курд сдержал покашливание, рвущееся из груди. Не из деликатности, но не желая помешать прощанию Морта с Мокану. Когда через несколько минут, а может, и все полчаса Морт обернулся к своему начальнику, Курд понял, что церемония захоронения удалась. Глаза вершителя были пугающего белого цвета. В тех записях, что Думитру изучал когда-то, итог должен был быть именно таким - в подопытном вымирает и истлевает все живое, и первый тому признак – изменившийся цвет глаз. ГЛАВА 13. Марианна Когда солнце заходит за горизонт, здесь, в полуразрушенном войной с нейтралами Асфентусе, оно окрашивает полосу, где земля сходится с бездной, в багрово-красный цвет, бросая рваные перья цвета крови в темнеющее небо. И я смотрю, как медленно эти полосы из ярко-пурпурного бледнеют, умирая и исчезая по мере того, как мрак опускается на город грехов. Где-то там, за чертой катакомб Носферату, мой муж сражается совершенно один. Да, с ним полчище самых жутких бессмертных убийц и каждый из них стоит десятерых вампиров или ликанов, а то и пятидесяти, но он там один. Я его одиночество чувствую через расстояние и у меня душа разрывается от той боли, которую испытывает он, считая меня предавшей его тварью, зная, что его сын восстал против него и нет никого в целом свете, кто стал бы на его сторону в этот раз… Но он ошибается – никого, кроме меня. Я пыталась его звать. Тихо, так тихо, что сама себя едва слышала, потому что знала – не ответит. Они все могли бить его сколько угодно. Они все могли ему не верить, и он бы пережил это с достоинством того, кого предавали и бросали не раз. От кого постоянно ждали подлости, и ему было плевать на них всегда, он был выше этого. Мой гордый. Мой такой ранимый и до абсурда гордый. Ты бы лучше позволил им считать себя последней мразью, чем унизился до объяснений. Потому что они должны сами верить в тебя, и когда этой веры нет, то ее не станет больше, даже если ты раздерешь себе грудь когтями и истечешь кровью у них на глазах. И я понимаю, насколько Ник прав…понимаю и схожу с ума от того, что в этой правоте с ним рядом никого нет. Даже меня. Нейтралы слишком сильны и могущественны, чтобы дать уйти от правосудия кому бы то ни было. И лишь слившись с ними в единое целое, Ник мог обрести власть, благодаря которой защищал бы нас всех, контролировал бы врага изнутри. Вот что он пытался сказать мне, когда смотрел в глаза и сжимал мои руки всё сильнее, спрашивая о сыне…а я …я ответила ему сомнениями, которых он не заслужил и не ожидал. Я ударила его прямо в сердце. Мой побег… сломал меня саму настолько, что я боялась звать Ника. Ненавидела себя и боялась понять, что он так же сломлен и уже никогда не соберёт себя по кускам ради меня. Зачем? Ведь я бросила его. Я отвернулась от него. Я посмела усомниться в его любви к своим детям и…и я позволила им прийти убивать его. Когда я думала об этом, внутри всё разрывалось от тоски и безысходности, от отчаянного желания бросить всё и бежать к границе, валяться у него в ногах, цепляясь за голенища сапог и молить простить меня, молить перестать думать, что я могла с ним вот так…молить смотреть мне в глаза. Ему ведь больше некому верить. Это у меня есть отец, сестра, брат, дети, а у него… у него всегда была только я. Тонкая нить, удерживающая гордого и свободного зверя рядом с семьей, и он держал эту нить изо всех сил, как мог и как умел, а я её у него из ладоней вырвала. И теперь мой муж один сражается там с врагами против других врагов. Против собственного сына и брата. И я ничего не могу с этим сделать. Потому что они все не верят даже мне…а я ненавижу их за это и никогда им не прощу той ночи в лесу. Не прощу того, что они его предали и бросили там одного, не поняли, не почувствовали того, что почувствовала я. Там, в домике на нейтральной полосе в лесу, когда пришла к нему с недоверием, а он любил меня так долго и так нежно, как не любил никогда за всю нашу совместную жизнь. Ни ложь, ни предательство, ни лицемерие не умеют жить в нежности. В страсти возможно, в похоти, в дикости…но не в тягучей патоке самой болезненной нежности, от которой даже сейчас жжёт веки и хочется разрыдаться. Как же осторожно он прикасался ко мне и смотрел…как на единственное счастье в его жизни. От такого взгляда хочется умереть, растворяясь в невесомом наслаждении моментом. Он не говорил о любви…он вообще так мало говорил со мной тогда, и это было не нужно – я чувствовала его обнажённым сердцем и каждым шероховатым шрамом на нём. Как будто его рубцы касаются моих в самой безумной и сокровенной ласке. Боже, как же сильно я люблю этого мужчину, и эта любовь сжирает меня бесконечно от кончиков ногтей, до кончиков волос в пепел, и она же возрождает снова, как новую Вселенную среди хаоса и окровавленных обломков старой. Слушаю биение его сердца, и мне кажется, мое собственное замирает в этот момент. Моё точно знает, когда навеки остановится – вместе с последним ударом того, которому вторит в унисон.