– Бегите, бегите! – доставая из кармана свой телефон, небрежно махнул рукой Стас. – А вас, Константин, я попрошу остаться! О! Смотри-ка! И мой телефон вдруг заработал! Отлично! – воскликнул он и, набрав номер главка, поднес телефон к уху. – Петру звонишь? – спросил Гуров. – Ага! – ухарски подмигнул Крячко. – Привет! Что-что? Плохо слышно! Где мы были? Где… Да мы пока что все там же и находимся – в лесу, у села Ромашино… Да, и мы с тобой тоже не могли созвониться, потому что разом отключились наши телефоны. «Почему-почему»… Местность здесь такая аномальная, что и телефоны не работают, и у людей в мозгах шарики за ролики заходят. Отсюда надо срочно выбираться, пока у нас самих «крыша» не съехала. Да, картину нашли, она в целости и сохранности. Передам… Пока! Лева, Петро нам объявляет благодарность. Ну что, за дело? Продолжаем расследование? Гражданин Тумирей, как вас там по-настоящему? – Тесакин Евгений Викторович… – нехотя выдавил тот. – Паспорт есть? – строго поинтересовался Гуров. – Да, он в землянке, сейчас принесу… Заглянув в паспорт, опера обнаружили, что Тумирей, то есть Тесакин Евгений Викторович, шестидесяти двух лет, прописан в местном райцентре Щеколдинке. Кроме того, выяснилось, что в семейном плане он одинок. Причем, как пояснил сам Тумирей-Тесакин, женат никогда не был. – Что, вольная жизнь, свободная любовь? – с иронично-игривыми нотками поинтересовался Крячко. – Что вы, что вы! – протестующе замахал руками Тумирей. – Блуд – страшный грех, и его я избегаю! Обернувшись в сторону Льва, Станислав многозначительно ухмыльнулся: – Я всегда был уверен в том, что чуждающиеся женщин склонны ко всяким извращениям – и сексуальным, и социальным, и религиозным! – Угу… – сдержанно кивнул Гуров и добавил: – А я всегда был уверен в том – повторяю это сто первый раз, – что голодной куме – одно на уме. Скажите, Евгений Викторович, вы кто по своей основной спецальности? – Я? – Тумирей конфузливо вздохнул. – Я – военный, майор в отставке. Прошел Афганистан. В девяностые годы стал строителем… – А в чем же причина пожизненного одиночества? – спросил Крячко – как видно, это его очень заинтересовало. Тесакин понурился и, стиснув руки, ответил: – Это глубоко личное… Когда меня послали в Афганистан, девушка, с которой я встречался, почти сразу же после этого вышла замуж. Это меня настолько шокировало, что я дал зарок ни на ком и никогда не жениться. Наверное, это была моя маленькая месть всем женщинам. – …Которую никто из них не заметил и не ощутил! – как бы продолжая его тираду, констатировал Стас. – Слушай, ну, хватит уже об этом! – поморщился Лев. – Евгений Викторович, мы сейчас, наверное, пойдем в сторону Ромашина, пока еще светло, ну а вас, по ходу дела, я просил бы рассказать о том, как и зачем вы решили похитить картину из музея. Да и вообще, расскажите, когда и почему вы решили образовать эту вашу… ну, скажем так, религиозную общину? Идемте! Снова вздохнув, Тесакин, которого Юртаев взял под руку, вперевалочку зашагал вместе с ними. Ковыляя, он на ходу начал рассказывать о том, как стал «учителем Тумиреем»… На следующий день утром, направляясь на работу, Гуров пребывал в расчудесном настроении. Да и как могло быть иначе? Расследование о хищении картины из прокловского краеведческого музея успешно завершено. Картина найдена, подозреваемый задержан. Ну, как задержан? Посоветовавшись, опера решили отвезти его в психиатрическую клинику. С учетом того, что психика Тумирея явно была нарушена, отправлять его в СИЗО было бы неправильным. Ну а Жерара Снякунтикова, тоже посоветовавшись, решили просто отпустить на все четыре стороны. К делу о хищении никакого отношения он не имел. «Пунктик» в его голове, конечно, имелся (а как еще можно было бы назвать его маниакальную мечту уничтожить лучшее творение художника Лунного?), но и явной общественной опасности он не представлял. Когда Жерар узнал, что в СИЗО его повезут, если он и понадобится, всего лишь как свидетеля, он отчего-то несколько даже огорчился. – Господа офицеры, я что же, выходит, такой никудышник, что даже в какие-нибудь разбойники не гожусь? Ну, до-о-о-жил! За время полуторачасового перехода с поляны «скита» до села Ромашово операм многое удалось узнать как о Тумирее, так и о Жераре. Эти двое в дороге, словно начав состязаться, кто больше чего-то невероятного расскажет о себе самом, поведали много чего интересного. Впрочем, откровения Снякунтикова, хоть и довольно занимательные, интересовали оперов постольку-поскольку. А вот то, о чем поведал Тесакин, разумеется, для них оказалось самым значимым. По его словам, лет двадцать назад о каком-либо мессианстве он и не задумывался. Году в девяносто четвертом, когда началась очередная волна сокращений командного офицерского состава, он, несмотря на все свои былые заслуги (за пять лет службы в Афгане получил две «Красных Звезды», с дюжину медалей), оказался «за бортом». Впрочем, поскольку он был одинок, то особой драмы по этому поводу не делал. Вернулся в свою родную Щеколдинку, где проживала его мать. Отца к той поре уже не было – умер от онкологии, «заработанной» на предприятии химического профиля. Поскольку с работой в Щеколдинке было туговато, Тесакин устроился в Москве на стройку. Проработав более двадцати лет, особых капиталов не накопил. Помогал деньгами матери, которой требовались дефицитные лекарства. Если появлялся какой-то избыток финансов, то брал отпуск и отправлялся путешествовать по России. За время путешествий побывал на Кавказе, где спускался в загадочные пещеры в Приэльбрусье, в Крыму, тогда еще входившим в состав «нэзалэжной», на Кольском полуострове, на Алтае, на Байкале, как-то даже добрался до Камчатки, где лично увидел извержение тамошних вулканов и фонтаны кипятка в Долине гейзеров. Как уверял Тесакин, в Крыму, во время похода по побережью, у Карадага он лично видел загадочного карадагского змея. По его словам, зрелище было ужасное. Когда из бездны моря на поверхность внезапно всплыла огромная, буровато-зеленая туша невероятного пресмыкающегося, он испытал леденящий ужас. Побывал Тесакин с командой московских экстремалов и в знаменитом Пермском треугольнике. Там тоже пришлось пережить весьма неоднозначные впечатления. Ночью над палатками внезапно закружился рой каких-то светящихся шаров, и у всех видевших это появилось неодолимое желание бежать прочь, не разбирая дороги. Больше там ночевать экстремалы не рискнули. Это было одним из последних путешествий Евгения. Когда он вышел из отпуска и вновь приступил к работе, то в одну из ночей ему приснился загадочный сон. Он увидел себя в каком-то ночном лесу, на большой поляне. Неизвестные люди плясали у костра и украшали венками странную композицию из древесных стволов – что-то вроде воронкообразного частокола. Неведомо чей голос ему сказал, что это символ сотворения мира. И в этот момент Евгения осенило: Вселенная обязывает его создать новое вероучение, с приснившейся ему атрибутикой. Как бы подтверждая эту догадку, все тот же неведомый голос ему сказал, что отныне его имя Ту-Ми-Рей, что на языке давно исчезнувшей цивилизации означает Упорно Достигающий Истины. По мнению Тесакина, именно той ночью в Пермском треугольнике какая-то неведомая сила переформатировала его сознание и заложила в него новую программу дальнейшего жизнепонимания. На следующий же день, уволившись с работы, Евгений-Тумирей отправился странствовать по ближним и дальним местам Подмосковья и соседних с ним областей. К той поре матери уже не стало, поэтому возвращаться домой ему не хотелось. В родительский дом он пустил жить дальних родственников, а сам продолжил свои скитания. Волей случая попав в Ромашино, Евгений-Тумирей узнал от местных про Пьяный лес, куда ромашинцы старались даже не заглядывать. По местным поверьям, там водилось «черт знает что», поэтому даже днем оказаться в Пьяном лесу было чрезвычайно опасно. И он понял: это именно то, что он так долго искал. Узнав у ромашинских грибников, в какой стороне находится это место, Евгений немедленно отправился туда. Впервые выйдя на поляну, окруженную деревьями с невероятно искривленными стволами, Тесакин вдруг ощутил какое-то необычное внутреннее состояние. Было одновременно и страшно, до дрожи во всем теле, и при этом же ощущалась какая-то непонятная эйфория. И он там остался, несмотря на все услышанные им деревенские страшилки. Построил себе просторную, благоустроенную землянку, а из нарубленных в дальней роще молодых дубов – увиденную во сне «воронку». На этой поляне Евгений-Тумирей прожил несколько лет в полном одиночестве. Скучать не приходилось. Нужно было летом запасти на зиму дрова, заготовить какое-то пропитание. Жил на заработанное ранее. Его потребности были очень скромны, поэтому расходы не тяготили. Свободное время Тесакин проводил в размышлениях о вечном, в долгих медитациях. Однажды, смастерив себе шаманский бубен, он начал медитировать под его пронзительный, ритмичный стук и вдруг понял, что так куда легче войти в транс и связать свой разум с астралом. Года четыре назад, случайно узнав от одного из ромашинцев про Виталия Лунного, он вспомнил, что в его подразделении в Афганистане служил солдат с такой необычной фамилией. – Виталий Лунный служил у вас? – шагая по тропинке, удивленно переспросил Гуров. – Да, он служил в моем батальоне… – утвердительно кивнул Тумирей. – У одного ромашинца я взял машину напрокат и поехал к нему. Его я сразу узнал. Узнал и он меня, хотя и с немалым трудом… С Виталием у них состоялся долгий, задушевный разговор. Лунный рассказал о своей жизни, показал картины. Они произвели на Тесакина очень сильное впечатление. Одну из картин – афганский пейзаж – Виталий подарил своему бывшему командиру. – А где он сейчас, этот пейзаж? – поинтересовался Крячко. – В моем доме, в Щеколдинке, – ответил Евгений-Тумирей. – Хранить в землянке такое ценное полотно было бы глупостью. – Секундочку! А как же «Портрет Вечности»? – изучающе взглянул на него Лев. – Он, по-вашему, не мог пострадать в землянке? – Вы не поверите, но в недалеком времени я собирался его вернуть. Да, вернуть! Сейчас в землянке условия вполне приемлемые, а ближе к осени я планировал отвезти картину в Проклово и отдать работникам музея. – Допустим… – перешагнув через упавшую на тропинку валежину, утвердительно кивнул Гуров. – Но для чего эта картина вам понадобилась вообще? – Если позволите, я буду рассказывать в хронологическом порядке – мне так легче. Хорошо? Так вот, вернусь к тем дням, когда у меня появились первые ученики… Ими оказались трое грибников из Щеколдинки – двое парней и девушка, учителя одной из городских школ. Приехав в Ромашино, они отправились в лес, даже не позаботившись о том, чтобы захватить с собой компас. День был пасмурный, и они очень быстро заблудились. Их телефоны почему-то не работали, и они шли по лесу, зовя на помощь. Тумирей услышал их крики и пошел на голоса. Найдя грибников, для начала он проводил их на свою поляну. Вскипятив чаю с лесными травами, накормил гостей тем, что было. Завязался разговор. Рассуждения необычного отшельника показались молодым людям невероятно интересными. Узнав о его медитациях, они изъявили желание в этом поучаствовать. Их коллективная пляска у костра под бубен всем очень понравилась. По словам гостей, они испытали невероятные ощущения безграничной свободы, полета, парения высоко в небе. Когда Тесакин проводил их до Ромашино, они спросили, не будет ли он против, если они к нему придут еще раз, чтобы постичь выработанную им философию, чтобы снова принять участие в медитации. Он дал согласие, и они пришли. Потом стали приходить и другие. Приезжали даже из Владимира и Москвы. Впрочем, и сам Евгений-Тумирей с какого-то момента обнаружил, что такие коллективные медитации стали усиливать то, что до этого он ощущал лишь иногда. Например, к нему вдруг начало приходить знание того, что ждет этих людей. Иногда он узнавал об их прошлом такое, чего они не знали сами. Это еще больше повысило градус интереса к «учителю Тумирею». Побывав у Лунного в гостях, во время своего последнего визита Тесакин обратил внимание на «Портрет Вечности». Эта картина его, можно сказать, потрясла. Денег у него с собой не оказалось, а просить ее «на халяву» он не решился. Когда же через неделю снова приехал в Савиновку, на этот раз с деньгами, то узнал, что Лунный внезапно умер и уже похоронен, а его картины по завещанию переданы в районный музей краеведения. Потрясенный услышанным, Евгений-Тумирей отправился на кладбище, где у могилы Лунного провел медитацию, в надежде услышать его голос из астрала. Но все его усилия почему-то оказались напрасными, Виталий так и не откликнулся. Заметив нежелательного свидетеля, Тесакин поспешил закончить свою медитацию и удалиться. С той поры прошло три года. И совсем недавно Евгений-Тумирей вдруг осознал, что ему как воздух нужна картина Лунного «Портрет Вечности». Любой ценой! Без нее его ждет полный духовный тупик. Взяв машину у одного из свои ромашинских неофитов, он вновь поехал в Проклово. В музее выяснилось, что лучшее из полотен Лунного было убрано в пыльный запасник. К тому же внезапно обнаружился конкурент, тоже претендующий на эту картину. Причем конкурент очень опасный – жаждущий шедевр Лунного уничтожить физически. Они крепко повздорили, и Евгений-Тумирей понял, что картину нужно спасать. Ведь Жерар решил уничтожить «Портрет Вечности» тоже любой ценой. Даже ценой того, чтобы устроить в музее пожар. И он вполне мог это устроить. И даже если бы Тесакин предупредил о риске пожара ту же Ворчунову, его или не послушали бы, или не смогли бы этого предотвратить. – И тогда я принял решение картину выкупить или украсть, – тягостно вздохнул он. – Пошел к Мумятину. Он сказал, что выкупить я не смогу, потому что у меня нет таких денег. Но, узнав, в чем дело, посоветовал обратиться к одному человеку. Его я называть не буду. Тот согласился помочь. За десять тысяч выкопал лаз, и мы картину украли… – Этот человек – Курубякин, – вклинился в повествование Стас. – Он умер той же ночью. Выпил «паленой» водки и у себя на кухне задохнулся газом, идущим из погасшей горелки. Слава богу, мы вовремя там появились, а то мог бы взорваться многоквартирный дом. Представляете, что это такое? – Что?! – ошарашенно переспросил Тесакин. – Он умер? Ужасно… Да-а-а!.. Мне очень жаль! Тем более если учесть, что могли погибнуть и другие люди… Это большое, просто невероятное счастье, что вы успели вовремя. И я уверен, что это – ОНА явила свое могущество, ОНА уберегла от беды… – ОНА?!! – удивленно переспросил Гуров. – Да, та, что изображена на этом холсте. Вечность! Это она отвела несчастье – я уверен. Но, мне кажется, вы испытываете некоторое недоверие к моим словам? Хотя… Это ваше личное дело. Так вот, появление этого полотна произвело невероятный эффект – многие из тех, кто назвались моими учениками, постояв перед ним, во время медитации вдруг стали достигать того, что называется просветлением. И тут появился Жерар… – Он пришел все с тем же – уничтожить картину? – уточнил Гуров. – Да! – вместо Евгения-Тумирея с некоторой даже остервенелостью ответил Снякунтиков. – Это – моя главная миссия в нашем мире, и я должен ее выполнить! Во что бы то ни стало! – А что же не прогнал его? – покосившись глазом в сторону Жерара, спросил Крячко. Подергав себя за бороду, Тесакин пояснил, что, имея рядом, в поле своего зрения, такого типа, как Снякунтиков, гораздо легче его контролировать и не допустить того, что он задумал. К тому же ему удалось выведать у Жерара подробности, когда именно тот мог решиться на свой безумный замысел. Зная, что наиболее опасный период – новолуние, а в остальное время за картину можно было не беспокоиться, он не стал прогонять геростратствующего пигмалиониста. – Я до сих пор не могу смириться с тем, что творца «Портрета Вечности» с нами нет и больше уже не будет ни-ког-да! – вновь вернувшись к теме кончины Лунного, с горечью констатировал Тесакин. – Вообще-то относительно его смерти вопрос пока что остается открытым, – произнес Лев, глядя на уже начавшее вечереть небо, на порозовевшие в лучах вечернего солнца облака. – Что вы хотите этим сказать? – широко раскрыв глаза, торопливо спросил Евгений-Тумирей. – Он что, все еще жив?!! – чуть не подпрыгнув от удивления, ошарашенно выдохнул Снякунтиков. И тут Гурову на ум пришла достаточно неожиданная мысль, как, хотя бы условно, обезопасить «Портрет Вечности» от посягательств этого ненормального. – Да, Жерар, у него есть все шансы встать из гроба и написать еще более сильное полотно. Так что уничтожать эту картину – смысла теперь нет никакого… – не тая иронии, произнес он. – А… По-подробности м-можно? – начав заикаться от волнения, попросил Тесакин. – Разумеется!.. – Лев достаточно сжато поведал о загадочном событии в Савиновке, когда извлеченный из могилы покойник оказался не совсем покойником. Оба – и Тесакин, и Снякунтиков – тут же весьма бурно отреагировали на услышанное. Причем каждый по-своему. Если Евгений-Тумирей радостно воздел руки к небу и ликующе воскликнул: – Хвала Творцу мироздания! Хвала Вечности!!! Виталий не умер! Он встанет – я в этом уверен! Он будет жить и творить свои бессмертные шедевры! Какое невероятное счастье! Слава Вселенной! Слава этому миру! Верю в его разум и доброту!!! Одновременно с ним явил свою реакцию и Жерар. Но она была прямо противоположной. Издав протяжное, протестующее: «А-а-а-а-а!!!», он упал и начал биться в конвульсиях, колотя по земле кулаками и пронзительно вопя: – Я ненавижу и презираю этот мир! Я хочу, чтобы он исчез, погиб, испепелился! Черный владыка! Ты обманул меня! Ты позорно прогнулся перед тем, кого именуют Богом! Я служил тебе, я восхищался тобой, я молился на тебя, а ты – слабак, недостойный звания Владыки!!! Лунный жив… Какое разочарование! Какое горе!.. У-у-у-у!.. – завыл он, обливаясь слезами. Покосившись в сторону Гурова, Стас украдкой покрутил пальцем у виска. Тот, с трудом сдерживая улыбку, чуть пожал плечами, как бы говоря: «Что поделаешь? Филиал психбольницы на прогулке…» Вспомнив об этих вчерашних перипетиях и коллизиях, Лев невольно покрутил головой – ну и денек выдался! Домой они со Стасом вернулись уже за полночь. По возвращении из Ромашина им пришлось сначала определить Тесакина в добрые и заботливые руки медицины. Причем в руки добрые и заботливые в самом прямом смысле – Гуров был немного знаком с доктором Беляниным, который работал в Клинике Кащенко, и лично его попросил отнестись к Евгению-Тумирею с максимально возможным пониманием. Впрочем, в последний момент Тесакин вдруг завозражал по поводу своего дальнейшего пребывания в стенах психиатрической клиники. Пришлось ему объяснить, что это единственный вариант избежать помещения в СИЗО, где условия куда менее цивильные. Опера захватили с собой из Ромашина и Снякунтикова. Когда у дома Арсеновых они с Тесакиным садились в «Пежо», Жерар, огорошенный тем, что его не приглашают, очень этим возмутился. Встав перед машиной и раскинув руки, он с обидой в голосе вопросил: – А что это вы Тумирея с собой берете, а меня здесь бросаете? Мне домой ехать не на что, денег ни копейки… Мне что теперь, надо кому-нибудь тут окна побить, чтобы вы меня задержали за хулиганство?! Учтите! Сейчас я буду на всю деревню кричать о правах человека и Женевских конвенциях! Да! Я очень опасный преступник, у меня в голове куча всяких преступных замыслов и умыслов! Меня тут оставлять никак нельзя! Учтите – это смертельно опасно для местного населения! – орал он, потрясая над головой указательным пальцем.