А потом появилась кошка. Первым ее заметил Севостьянов. Тощая, длинная, с роскошным хвостом. Белая в зеленом ошейнике. Домашняя, значит. Кошка гадила в Тамарином укропе, изогнув хвост вопросительным знаком. – А ну пшла! – рявкнул Севостьянов. Кошка метнулась прочь. «Ну все, повадилась», – подумал он и оказался прав. Несколько дней спустя Тамара пожаловалась, что приблудная тварь разрывает ее грядки. Незваную гостью гоняли, но она возвращалась снова и снова. В конце концов озверевшая Тамара провела расследование. Выяснилось, что кошка принадлежит Каблуковым. Каблуковы, Виталий и Ирина, жили через дом от Забелиных. Севостьянов с ними почти не общался. Виталий был из породы умников, он таких недолюбливал. Интеллигент гротескного вида: жиденький, сутулый, с бородкой и в очках. Несмотря на карикатурный облик, Каблуков был рукастый мужик и взаправдашний ученый. Севостьянов зачем-то помнил, что он занимается нелинейно-оптическими кристаллами. Когда Тамара пришла с претензиями, Каблуков поднял ее на смех. – Милая моя, кошка – это не собака, ее на цепь не посадишь. В деревне кошки испокон веков гадили, гадят и будут гадить где пожелают! Такова их кошачья природа. – Вот пусть она на вашем участке и серит! – злобно сказала Тамара. – Я, конечно, попрошу ее об этом, – с издевательской ухмылкой пообещал Каблуков. – Но она чрезвычайно мало прислушивается к моему мнению. Я для нее, увы, не авторитет, уважаемая Тамара Григорьевна! Тамара нехорошо ухмыльнулась. – А может, ружье для нее будет поавторитетнее? – Намеренная порча чужого имущества? – прищурился Каблуков. – Не советовал бы. Кошка наша, документы имеются. У нее, между прочим, и фотография в паспорт вклеена. – Заприте ее дома! – Вы меня извините, но у вас одна идея безумнее другой. Это в городе, милая моя, кошку можно запереть в квартире. А в деревне кошка орет и раздирает косяки. У нее есть ум и жажда жизни. Удержать ее в комнатах невозможно, да это и глупость, честно говоря. Животное должно наслаждаться прогулками, а не сидеть в четырех стенах. – И что же мне делать? – вскипела Тамара. – Она мне весь огород испакостила, дрянь такая! – Я бы рекомендовал пустырник, – елейным голосом пропел Каблуков. – Десять капель на стакан, принимать до еды три раза в день. Севостьянов видел лицо Тамары, когда она возвращалась от Каблукова, и ему стало не по себе. Первое время он был уверен, что она потихоньку удавит кошку. Что ей документы! Пропало животное – так мало ли отчего! Собаки задрали. Поди докажи. Но проходили дни, а ничего не менялось. Севостьянов вздохнул с облегчением. Может, кошка и противная, но жена Каблукова в ней души не чает. Жалко будет обеих. Казалось, Тамара последовала совету соседа и смирилась. При встрече они с Каблуковым подчеркнуто вежливо здоровались. О кошке больше не упоминали. В начале весны Каблукова разбил инсульт. Речь вернулась быстро, но ходить он не мог: делал шаг и заваливался. В июне жена привезла его на дачу. Следом за Каблуковым из такси вытащили инвалидное кресло, будто стиснутое большими блестящими колесами. В солнечные дни Каблукова сажали в коляску. Он сам доезжал до задней калитки, за которой начинался склон, и сидел, любовался видом, понемногу задремывая. Кошка сворачивалась у него на коленях. – Через месяц в санаторий, – дребезжащим голосом сказал Каблуков, когда Севостьянов зашел его навестить. – Будут ставить меня на ноги в буквальном, хе-хе, смысле! Не надо, не надо сочувствия! Верю, что объединенные усилия врачей и пациента сотворят чудеса. На следующий день после этого разговора Севостьянов возвращался из магазина и услышал пронзительный визг. Кричали у Каблуковых. Прибежав, он не нашел никого ни дома, ни в саду. Выскочил за калитку и увидел душераздирающую картину. Овраг, рассекший деревню, огибал участок Каблуковых, постепенно теряя глубину и истончаясь, будто змеиный хвост. Задняя калитка выходила на край оврага. Жена Каблукова боялась, что однажды их сад сползет вниз, и сажала можжевельники, чтобы укрепить склон. На дне оврага лежал неподвижно Каблуков. Чуть поодаль валялась перевернувшаяся коляска. Ирина, рыдая, трясла мужа за плечо. Севостьянов сбежал по тропе, во весь голос призывая помощь. Сперва он испугался, что сосед свернул шею. Но Каблуков был жив. Он слабо стонал, когда Севостьянов поднял его и потащил наверх. Придя в себя, Каблуков рассказал, что произошло. Он задремал в своей коляске, забыв заблокировать колеса. Уклон был почти незаметен, однако его хватило, чтобы коляска тронулась. На краю оврага Каблуков очнулся, но было поздно: он понесся вниз, как на санках. На очередном ухабе его выкинуло из кресла. – Легко отделался, – сказал вечером Севостьянов жене. – Сломал пару ребер и мизинец на левой руке. Ну, синяки, конечно. И перепугался до смерти. Храбрится наш ученый, но челюсть у него тряслась – аж зубы стучали, как стаканы в поезде. Что-то не давало покоя Севостьянову в истории, рассказанной несчастным Каблуковым. После ужина он вернулся в его сад и остановился, немного не доходя до калитки. «Забыл заблокировать колеса? Вот уж сомнительно. Коляска двинулась бы, Каблуков не мог этого не заметить». Он скорее поверил бы, что изведенная придирками жена в сердцах толкнула коляску. Но Ирина была у соседки. Она подняла крик, когда вернулась и не обнаружила мужа на месте. Севостьянов пошел домой. По дороге вспомнил, что хотел забрать дрель, которую Юрий одолжил неделю назад, и свернул к Забелиным. Ему открыла Тамара. Севостьянов поразился ее облику. Она выглядела как невеста в шаге от алтаря: разрумянившаяся, с сияющим взглядом. – А, Василий! Здравствуй-здравствуй! Чем порадуешь? Севостьянов хотел напомнить про дрель, но вместо этого сказал другое: – Про Каблукова слышали? – Ох, да! Не везет ему, бедняге! – Тамара скривила рот, удрученно покачала головой. – Ничего, в санатории его подлечат. Севостьянов сделал шаг назад. – Ты чего? – удивилась Тамара. – Забыл, зачем пришел? Он не сводил с нее глаз. Эта детская радость, этот нежный румянец… «Дождалась, когда Ирина уйдет. Подкралась к коляске. Каблуков спал. Сняла коляску с тормоза и чуть-чуть подтолкнула. Больше ей ничего не нужно было делать». – Да что с тобой? – Тамара начала сердиться. – Или пьяный? Севостьянову стоило промолчать, но он вместо этого сказал: – Ты ведь за ручки взяла коляску, да? Значит, там остались твои отпечатки. Тогда тебя, Тамара, будут судить. Ты могла убить человека. Она поменялась в лице. В глазах мелькнуло сомнение: Тамара вспоминала, бралась ли за ручки. Это длилось не дольше двух секунд. Но за это время Севостьянов окончательно убедился, что его догадка верна. Сомнение сменилось торжеством. И ему он тоже мгновенно нашел объяснение: нет, не бралась она за ручки, толкнула в спинку. – Злые шутки у тебя, Василий, – упрекнула Тамара. – И сам ты злой! – Из-за кошки… – медленно проговорил Севостьянов, вглядываясь в нее с любопытством и отвращением. – Из-за грядок своих… едва человека не угробила. Тамара сморщила нос. – Если бы хотела угробить, то не из-за грядок, – спокойно возразила она. – А потому что унизил он меня. Говорил как с дешевкой. Умный такой, безнаказанный. А боженька возьми да накажи его! «Да ведь она совершенно безжалостная баба, – осознал Севостьянов. – Я, дурак, все приписывал ей прагматизм… А у нее просто ни сердца, ни совести. Натура такая: глухая и черная». – Ты спихнула Каблукова в овраг, – повторил он. Тамара поморщилась и махнула рукой: – Иди, проспись! Не вздумай дома трепаться. Побереги жену. Севостьянов отчетливо расслышал в ее голосе угрозу. Когда Егор появился на пороге, Севостьянов охнул про себя. Только этого не хватало! У него налаженное дело, самогонный аппарат в сарае, кладовка заставлена бутылками… Придут искать пацана – весь бизнес накроется. Он велел Егору сидеть тихо и не высовываться. Но тот, едва оклемавшись, смылся по своим делам. Севостьянов для себя решил так: убежище предоставит, накормить – накормит. На этом все. Он не подписывался нянчить чужих детей. Но за пару дней – смешно сказать! – он как-то привык к мальчугану. Тот вел себя деликатно. Кидался помогать во всех делах. Утром одевался тихо-тихо, чтобы не разбудить хозяина. Не гремел посудой, не хлопал дверцей холодильника. В воскресенье Севостьянов проснулся рано и сквозь прищуренные веки наблюдал, как пацан ходит по дому – на цыпочках, осторожно, чтобы ни одна половица не скрипнула. Очень его это тронуло.