– Так-то вчера было. Ты-то вон яйца лопаешь, а мне-то тоже надо хоть чем-то спасаться. Вынул булочку из руки племянника, разрезал, аккуратно намазал маслом и медом, вздохнул: – Томлюсь я тут, Санька, непереносимо. Чем дальше, тем больше Василий Евсеевич маялся. Окончательно удручило его Рождество: – Ни благовеста, ни всенощной, ни катаний, ни гуляний, ни колядок, ни ряженых! Как в языческих катакомбах праздник встретили. Утешался лишь тем, что бранился с Жанеттой, делал реприманды Александру и неопровержимо доказывал, что воздушные шары, громоотводы и телеграф годятся только для фокусов гадалок и прохиндеев вроде Калиостро или Исаака Невтона. – Скорей бы домой. Тебе ж небось к Машеньке не терпится. – Вот как? Мне, оказывается, к Машеньке не терпится? – Александр оглядел пустой стол, обреченно понюхал яйцо, поколебался, но все же отодвинул. – Да уж не скрывай, не скрывай. Сам молодым был, помню, – дядюшка добродушно погрозил пальцем, откусил от пышки, запил горячим чаем: – Ох, Саня, напрасно ты булочками пренебрегаешь! – С хрустом дожевал, облизнул пальцы: – Ничего нет на свете вкуснее этого дара Божия – хлеба насущного! Покончив с завтраком, Василий Евсеевич пересел в кресло, зашелестел газетами. – Взгляни-ка! Дерзко писано! – в руках он держал «Старый кордельер». – Ишь ты, Англию в пример ставит! Добрые патриоты быстро ему кузькину мать покажут. Александр выхватил газету, захлопнул за собой дверь спальни, бросился на кровать. Читал и перечитывал, снова и снова, от первой строчки до последней. Страницы дрожали в руках, сердце трепетало стягом под ветром, казалось, если бы не лежал, упал бы от волнения. Наконец-то! «Кто во Франции осмелится критиковать наши комитеты, наших генералов, якобинцев, наших министров или коммуну?» Демулен осмелился! Если и это не пробудит Францию, то ее ничто не пробудит. И он, Александр Воронин, помогает Камилю в этой борьбе! Наконец-то принимает участие в исторических свершениях революции, а не только за соседкой гоняется. О мадемуазель Бланшар старался забыть. На его прямой вопрос, почему она убила Рюшамбо, девушка не ответила, испуганно спрятала руку с кольцом, вздернула голову и скрылась в своей квартире. Спросил он, конечно, не слишком деликатно. Но объяснение, что вещи из ломбарда ей подарил Этьен, окончательно отпало. В драке Воронин убедился, что не мог этот увалень застрелить Рюшамбо – ни за решеткой, ни на лестнице. Санкюлот сам боялся огнестрельного оружия как черт ладана. Зато Габриэль в тот вечер держала пистолет весьма уверенно. Одного взгляда на нее хватило, чтобы поверить: она могла нажать на курок не задумываясь. Ссора с коммунаром могла обернуться крупными неприятностями. Поначалу Воронин ждал скорого ареста или нападения. Даже носил с собой пистолет под плащом. Но санкюлот оказался слишком труслив, чтобы самому напасть на Александра. А расправиться с обидчиком при помощи властей члену муниципалитета вскоре стало затруднительно: Демулен и Дантон обвиняли эбертистов в беспощадном и неразборчивом терроре, Робеспьер возмущался их безнравственным атеизмом, а парижский рабочий люд, единственная опора предводителей секций, разуверился в предлагаемой ими панацее максимальных цен. Смачные шутки «Папаши Дюшена» больше не убеждали народ, что гильотина родит им хлеб и счастье. Парижской коммуне стало не до сведения личных счетов делегата секции Арси. Сталкиваясь с мадемуазель Бланшар во дворе или на лестнице, Александр ограничивался сухим кивком. Она с ним тоже не заговаривала. Впрочем, соратник Демулена теперь вообще редко бывал дома. Приходил поздно ночью, а после завтрака, ублажив капризного дядю, несся на левый берег – к Демулену или в типографию. На улицу Одеон Александра влекла не одна борьба с террором. В доме Демуленов царила простота нравов, возвышенность интересов и нескрываемая любовь. Люсиль не походила ни на одну из знакомых дам. Она была не просто хозяйкой дома, не просто женой, она была другом, соратником, помощницей и единомышленницей супруга. Люсиль и политикой, и общественными событиями интересовалась так, как из русских женщин ими увлекались лишь сама Екатерина да княгиня Дашкова. Люсиль не была красавицей, но ее украшала уверенность женщины, которую любит необыкновенный человек. Чета Демуленов казалась воплощенным идеалом Жан-Жака Руссо, счастливым исходом романа Гёте. Конечно, отсутствие церемоний объяснялось и тем, что новые друзья Александра были людьми незнатными и небогатыми. Но вряд ли с античных времен существовала другая такая гармоничная пара. Их союз был порождением новой эпохи и новых понятий. Александр и любовался ими, и боялся, и слегка завидовал. А больше всего восхищался Демуленом. То, что совершал сейчас в одиночку Камиль, перечеркнуло все прежние прегрешения тщеславного, мятущегося и непоследовательного революционера – даже голосование за казнь короля. Еще в октябре правительственные войска разгромили основные силы мятежных вандейцев. Пруссаки и австрийцы тоже потерпели ряд поражений в Эльзасе. В декабре пал и тут же был сожжен и разграблен Тулон. Республике давно стало некого бояться, кроме самой себя. Воронин вновь зачастил на заседания якобинского клуба, надеясь уловить изменения в настроениях делегатов. Однако там по-прежнему дни напролет Максимилиан Робеспьер поносил врагов революции, в число которых с января попали и эбертисты. Голос у Неподкупного был слабым и скрипучим, речи – длинными, запутанными, вымученными и пафосными, но якобинцы этого не замечали: во время выступлений их предводителя в бывшей библиотеке воцарялась благоговейная тишина, в ней тщедушный большеголовый демагог мог вещать до бесконечности. Иногда казалось, что он правит страной только потому, что способен говорить без умолку и чаще других использует слово «добродетель». Публика хлопала, между рукоплесканиями поедая купленную в киосках снедь. Тем важнее становился «Старый кордельер». Каждый его новый номер высказывался против режима террора все яснее. Весь Париж гонялся за экземпляром газеты, листок вырывали друг у друга из рук, зачитывали вслух в кофейнях. Типографу то и дело приходилось допечатывать тираж. Первой победой Камиля стало падение Эбера. В марте провалилась попытка эбертистов поднять новое восстание, а как только оказалось, что санкюлоты больше не готовы вешать на фонарях всех, на кого укажет «Папаша Дюшен», комитетчики арестовали Эбера и его соратников. А Камиль уже открыто нападал на Закон о подозрительных. Александр с упоением зачитывал дядюшке новый выпуск: – Василь Евсеич, люди на улицах рыдают, читая это! Демулен воплощает девиз своей газеты: «Жить свободным или умереть!» – Тут на картах не гадай, сразу скажу, что отчаянному автору выпадет, – мрачно пробормотал Василий Евсеевич. Александр громко и с пафосом прочитал последнюю строчку «Старого кордельера»: – «Боги жаждут!» – Если бы только боги, – пробормотал дядя. – Людям тоже пить нечего. Вчера на рынке дрались из-за мерзкого уксуса, который теперь вином называют. – Да при чем тут вино? – При том, что если жрать нечего, то кто-то должен быть виноват. Как тут террор останавливать? Василий Евсеевич мог сколько угодно рисоваться своим скептицизмом и пессимизмом, но Александр твердо рассчитывал на благие перемены. Демулен пошел в наступление, его газета всколыхнула город. Вот-вот «снисходительные» покончат с режимом террора, вот-вот Франция вступит на путь истинной свободы. Даже Робеспьер дрогнул. Этот высохший апостол беспощадной добродетели призвал Комитет пересмотреть личные дела арестованных и освободить невинных. Казалось, Франция не сегодня завтра вернется к идеям человечности и гуманизма. И тогда можно будет с чистой совестью вернуться на родину. Увы, уже на следующий день один из членов Комитета, Бийо-Варенн, чудовище с руками по локоть в крови, воспротивился идее Комитета милосердия. Вместо этого было решено исключить смутьяна-журналиста из якобинского клуба, а Комитет принял новые драконьи декреты. Но Демулен не уступал. Он встал на стезю, которая вела в вечность, и не намеревался сходить с нее. К тому же школьный друг Максимилиан защитит его от личных репрессий. И с Камилем сам Дантон, а Дантон – колосс революции. Правда, предводитель болота пока спал, но это был сон льва. Лев проснется и спасет всех. Никто не посмеет угрожать самому Дантону. XX – ЖАНЕТТА, Я В Лувр! Тянулись последние дни марта, а от Сены все еще дуло холодным ветром, несло солому и мусор, морщило поверхность луж. Невозможно было пройти даже несколько туазов, не вляпавшись в нечистоты. В подвалах и дворах патриоты усердно копали селитру, необходимую для производства пороха, от этого повсюду громоздились горы вонючей грязи. Пока Габриэль дошла от дома до Лувра, весь подол вымок и потемнел, а нижняя шерстяная юбка так отяжелела, что стреножила шаг. На перекрестках из оружейных мастерских летели снопы искр, грохот молотов и голоса кузнецов в красных фригийских колпаках. И у каждого хватало запала окликнуть девушку и позубоскалить ей вслед. На набережной шустрый мальчишка-газетчик размахивал белыми страницами: – Знаменитая газета прокурора фонаря Демулена! «Старый кордельер» призывает к свободе прессы! Прохожие расхватывали рупор «снисходительных», им нравились ядовитые выпады. Но, кроме нескольких листочков крупным шрифтом и моральной правоты, никакого другого оружия у борцов с террором не имелось. Национальной гвардией, единственной военной силой Парижа, командовал приверженец Робеспьера генерал Анрио. Вожаков санкюлотов Шометта и Эбера якобинцы казнили, как только убедились, что набат не поднимет народ на защиту их невразумительного культа Разума. А лавочники и прочие буржуа уже давно тряслись от страха. Нет, тирания якобинцев воцарилась навсегда, ничего тут не изменится. Болтун Демулен даже Франсуазе не смог помочь. Последняя надежда оставалась на Жака-Луи Давида. Лувр превратили в Национальный музей, но ателье главного живописца революции по-прежнему располагалось тут же, в галерее под крышей. Габриэль поднялась по стертому мрамору лестницы Генриха II, прошла по коридору, где капала вода с прохудившейся крыши. В мастерскую Давида вела высокая двустворчатая дверь. Когда-то в этом помещении жил сам Генрих IV или прекрасная Маргарита Наваррская, а может Екатерина Медичи. Знатных хозяев помнили огромный, украшенный каменной резьбой камин со сбитыми бурбоновскими лилиями, покоробившийся от влаги наборный паркет и высокие окна, выходящие на улицу Конвента, бывшую Сент-Оноре. Помещение загромождали мольберты, античные статуи и драпировки. Обычно в эти часы над фоном или деталями начатых мэтром картин трудились помощники Давида – Жерар и Гро, а ученики старательно копировали поставленный перед ними кубок или бюст. Но на этот раз в студии оказался один толстый Жак-Луи. На всякий случай Габриэль оставила дверь распахнутой. – Габриэль, салют. Ты опоздала! Художник держался с ней дружески, и, хотя все в нем ее раздражало, она изо всех сил старалась оставаться в узкой колее революционного товарищества, не позволяя ему перейти к открытому приставанию и не подавая повода затаить обиду. Подпись Давида была уже не только на его картинах, она красовалась еще и на сотнях рекомендаций судить людей, и добрая половина обвиненных оказывалась на эшафоте. А с тех пор, как Давид проверял девственность обезглавленного трупа Шарлотты Корде, все в нем вызывало гадливость – от живописно выложенных по лбу локонов, губок бантиком, перекошенной флюсом щеки, вечно шевелящихся пальцев и даже франтоватых сюртуков с прикрывающим зоб шейным платком. – Салют, гражданин Давид. А где все? – Кто все? Жерар заседает в жюри революционного трибунала, а Катон и Сцевола возводят арку на площади Единства. Многие революционеры взяли себе звучные прозвища античных времен, возрождая таким незатейливым образом славу демократических Афин и республиканского Рима. – Гражданин Давид, я слышала, что Робеспьер велел пересмотреть дела осужденных, проверить, нет ли среди них невиновных… – Садись сюда, я попробую сделать с тебя набросок, проверить, подойдешь ли ты для Гипатии Александрийской. Она послушно села в указанное кресло. – Моя тетка арестована по ошибке… Ради спасения Франсуазы Габриэль без сожаления выдала бы гвардейца, втянувшего ее прекраснодушную тетку в свой безумный заговор, но сделать это надо было так, чтобы и себя не впутать, и окончательно не погубить виконтессу. – Во время казни королевы я стояла близко к помосту и заметила, что Мария-Антуанетта явно узнала какого-то закутанного в плащ человека. – Вы доложили это трибуналу? – Я сочла нужным сообщить вам, гражданин Давид. Вы наверняка правильно решите, кому следует знать об этом, и поможете мне доказать трибуналу нашу с теткой преданность революции. Ее необходимо вызволить из тюрьмы. Жак-Луи встал за мольбертом, взял в руки карандаш и тут же изменился. Он одновременно оглядел ее по-хозяйски и отстранился. Художник изучал Габриэль, но уже не похотливо, а так, как смотрит столяр на табурет, а портниха – на сукно. Его пухлые руки двигались уверенными, гармоничными жестами созидателя. Нельзя было представить, что эти же руки участвовали в осквернении тела Шарлотты, что этот же человек допрашивал восьмилетнего сына Марии-Антуанетты, пытаясь наскрести детских вымыслов для отвратительного поклепа на несчастную мать. – Она арестована или осуждена? – Осуждена на шесть месяцев заключения по лживому доносу, якобы она отказалась принять ассигнаты. Тетя никогда не отказывалась от денег революции! – Габриэль прижала руки к груди и тут же испугалась, вернулась к указанной позе: – Я вас умоляю, пожалуйста, помогите нам добиться пересмотра дела, и я сделаю все, чтобы быть полезной революции. Давид невозмутимо смешивал краски на палитре: – Гражданин всегда обязан жить во имя революции. Кто тот человек, как он выглядел? – Откуда же мне знать, кто он? Какой-то высокий мужчина в длинном черном плаще. Гражданин Давид, умоляю, спасите ее. Она ни в чем не виновна! – Я бы не советовал добиваться пересмотра. Шесть месяцев – очень мягкий приговор. Напомни о ней трибуналу – и ее могут послать на гильотину. Голову голову не опускай! Она старалась удержать слезы. Так тяжело было набраться духа просить его, а он отмахнулся от нее, как от надоедливой мухи. – Да вообще, все эти слухи о пересмотре дел – вранье «снисходительных». Это Демулен и Дантон таким образом пытаются повлиять на нас. Но это им не удастся. Сегодня ночью их самих арестуют. Приказ уже у Анрио. А лицо этого типа в плаще ты видела? Она бы рискнула и сдала гвардейца ради освобождения Франсуазы. Но раз Давид не готов помочь, то выдавать сообщника тетки из одного патриотизма Габриэль побережется. Еще неизвестно, что гвардеец может выложить на допросах. – Нет… Давид нахмурился. Он видел девушку насквозь и не верил ей. У нее само собой вылетело: – Помню только, что высокий, плечи широкие, а сам худой. И волосы светлые, длинные. – Не швед ли? У Марии-Антуанетты был швед-любовник, граф Ферзен. Ходят слухи, что его люди пытались ее освободить и до сих пор прячутся в Париже. Может, кто-то из них?