Глава 4 Система геометрически жестких запретов, железной проволоки и решеток, именуемая режимом зоны, несла в себе зыбкость. Никто, ни администрация, ни заключенные не были уверены в своем положении, да и просто в том, что завтра останутся живы. Сегодняшний бригадир, по-местному, бугор, распорядитель десятков жизней и материальных благ вдруг оказывался доходягой в бригаде по сколачиванию ящиков, а удачливый жулик, одетый во все щегольски черное, за строптивость опускался в петушатник. Примеров тому была тьма, и только тот, кто всегда был напряжен и готов к отпору, имел шанс выжить и выдержать. Но постоянное напряжение расслабляло, и человек, понимающий, что тишина обманчива, все равно поддавался мирному течению дней. Очередным утром Виктор встал на проверку среди тридцати четырех уголовников из своей бывшей бригады на твердом асфальтовом плацу. Казалось бы, сплошные воры, мошенники, валютчики и налетчики, но если разобраться чуть глубже — среди них найдутся осужденные несправедливо, как сам Виктор, и вовсе случайные люди. Обычно бригада Виктора шла одной из последних, но сегодня зэки облепили проход между жилой и промышленной зоной, как мухи. Вечно пьяному и злому с похмелья оперу пришла мысль усилить в очередной раз режим. Виктор брел со скучающим видом, не ожидая подвоха от обычной внутренней проверки, когда взгляд «Режима» упал на него и два рослых прапора потащили его в карцер. Множество лиц, заполнивших темную камеру, поразили его каким-то непонятным внешним сходством и веселым ржанием, каким он был встречен. Ничего веселого в содержании в шизо не было, и факт поголовного веселья был странен и даже как-то походил на массовое сумасшествие. — Сколько же усатых в зоне! — сказал один зэк, по виду жулик, другому, и тут Виктор ощутил просветление. Что-то он слышал о новых завихрениях «Режима», который еще на прошлом активе колонии заявил, что более не потерпит усатых в зоне, потому что в случае побега зэк может сбрить усы и изменить таким образом внешность. Тем временем дверь в трюм открылась и «Режим» — лейтенант Голиков появился на пороге. — Первую десятку — в парикмахерскую! Ах зона, зона! По прихоти пьяного придурка сбривать усы, знак дотюремного гражданства на лице, придающим благообразность безобразно бритой голове. Только спорить зэку бесполезно. В черед в последнем сборе усатых пошел Виктор под конвоем прапоров к парикмахеру, который тупой казенной бритвой сбрил усы. Когда все было кончено, Виктор отодвинул замороченного обилием бесплатных клиентов парикмахера и взял лежащее на столике зеркало. На него глянуло искаженное гримасой гнева хмурое, загорелое лицо с белой полоской на месте усов. Виктор в очередной раз в полной мере почувствовал, что такое унижение и обреченность: солнце через стену, отороченную колючками, справа и слева длинные каменные коробки, пыльный голый асфальт — не город и не завод, отвратительный гибрид, где надо жить долгие годы, есть то что и собака не станет жрать, пить чай, густой как деготь, от которого дуреешь, и ждать своей или чужой смерти. Праздники в зоне — мертвые дни, любая радость притуплена, и только горе воспринимается остро, как везде. Шаг за шагом — не быстро и не медленно, в зоне никогда нельзя выказывать настоящие чувства, в том числе и истинное рвение — Виктор шел на свое новое рабочее место, к новой жизни. Из-за угла вывернулся Юрок. С ним рядом Серый. Виктор не успел среагировать, как они подобрались в плотную. — Где прогуливаешься? — спросил Юрок без всякого выражения. Рука его, в которой Виктору чудился нож, раскрылась. Детская рука лживого жестокого ребенка, оторванного рано от любви и семьи, искореженного «взросляком», а еще раньше «малолеткой». — Пока ты гулял, братва санчасть захватила. Санитаров порезали, а баб пока заложниками захватили. — И твоя там, — глупо улыбнулся Серый и отодвинулся. — Из наших кто в изоляторе? — быстро спросил Виктор, не замедлив шага, потому что нужно было в любом случае дойти до места. Но сегодня в зоне было не до Виктора. Он оказался полностью предоставленным самому себе и смог спокойно обдумать ближайшие действия. «Надо выйти на санчасть. Пройти через ворота, где сидит сторож. Пройти вахту. Сегодня дежурит Гусь. Все неприятные события происходят именно в его дежурства. Его как бы преследует рок, хотя он один из немногих приличных ментов». — прикидывал Виктор. Виктор подошел к сторожевой будке, вышел однорукий сторож, молча кивнул. — В жилзону, — бросил Виктор. Теперь он имел право свободного прохода. Но сторож отрицательно замычал. — Гусь запретил, — сообщил он. — Накрепко. Чтобы ни одного человека! Виктор сунул руку в карман — вытащил пачку сигарет, но сторож только ухмыльнулся: — Мне мое место дороже. Ты что, только выспался? В зоне кибеш, жулики санчасть захватили, всех на ножи поставили, тебя хозяин заметет на пятнадцать суток в шизо, и меня заодно посадит. Виктор молча пошел на него, но в дверях вахты вдруг оказался Гусь. Блеснул бешеными глазами на Виктора, побежал к штабу, бросив на ходу сторожу: — Этого задержать! Сторож с ненавистью посмотрел ему вслед, потом положил на плечо Виктора здоровую руку. — Я ничего не слышал, — сказал он, — но пропустить не могу. Мне моя шкура дорога. Виктор вошел в цех. Там никто не работал. Два прапора механически перерывали зэковские костюмы в углу раздевалки. Так, на всякий случай. Подошел Хмель. Виктор отошел с ним к стенке — тут, без ушей, спросил коротко: — Есть ход и жилзону? Хмель кивнул: — Ход есть, но в санчасть ты не пройдешь. В этом деле не ты банкуешь. — А кто? Хмель промолчал. Виктор тронул его за плечо. — Санчасть — моя забота, — сказал он. — Проводи меня. Ермаков ушел, а у Николая Николаевича отчего-то пропало желание самому, как в старые времена, осмотреть квартиру убитого. Визит второго секретаря горкома вскрыл для него какие-то новые пласты в деле, уводящие от убийства, как от обычной уголовщины, хотя и из ряда вон выходящей. И действительно, было о чем задуматься. — Ведь убийца провел в квартире не менее двух часов. А для того, чтобы открыть дверь домкратом, даже такую навороченную, как у покойника, нужно не более десяти минут. Однако убийцы не любят задерживаться возле трупов. Следовательно, само убийство произошло примерно в полпятого, во всяком случае, не раньше четырех часов. Что же делают убийцы, предположительно их было трое, целый час в чужой квартире? Ищут деньги, естественно. Но как? Вывод однозначен — шантажируют хозяев. Вот и средство шантажа — накладные, завершая построение в мозгу картины преступления, проговорил прокурор. — Но для этого у них должен быть компромат на убитого, — невозмутимо заметил внезапно появившийся на кухне Боев. — Или хотя бы на его мебельный комбинат, — поддержал следователя прокурор. — Придется привлекать хозяйственный отдел. Пусть поднимут все договора комбината, в первую очередь с колонией. Потом сделайте в УР запрос насчет побегов из колонии в этом году. — Могу я внести одно уточнение, — вежливо попросил Боев. — Для моей следственной группы не представляет сомнений тот факт, что пачка документов принесена группой неизвестных, тем более что не найдены отпечатки, принадлежащие членам семьи убитого или ему самому, да и вообще никаких не найдено. Шантаж — как причина появления документов в доме — одна из наиболее достоверных причин. Но удивительно все-таки другое: почему после того, как Шантаж не удался, а он явно не удался, иначе зачем трупы, преступники не забрали документы с собой? — В панике, — парировал аргументы Боева прокурор. — Именно потому, что предполагали шантаж, а не убийство. Убийство было не преднамеренным, а возникло как реакция на какие-то непредсказуемые действия жертвы. Об этом свидетельствуют и нанесенные раны. Ты лучше скажи вот о чем, — задумчиво продолжил Николай Николаевич. — Наш неожиданный куратор из горкома говорит, что дело может носить политический характер, намекает на демократов. Только не может объяснить, с какой стати им это нужно? — Думаю, что нахлебаемся мы с этим делом, — зло ответил Боев, теребя свои рыжие волосы. — Не зря эта синяя птичка прилетела. Ох, не зря! — Он так и сказал: «Это был наш человек. Он нас поддерживал, и мы заинтересованы в том, чтобы отомстить за него. И заодно по возможности нажить политический капитал на «врагах». — Политика — это ваше дело, — сказал Боев. — Я пока очевидцев допрашивал: ночных бродяг, сомнамбул, владельцев собак, томимых бессонницей старушек… — А лучше бы ты допрашивал отцов московского рэкета, директоров крупных предприятий, партработников и администрацию колонии, — вздохнул прокурор. — А что, придется? — Горишь желанием? — осведомился Николай Николаевич, с явным интересом взглянув на следователя. — Да что ты. Мне и не по чину. А вообще дело грязное. Что-то в нем есть неправильное. А что, не пойму. Интуиция мне говорит, что мы здесь застрянем, и надолго. — Да, — вздохнул прокурор. Тут надо еще путь пройти от страдающих бессонницей старушек до окруженного электрической проволокой забора. — Как бы самим внутрь этого забора не попасть, — словно ненароком обронил Боев. — Ну, да я это к слову, — ответил он на внимательный взгляд прокурора. — То, что мы ничего не найдем в бухгалтерии убитого, я уверен. А вот за забором?! Там могут быть интересные документы, прямо выводящие на след. — Есть у меня один человечек в управлении лагерей. Держал его в загашнике на всякий случай. А пока — сбор фактов. Хорошо бы найти бухгалтера, чья подпись стоит на накладных, и забрать ее к нам на три дня. Чтобы избежать давления военных. Попробуй с ее помощью разобраться в этой двойной бухгалтерии. — Хорошие ты мне задачки задаешь. — Ничего страшного. Фамилия ее стоит на бумаге, живет она наверняка дома, так что все карты у тебя в руках. Кстати, какая сумма по этим накладным набегает? — Более семисот тысяч. Так что интересно, куда этот товар пошел. — Не «куда», а кому? — поправил прокурор. — Похоже, товар-то левый. Иначе какой смысл в шантаже? В любом случае против нас встанут все внутренние войска. Николай Николаевич поднялся. Уже выходя за порог, он вспомнил, что так и не взглянул на трупы, но только махнул рукой и шагнул к лифту. Боев, как всегда, не терял времени даром. Уже к вечеру того же дня он вышел на одну из трех машин, которые находились у дома Дмитрия Дмитриевича. Какую работу ему пришлось провести, чтобы за кратчайший срок определить «девятку» Вадика, знал только он сам и его следственная группа. Девятиэтажный дом в глубине на Тринадцатой Парковой, второй этаж, детская коляска у двери, маленький глазок. Боев позвонил, после непродолжительной паузы женский голос спросил: — Кто? — Мне бы Барбашева, — спросил Боев того человека, на которого в ГАИ была выписана машина. Дверь отворилась. На пороге стояла высокая русоволосая женщина с закрученными вокруг головы косами и сарафане а-ля «рюс». — Барбашевы давно отсюда съехали, — сказала женщина, разглядывая Боева спокойными серыми глазами.