А Пальмистер говорил вот что: — Я открыл вам свое настоящее имя, но это не означает, что я позволю безнаказанно на меня ссылаться. Я директор процветающей типографии и престижного издательства «Утренняя звезда». Таково официальное положение вещей. А неофициально… у нас те же проблемы, что и у всех предпринимателей в этой бездарной, безумной стране. Тут даже сам епископ бессилен: не помогают ни молитвы, ни пожертвования прихожан. Епископа я упомянул неспроста — он номинальный владелец фирмы «Утренняя звезда», мой друг и духовник. Не самая удачная ситуация на рынке заставляет нас действовать, я бы сказал, рискованно. Я вынужден отмывать грязные деньги людей, которые мне далеко не симпатичны. Хорошо хоть, я не знаю, где они эти деньги испачкали. Приходится мириться с тем, что у нас в типографии печатают порнографию и левацкую прессу. Одна радость — мне об этом ничего не известно. Мы как-то еще существуем лишь благодаря тому, что занимаемся тем, чем заниматься не должны. Вы даже себе не представляете, какая это фрустрация: пускать в оборот деньги, принадлежащие кому-то другому! Говорю это, чтобы вы поняли: я разрываюсь между жаждой созидать великое и трагической нехваткой нала. И надеюсь, что с вашей помощью смогу всецело посвятить себя первому вопреки второму. — К этому моменту я уже слегка запутался; больше всего меня смущало, что я избран орудием для достижения великих целей. Пальмистер, однако, не обратил внимания на душевный разлад, отразившийся на моем лице, и беззаботно продолжал: — Я гость в этом городе и в этой квартире. Будем рассматривать ее как место наших встреч. В этой засранной трущобе я, естественно, не ночую. Остановился в хорошем отеле, но вас туда приглашать не намерен: всему свое место. В Варшаву я приехал по очень важной причине — она-то и послужила поводом нашей сегодняшней встречи. — Обрадовавшись, что трепло Пальмистер наконец-то переходит к делу, я подался к нему, изобразив, будто я — весь внимание; такое выражение я долго отрабатывал перед зеркалом. Пальмистер с минуту ошеломленно на меня смотрел, после чего вернулся к своему повествованию: — Какое-то время назад я получил почтовую бандероль, в которой находилось семнадцать машинописных страниц. Шестнадцать из них были фрагментом романа, одна — письмом. Отправителем бандероли и автором текста оказалась моя подруга Халина Ментиросо, а письмо содержало просьбу честно отрецензировать присланный отрывок. Халина Ментиросо, как вы, пани Розалия, конечно же, знаете, пишет никчемные романы для недалеких женщин. Весьма популярные, к моему великому сожалению. Их публикует издательство «Гарцовник-эдиторс», которым руководит ее муж, Славомир Гарцовник. Благодаря этим бездарным романчикам процветает вся фирма и семья Халины — как, увы, и она сама! Однако новая книга Халины совсем иная. Я быстро сориентировался, насколько ценно это сочинение. Оно полностью вписывается в течение нового брутализма. Но при этом ведет с ним интеллектуальные игры. Поднимает важные вопросы. И дает смелые ответы. Но высшая ценность текста — язык. Аутентичный. Мощный. Меткий. Сочный. Шокирующий. Пробивающий панцирь цинизма современного человека и, как ни банально это звучит, поражающий прямо в сердце. Впрочем, не только в сердце. Но и в мозг. Потому что это произведение непростое. Рассчитанное на думающего читателя. Оно многое дает — и многого требует. — Заметив, что оба мы зеваем уже почти в открытую, Пальмистер закончил: — Суммируя вышесказанное: я был бы не прочь это издать. — Почему пани Ментиросо обратилась с просьбой о рецензировании именно к вам, если у нее под рукой собственный муж-издатель? — спросил я. — Потому что не полагается на его мнение — и правильно делает. Славомир Гарцовник сшибает бабки, отравляя женские умы миазмами великой любви. Он годами пытается убить в Халине амбиции, его интересует лишь коммерческий успех. Он не поймет, что имеет дело с хорошей книгой, если не прочитает об этом в своей любимой газете. Однако если пронюхает, что я заинтересовался Халининой книгой, и смекнет, что на ней можно заработать, наверняка тут же предложит ей лучшие условия. Я уже упоминал, что у моего издательства имеются определенные проблемы? — А как же, — поспешно ответил я, чтобы пан Пальмистер избавил нас от повторной иеремиады. Пальмистер скорбно покачал головой. — При надлежащей рекламе книга Халины принесет нам недурную прибыль — разумеется, если я скрою от нее количество проданных экземпляров. Короче говоря, я вынужден действовать крайне осмотрительно, ставя на первое место собственные интересы. Сюда я приехал, чтобы сделать моей дорогой подруге довольно привлекательное предложение. Позвонил ей сегодня утром и сказал, что от присланного фрагмента я, честно говоря, не в восторге, но, памятуя нашу многолетнюю дружбу, готов прочесть всю книгу целиком и даже ее опубликовать. Понимаете? — Типа да, — неопределенно ответил я. — Я рад. А теперь — внимание. Прежде чем предлагать Халине что-либо конкретное, я должен получить информацию. Во-первых, мне необходимо знать, показывала ли Халина свою книжку Гарцовнику и не догадался ли каким-то чудом этот придурок, что материал тянет на бестселлер. Человек разумный ведет себя согласно логическим схемам, но придурок, дорогие мои, существо непредсказуемое, а потому опасное. Итак, юноша, я хотел бы, чтобы ты сегодня же выведал у Халины, знает ли Гарцовник про книгу и не собирается ли ее издавать. Если да, я буду вынужден предпринять определенные шаги, чтобы этому помешать. Ясно я выражаюсь? — Яснее не бывает, — заверил я. — Меня интересует только одно: каким образом я должен вытянуть из пани Ментиросо то, что вам нужно? Хотите, чтобы я ее похитил и силой склонил к сотрудничеству? — Для начала попробуем мирные методы. Прикинься журналистом или поклонником ее творчества и договорись о встрече. Халина тщеславна, она наверняка согласится, особенно если ты пригласишь ее на ужин. Халина, откровенно говоря, нарциссист, прагматик и макиавеллист, но если ты проявишь дьявольскую ловкость, то, очень надеюсь, вызовешь ее на откровенность. Люди, не доверяющие самым близким, охотно раскрываются перед чужими. Выслушав эту краткую лекцию о природе Халины в частности и женщин вообще, я надолго задумался. Не стану скрывать, речи Пальмистера меня встревожили. Наконец я выразил свое мнение простыми и скромными словами: — Не хочу ставить под сомнение свои коммуникативные способности, однако лично я предпочитаю задания, требующие физической ловкости. В связи с этим позволю себе заметить, что для данной миссии лучше подойдет Розалия. — Розалия, увы, не подойдет по самой простой причине: Халина Ментиросо женщинами не интересуется. Ты же, будучи мужчиной, можешь показаться ей привлекательным — по телефону, разумеется. А когда она тебя увидит, бежать будет уже поздно. Пальмистер вручил мне листок с номером телефона и указал на старый аппарат, стоявший в углу под толстым слоем пыли, которую я поначалу принял за шаль из тончайшей пряжи. Я вытер трубку полой пиджака и набрал номер, нарушив покой множества неизвестных мне насекомых, целые колонии которых располагались под цифрами «шесть», «восемь» и «ноль». — Слушаю! — с яростью отозвалась женщина на том конце провода. — Говорит Блажей Попидреску, — представился я низким, бархатным, глубоким и чувственным голосом. — Могу ли я поговорить с госпожой Ментиросо? — Я у телефона. — Я переводчик из Румынии, представляю издательство «Абракоптуль». Хотел бы с вами встретиться по поводу перевода нескольких романов. К сожалению, обстоятельства сложились так, что завтра утром я должен вернуться на родину. Не могли бы мы увидеться сегодня вечером в отеле «Бристоль»? Приглашаю вас на ужин. — Ужин? Ну что ж… вы меня немножко застигли врасплох, но, к счастью, я сегодня еще ничего не ела. — Голос сделался сладким и тягучим, как патока. — Встретимся через час? — Яволь! — отозвался я и повесил трубку. Пальмистер одобрительно на меня посмотрел: — Уважаю, Робаль! Врешь отменно, причем сходу. Видно, что ты на своем месте. Ну ладно, не будем больше об этом. У нас есть еще немного времени, чтобы поработать над твоей внешностью и ознакомиться с бездарной литературой. Для начала ты должен переодеться. Прошу за мной, дорогие друзья. Пальмистер провел нас во вторую комнату, которая оказалась бывшей спальней Хенрика Щупачидло. Я догадался об этом по огромной кровати, которую не перестилали с тех самых пор, как на ней скончался хозяин. Нам это сообщил Пальмистер, добавив, что усопшего обнаружили лишь через две недели и что, если я подниму стеганое одеяло, то увижу на простыне вторую Туринскую плащаницу. Услышав это, Розалия позеленела и выскочила из комнаты, зажав рот ладонью. Когда мы остались одни, Лонгин Пальмистер указал на массивный дубовый шкаф, украшенный резьбой, и предложил что-нибудь себе оттуда выбрать. В шкафу висело десятка два старомодных костюмов. Я не в состоянии был оценить их элегантность, а потому вытянул первый попавшийся. Пальмистер похвалил мое решение: — Хороший выбор, Робаль. В этом костюме Хенрик пожимал руку одному из генсеков. Даже фотография памятная сохранилась, может, я ее как-нибудь тебе покажу. Этот твой галстук цвета детской неожиданности малость экстравагантен, но не беда. В конце концов, ты представился иностранцем. Надень ботинки Хенрика. Сильно жмут? Ну и прекрасно, зато не свалятся. Возьми диктофон. Избавь меня от выслушивания твоего доклада. Вот краткое изложение последних семнадцати романов Халины Ментиросо, подготовленное моей секретаршей, а вот ее самая последняя книжонка. Сзади, на обложке, фотография моей дорогой подруги. Если прибавишь двадцать лет и неудачную подтяжку, узнаешь ее без труда. Ça ira[15] и до свидания, приятель! С этими словами Лонгин Пальмистер выставил нас с Розалией во тьму лестничной клетки. Мысленно пообещав себе, что завтра же заберу свой костюм и сандалии, я последовал за Розалией на улицу, где нас встретил проливенный ливень. Глава 3. Paperback writer[16] Оказалось, что Розалия, чью помощь я уже успел оценить как исключительно тактичную и ненавязчивую, располагает еще и собственным автомобилем — желтым «горбунком». Я угнездился в его чреве, приняв позу, соответствующую народному названию. И с облегчением вздохнул. Пальмистер забыл снабдить меня наличкой, а я с присущей мне деликатностью «забыл» его об этом попросить. Честно говоря, я позаимствовал одну из его кредиток, но попытка поймать такси в этом районе да еще при таких атмосферных условиях могла закончиться весьма плачевно. Пока мы с угрюмо молчавшей Розалией добирались до «Бристоля» под безжалостно барабанящими по крыше струями дождя, у меня как раз было время проглядеть выданные Пальмистером конспекты. Действие романа «Георгина в дебрях» происходило где-то в семнадцатом веке. Юная шестнадцатилетняя героиня обитала в счастливом безоблачном мире, пока семья не отправилась странствовать в поисках лучшей жизни. В глухом лесу на них напали разбойники, прикончив наповал всех, кроме героини, которой удалось укрыться в чаще. Она блуждала много недель, замерзшая и голодная, унижаемая селянами — жителями окрестных хуторов, пока о ней не позаботился некий дворянин-нелюдим (стоит ли говорить — молодой и красивый). Этот чудик покинул человеческое общество и засел среди болот, после того как накануне венчания открыл двойное предательство — невесты и собственного брата. Они с Георгиной полюбили друг друга — на это ушло добрых несколько лет и куда как больше книжных страниц (что отметила на полях добросовестная секретарша Пальмистера). На венчание прибыл дядя девушки и, на радостях, что отыскал единственную представительницу своего рода, одарил племянницу прямо-таки неприличным богатством. Не знаю, как читателя, а меня в этой истории пленил жизненный, пусть и литературно обработанный мотив вмешательства дядюшки. «Тайный плод Линды» не был, несмотря на название, романом о подпольной садовнице. Героиня — исключительно красивая и при этом еще и умная представительница высших кругов современного американского городка, несмотря на массу объективно благоприятных условий (вилла с бассейном, личный массажист), не чувствовала себя счастливой. Муж, чрезмерно посвящая себя работе, пренебрегал бедняжкой, а моральные проблемы, связанные с появлением третьего любовника, не позволяли Линде наслаждаться горными лыжами в Аспене или беседами с отцом, крупным специалистом по Кьеркегору. Напротив, это вгоняло ее в меланхолию. Когда я уже готов был возненавидеть Линду, судьба ее резко переменилась: отец умер от старости, а муж сбежал с лучшей подругой (своей или героини, неизвестно), оставив Линду в долгах, которые отпугнули всех трех любовников вкупе с немереным количеством знакомых, тусовавшихся прежде в ее огромном особняке, вместе с которым они отошли к новому владельцу. Неожиданно Линде протянул руку помощи бывший ассистент ее отца (стоит ли говорить — молодой и красивый), которого она всегда считала асоциальным психом, одержимым навязчивой идеей столкновения культур. Пока Линда потихоньку начинала ценить человечность — и даже мужественность — своего спасителя, его теории приобретали огромную популярность, не без содействия Линды, которая высылала отрывки из его работ, краткие рефераты и рецензии друзьям своего отца, в том числе представителям высших эшелонов власти, всегда жадным до пророчеств, способных вызвать у обывателей ощущение угрозы и готовность безропотно принять новые методы ограничения свободы личности. Когда конференции на самых престижных курортах мира, интервью в самых популярных журналах и миллионные тиражи книг стали обыденностью, Линда с изумлением обнаружила, что влюблена, и объект этой любви — вчерашний псих, а ныне герой массмедиа — скромно признался, что уже много лет испытывает к ней аналогичные чувства. Я был приятно удивлен, что Халина Ментиросо поднимает в своем творчестве социальные проблемы, которые близки каждому (я имею в виду столкновение культур), но тут Розалия затормозила так резко, что я врезался головой в приборную панель с фатальными для нее (панели, не головы) последствиями. — Вылезай, растяпа! — рявкнула Розалия. Массируя лоб, я собрал рассыпавшиеся бумаги, которые в конце концов решил оставить в машине. В один карман сунул диктофон, в другой — роман «Жребий Аурелии» и вылез из «горбунка», бросив Розалии мрачно-загадочный взгляд. К сожалению, она не дала себе труда его поймать. Промельк белой руки, захлопнувшей дверцу, и грязный фонтанчик из-под колес прямо на костюм Хенрика Щупачидло — вот и все, чем она удостоила меня на прощание. Полагаю, каждый читатель, потратившийся на покупку этой книги, не раз ужинал в «Бристоле», а потому избавлю себя от описания зала, в который я вошел, предварительно поиграв в гляделки со стоявшим на входе мужиком в уморительном прикиде. В полном соответствии с двумя правилами, которыми всегда руководствуюсь — действовать быстро и без размышлений, — я занял первый же столик с краю. Вытащил из кармана «Жребий Аурелии» и, периодически отмахиваясь от настырных официантов, погрузился в чтение. Мир, в котором я оказался, был не особо экзотический — просто мрачный и дождливый, вдобавок населенный неприветливыми, подозрительными людьми, один из которых, а конкретно — главный герой (что я угадал без труда, поскольку он был молод и красив), как раз возвращался с конюшни домой. Век это, вероятно, был девятнадцатый, поскольку мужчина нес керосиновую лампу, освещавшую мокрый и грязный двор. Когда он поднялся на крыльцо, свет лампы выхватил из темноты нечто неожиданное: тоненькую и, несомненно, женскую фигурку, закутанную в платок. Не успел мужчина, движимый скорее раздражением, нежели любопытством, спросить девушку, что она делает на пороге его дома, как громоподобное «кхе-кхе!» заставило меня подскочить на стуле. В первый момент я подумал, что официанты запирают зал и выпроваживают всех, кто до сих пор не наелся. Я хотел уже было выразить решительный протест против такого зверства, но тут сообразил, что кашлянула тощая дама в красной блузке и черном костюме. Лицо у нее было несимпатичное, недоверчивое и недовольное. Я быстренько глянул на обложку «Жребия Аурелии» и понял, что передо мной Халина Ментиросо. Желая покорить ее любезностью и присущей мне высокой культурой, я произнес, указывая на фотографию: — А вы за эти десять лет нисколько не изменились. — Фотография сделана три года назад, — парировала она, брезгливо присев на краешек стула. Несколько растерявшись из-за столь неудачного начала, я уткнулся носом в меню и сделал вид, будто внимательно его изучаю, незаметно поглядывая на Халину Ментиросо. По-моему, она либо села на кнопку, либо страдала несварением желудка — точно сказать не могу, ибо выражение лица с равной вероятностью указывало на обе причины. Чтобы улучшить ей настроение, я предложил выбрать закуски и все прочее. Ориентировался я при этом на самые высокие цены — подход оказался абсолютно верным: Халина сменила гнев на милость и ринулась покорять ценовые восьмитысячники. — Прошу прощения, что организовал нашу встречу в такой спешке, — произнес я вступительное слово, — но я не хотел уезжать, не познакомившись с вами. Ваши произведения — то, что нужно нам: мне и моему издательству «Абракоптуль». Я прочитал несколько ваших книг. Их необычная популярность меня впечатлила. — Меня тоже, — ответила Халина Ментиросо с ноткой горечи. — Быть может, объяснение следует искать во врожденной наивности женщин, связанной с бесспорным вероломством мужчин. А может, все решает высокий тираж и низкая цена. В этом вы должны разбираться лучше меня. Я согласилась сюда прийти, чтобы поесть, так что давайте не будем о том, что портит мне аппетит. Меня сегодня и без того расстроил разговор с моей несносной дочерью Анеткой. А если вас интересуют переводы, пожалуйста, позвоните в «Гарцовник-эдиторс». Всем этим занимаются они. Я, с одной стороны, обрадовался открытию, что кроме меня на свете есть еще люди, которые знают себе цену, твердо стоят на земле и понимают, что находится как над, так и под ними, если под ними найдется что-нибудь, кроме дна. Но, с другой стороны, я ведь пришел сюда именно затем, чтобы поговорить о том, о чем она говорить не хотела. Разработка темы несносной дочери вряд ли продвинула бы дело, а потому я судорожно ухватился за прежнюю провальную тактику, вернувшись на полосу препятствий, где не далее как минуту назад потерпел фиаско. — Видите ли, — упрямо побрел я дальше, — мне просто любопытно, как это у вас получается: вы столько пишете, и всегда об одном и том же, а, тем не менее, постоянно находите новые слова, новые фразы, не повторяетесь, и каждая история написана совсем по-другому… Ваш неизменный профессионализм, ваше уважение к читателю покорили меня с первой же страницы… Я видел, как Халина Ментиросо пугается, впадает в замешательство, хмурит брови и смотрит на меня исподлобья. В конце концов она сказала: — Я вам отвечу с полной откровенностью. Могу я говорить начистоту? — Буду польщен, — выдохнул я. — Я всегда была честолюбива и имела большой потенциал. Я хотела писать. Расти. Завоевывать признание критиков и любовь читателей. И так далее. Далее и далее. Вы понимаете? — Ну конечно, — соврал я. — Идею писать романы я поначалу считала удачной шуткой. Раньше я, мой муж и один из наших друзей занимались издательской деятельностью совсем иного рода: настоящей, нужной и запрещенной. Когда времена изменились — не без нашего героического участия, — мы решили и дальше издавать книги. Увы, появился свободный рынок, а вместе с ним такие неприятные вещи, как авторские права, маркетинг и конкуренция. Еще какое-то время мы неплохо с этим справлялись, издавая без лицензии иностранные бестселлеры, и тут вдруг выяснилось, что это незаконно. Издательство оказалось на грани банкротства. Эти омерзительные романчики избавили нас от катастрофы, но из-за них мы угодили в беличье колесо зарабатывания денег. Вам это знакомо? Я честно ответил, что такой способ зарабатывания денег мне неизвестен. Халина Ментиросо с завистью вздохнула и сказала: — Но хуже всего, господин Попидреску, было то, что из-за этих романов ко мне пристал гадкий ярлык. Это страшный жребий, признаюсь. Никто тебя не уважает, никто не делает о тебе репортажей в воскресных приложениях, никто не приглашает на программы, в которых подобострастные редакторши лижут тебе задницу. Борзописцы из самых поганых бульварных газетенок имеют наглость спрашивать, почему ты зарабатываешь на жизнь таким недостойным способом. Даже собственные читательницы не хотят тебя признавать, а если и признают, то ты не хочешь признавать их. Но, по счастью, я не сломалась, господин Попидреску. Я написала нечто такое… О, они все падут предо мною ниц! Наконец-то я продемонстрирую истинное лицо Халины Сопелькундель. Наконец-то меня будут показывать в высококультурных программах после полуночи, где можно произносить вслух «педик», «гомик» и даже такие слова, как… — И она продемонстрировала виртуозное владение ненормативной лексикой. За соседними столиками стали удивленно на нас оглядываться, но некоторые последовали примеру Халины. И все же, несмотря на свойскую атмосферу, я решил сменить тему. — Вы сказали «Сопелькундель»? — спросил я. — Это моя настоящая фамилия. Муж решил, что для любовных романов она чересчур немецкая. Это он придумал псевдоним «Ментиросо». Впрочем, я сама на этом настаивала. Понимаете, я вовсе не собиралась открывать, что пишу романы. Но когда внезапно, без всякой рекламы, эти историйки стали популярны, когда читатели начали домогаться встреч с автором, я уступила и явила миру свое лицо… Но не фамилию. Только сейчас, как Сопелькундель, я докажу, кто я на самом деле. Никогда не поздно начать жить по максимуму и заговорить собственным голосом, господин Попидреску. Я как раз заканчиваю переговоры с издателями, которые аж ножками сучат от нетерпения издать мой новый роман. Один из них — мой муж, который наконец-то образумился и понял, что не должен мешать мне расти, а он это делал систематически без малого тридцать лет. — Я рад, что ваш муж не идиот. Благодаря этому я смогу, не откладывая, взяться за перевод вашей новой книги, — сказал я. — Издательство «Абракоптуль» ищет не только легкую, бездумную и приятную литературу, госпожа Ментиросо. Мы ищем также и нелегкое, небездумное и неприятное чтение. Не такова разве истина о человеке? — Вы очень метко это определили, — ответила она, глядя на меня уже более благосклонно. — А о чем конкретно ваша книга? — Это исповедь дочери века, — призналась она с лукавой улыбкой. Я не понял, на что она намекает, но заподозрил, что хочет ввести читателей в заблуждение относительно своего возраста. — Людям нужна правда или кое-что похуже, и они это получат. — Насколько я понимаю, по вопросам перевода я буду контактировать с вашим мужем? — Вы, господин Попидреску, либо меня не слушали, либо просто недоумок. Я же сказала, что еще не знаю, будет ли Гарцовник моим издателем. Скоро я решу, кому дам этот шанс: ему или кому-нибудь другому. Так или иначе, я планирую выпустить книгу не позже чем через четыре месяца, и тогда вы сможете обратиться непосредственно ко мне. Обещаю: если вы предложите мне достойные условия, я сразу подпишу контракт на перевод. — В таком случае — выпьем за ваш успех! — Я был счастлив, что мое обаяние и ум столь быстро смягчили Халину Ментиросо и принесли ответы на вопросы Пальмистера. И тут же заказал шампанское, цена которого превосходила все, что мы выпили до сих пор, а уж на спиртном я и раньше не экономил. Когда мы допивали первую бутылку, Халина признала, что я куда привлекательнее, чем ей показалось вначале, а я поклялся, что, на мой взгляд, она за последний час помолодела, по меньшей мере, лет на десять. Она утверждала, что у меня совсем не такой жалкий вид, а я категорически не соглашался с тем, что она якобы напоминает марабу. Она оценила, какой я умный и забавный, а я отметил, какая она симпатичная и чуткая. Она призналась, что была дурой, принимая меня за голодранца и мошенника, а я заявил, что меня умиляет ее вспыльчивый нрав. Вот так, без зазрения совести, без удержу отвешивая друг другу комплименты, мы прикончили вторую бутылку. Я воспользовался кредиткой Пальмистера и недрогнувшей рукой подписал чек его фамилией. Я вообще с детства обладаю удивительной особенностью: если собственная фамилия закрывает передо мной все двери, то чужая придает сил, решимости и отваги, избавляя от трудновыполнимых обязательств. Из ресторана мы вышли друзьями. Небо разъяснилось, и вечер сделался почти приятным. В этих необычных обстоятельствах я вдруг понял, что хочу прогуляться до Вислы, а потом угнать лодку и поплыть на ней до самого Гданьска. Халина ответила, что как иностранец (хоть и говорящий по-польски почти без акцента) я имею право питать романтические иллюзии насчет вечерних прогулок по Варшаве и возможности угнать плавсредство, которое доплывет до самого моря. Однако сама не разделила моего оптимизма, граничащего с безумием, и посоветовала вернуться в отель и улечься в постельку, положив на голову холодный компресс. С этими словами она села в такси и уехала, подарив мне воздушный поцелуй. Когда машина увезла ее по улице Новый Свят, я снял ботинки, выбросил их в урну и направился в сторону Краковского Предместья. Лодку угоню как-нибудь в другой раз. Глава 4. Планы резко меняются На следующий день я проснулся в Варшаве.