– Да. – Что вы делали, пока он занимался отоплением? – Я была на веранде, заканчивала автореферат… Потом он вышел из кухни, сказал, что все в порядке, и ушел. Вот и все, собственно… Пасюк увел всех из кабинета, остался со мною один Фокс, но что-то не было у меня ни малейшего желания дальше разговаривать с ним. Да и он не проявлял инициативы – ждал, что скажу или сделаю я. А я подумал немного и предложил: – Рассказали бы вы, Фокс, все чистосердечно, как есть. Ведь за вас ни в чем не повинный человек в камере мается. Совесть-то надо иметь, хоть немножко! На что Фокс сказал дерзко: – Он не из-за меня мается. Вы же его посадили, не я… Не мог я с ним спорить, ну будто оторвалось что-то внутри. Но и на полуслове не остановишься. – Спорить не будем. Нам все про вас известно – вы активный участник банды. За вами убийство Груздевой… В кабинет вошли Жеглов и Панков. И я очень обрадовался, что мне можно прекратить этот мучительный для меня допрос. Я поздоровался с Панковым и сказал ему: – Сергей Ипатьевич, вот этот самый пресловутый Фокс. Вы с ним прямо сейчас займетесь? Панков кивнул. Не глядя на Фокса, не спеша снимал он в углу свои красно-черные броненосцы. И Жеглов, не обращая внимания на Фокса, сказал мне: – Хорошего шоферюгу подобрал он себе… – А что? – поинтересовался я. – Его уже дактилоскопировали. Помнишь заточку, которой накололи Васю Векшина? – Да… – Отпечатки пальцев на ней те же, что и у шофера, которого я застрелил, – сказал Жеглов и повернулся к Фоксу: – Ты шофера Есина, что тебя на «студере» возил, тоже не знаешь, конечно? – Впервые увидел около ресторана, – прижал руки к сердцу Фокс. – Ну и черт с тобой! – кивнул Жеглов. – Пошли, Шарапов… Я сказал Фоксу: – Это следователь прокуратуры товарищ Панков. Я вам уже говорил, он будет заканчивать дело. Он его и в суд оформит. Фокс вежливо кивнул головой. А я, уступив Панкову место за столом, взял Глеба за плечо, и мы вышли в коридор. – Ну и добро… – кивнул Жеглов. – Давай домой собираться, что ли? Двадцать часов на ногах… – А Груздев? – Так я же сказал тебе: ночь на дворе, что мы его будем с постели поднимать?.. – Я думаю, с той постели и среди ночи помчишься. И жена его здесь… – Теленок ты, Володька. Им и домой-то добираться не на чем! – Ничего, я думаю, они в крайнем случае пешком пойдут. Ну, давай закончим с этим, Глеб, и тогда уж домой. – Да ты не понимаешь, это ведь на час бодяга… Мне надоело с ним препираться, и я сам снял трубку, вызвал КПЗ, велел дежурному направить к нам Груздева. Жеглов лениво проворчал: – Ты, салага, хоть сказал бы дежурному, что с вещами. А то возвращаться придется… Да, об этом я не подумал. Я перезвонил дежурному – он и в самом деле меня не понял, решив, что мы вызываем Груздева на допрос. – А коли так, то требуется постановление, – сказал дежурный. Я заверил его, что сейчас же принесу сам, и Жеглов милостиво согласился продиктовать мне коротенький текст. Постановление заканчивалось словами: «…Изменить меру пресечения – содержание под стражей – на подписку о невыезде из города Москвы». Тут мы опять заспорили – мне казалось правильным написать: «освободить в связи с невиновностью», но Жеглов сказал: – Ну что ты, ей-богу, нудишь? Если мы так напишем, начнутся всякие вопросы да расспросы. Без конца от дела отрывать будут, а у нас его, дела-то, полны руки! Если же изменение меры пресечения – это никого не касается. Следствие само решает, под стражей обвиняемого держать или под подпиской, понял? Закончим с Фоксом, тогда и для Груздева подписку отменим… Я действительно в тонкостях этих еще слабо разбирался, не представлял себе, каково человеку жить под подпиской – это ведь значит находиться под следствием; у меня было одно желание – как можно скорее выпустить Груздева на свободу. Поэтому я мирно согласился, дождался, пока Жеглов поставил на бумаге свою знаменитую, в пятнадцать колен, подпись и сбегал в КПЗ. Жеглов тем временем наведался к Панкову, который успел добиться от Фокса твердого уверения в том, что он никогда никаких преступлений не совершал, что все наши доказательства – это чистейшая «липа номер шесть» и следствие никоим образом не должно рассчитывать на какую-нибудь иную позицию в этом, как выразился Фокс, жизненно важном для него вопросе. – Значитца, так, Шарапов… – сказал мне Жеглов. – Ты тут выруливай с Груздевым, а я пойду еще с Панковым посижу для приличия… – А с Груздевым попрощаться не думаешь? – спросил я. – Чего мне с ним прощаться? – холодно сказал Жеглов. – Он мне не сват, не брат… – Я думаю, перед ним извиниться надо, – нерешительно сказал я. Глеб захохотал: – Ну и даешь ты, Шарапов! Да он и так от счастья тебе руки целовать будет! Мне это не показалось таким смешным – не за что было, по-моему, Груздеву нам руки целовать. – Мы же невиновного человека засадили, Глеб, – сказал я. – Мы его без вины так наказали… – Нет, это ты не понимаешь, – сказал Глеб уверенно. – Наказания без вины не бывает. Надо было ему думать, с кем дело имеет. И с бабами своими поосмотрительнее разворачиваться. И пистолет не разбрасывать где попало… – И повторил еще раз, веско, безоговорочно: – Наказания без вины не бывает! Не понравилось мне это рассуждение, такое чувство у меня было, что все-то он ухитряется наизнанку вывернуть, поставить с ног на голову. И я продолжал упрямо: – Ты мне мозги не пудри! Я просто по-человечески разбираюсь. Заставили человека страдать? Заставили. Не виноват? Извинитесь: не по своей ведь прихоти сажали, так уж, мол, обстоятельства сложились. Будьте здоровы и не поминайте нас лихом. Это, по-моему, будет по-людски. Жеглов снова засмеялся: – Да пойми ты, чудак, что ему наше «извините» нужно не больше, чем зайцу стоп-сигнал. Не в словах суть, а в делах. Вот ты его сейчас отпустишь – это и есть для него главная суть. А слова что? Ерунда! Помнишь, я как-то начал тебе свои правила перечислять? – Ну? – Нас перебило тогда что-то. Но сейчас я закончу: вот тебе еще два правила Глеба Жеглова, запомни их – никогда не будешь сам себе дураком казаться!.. Первое: даже «здравствуй» можно сказать так, чтобы смертельно оскорбить человека. И второе: даже «сволочь» можно сказать так, что человек растает от удовольствия. Понял? Действуй! – Он весело хлопнул меня по плечу и направился к двери. Опять он верх взял, опять я в дураках остался, и такая меня, сам не знаю почему, злость взяла, что крикнул я ему вслед: – Я еще одно правило слышал – можно делать любые подлости, подставляя человеку стул. Но мягкий… К остальным его присоедини, подойдет, ты слышишь, Жеглов?! Но он даже не обернулся, до меня донесся лишь скрип его сапог и песня: «Первым делом, первым делом самолеты…» Я посидел немного без всякого дела – просто чтобы успокоиться. Часы показывали пять. Хотя в голове плавал какой-то туман, спать уже не хотелось, да к тому же саднили порезы от витрины «Савоя», особенно на лбу. Вдруг я вспомнил, что сейчас должны привести Груздева, а Желтовская сидит в коридоре. Я торопливо выглянул из двери и позвал ее к себе в кабинет: мне вовсе не хотелось, чтобы она видела, как конвой поведет – руки назад – ее мужа. Она вошла, отупевшая от переживаний, от бессонной ночи, по-прежнему не зная, что ее ждет: ведь Фокс до сих пор оставался в ее глазах поселковым водопроводчиком. – Разрешите? – И конвоир заглянул в кабинет. Я кивнул, и он ввел Груздева, всклокоченного, в измятой одежде, в которой он спал на нарах, – постели тогда не полагалось. Даже сквозь недельную щетину было видно, что лицо его отечно, бледно характерной землистой серостью заключенного, веки припухли, почти закрывали красные измученные глаза. Груздев взглянул на меня, и тут же его взгляд метнулся к женщине – в ней был главный интерес арестованного: кого привели к нему на допрос, что ждет его?! И в тот же миг он узнал Желтовскую и бросился к ней. Она поднялась Груздеву навстречу, но он остановился на полпути, с мольбой посмотрел на меня – уже сказалась привычка жить не по своей воле. Я кивнул ему, а конвоиру знаком показал: «Свободен!» – и он ушел. Груздев обнял Желтовскую, на какое-то мгновение они замерли, потом послышались всхлипывания и голос Груздева: – Не надо, Галочка, нельзя… не надо. Я не смотрел в их сторону, только чувствовал, как жарко полыхало у меня лицо от невыразимого стыда за то, что я принес этим людям столько горя. Я сидел, отвернувшись к окну, и, может, впервые в жизни думал о том, что власть над людьми – очень сильная и острая штука, и может быть, именно тогда поклялся на всю жизнь помнить, какую цену ты или другие люди должны заплатить за сладкие мгновения обладания ею… Груздев кашлянул, и я повернулся к ним. Они стояли уже врозь и смотрели на меня с бесконечным ожиданием и надеждой. Кивнув на тощий узелок, брошенный у двери, Груздев медленно спросил: – Меня… что… в Бутырку… или… – Голос его предательски дрогнул, он закашлялся, замолчал, только глаза впились в меня с мучительным вопросом. Мне захотелось встать, торжественно объявить ему постановление об освобождении, но тут же устыдился этого желания – я ведь не награждал его свободой, она была его правом, его собственностью, которую мы походя, силой обстоятельств, силой своей власти, отобрали, и гордиться было вовсе нечем. По-прежнему сидя, я просто сказал ему: – Илья Сергеич, дорогой, я очень рад за вас – мы поймали Фокса, настоящего убийцу… Вы свободны… Груздев секунду стоял неподвижно, будто не веря своим ушам, он даже закачался с закрытыми глазами, и я испугался, как бы он не упал, но он издал вдруг какой-то совершенно невнятный торжествующий крик, бросился ко мне и стал обнимать, прижимать к себе, и может быть, потому, что был я совсем неопытный сыщик, но я тоже от души обнимал его, пока мы оба не застеснялись этого порыва, и он чуть отодвинулся от меня и проговорил: – Это вы все, Шарапов, голубчик вы мой, милый вы мой… Я в вас сразу поверил… Я вам все время верил… Спасибо вам сердечное, всю жизнь вас помнить буду… – И еще что-то в этом роде несвязно, со слезами бормотал Груздев, и я уже почти не слушал его, я думал о том, что Глеб Жеглов снова оказался прав, когда говорил, что Груздев будет нам руки целовать за свое освобождение, но меня не радовало это прекрасное жегловское знание человеческой сути, самого ее нутра, потому что человек подчас не волен в своих чувствах и поступках, и в неожиданной радости, и в горе – все равно. А сейчас речь шла не только о Груздеве, но и о человеке по имени Жеглов, и о человеке по имени Шарапов, и о всех тех, кто имеет право сажать людей в тюрьму, и о тех, других, кому выпадает горькая беда попасть в наше заведение, и о том, какие отношения, какие чувства это все между теми и другими вызывает. Но ничего этого я Груздеву, конечно, говорить не стал, у меня был свой долг, и я был обязан его отдать. – Илья Сергеич, все сложилось так, – сказал я, глядя ему в глаза, – ну, что сомнений в вашей виновности не было… И поэтому вас арестовали…