– А когда нам дадут есть? – раздался за спиной Жанны женский голос. Медсестра промолчала, но про себя горько усмехнулась. «Когда нам дадут? Нет, каково?» – Долго еще идти? – донеслось уже с другой стороны. – Если б я знала, – буркнула Негода, а сама подумала: «Быстро же вы забыли теплый прием у стен периметра…» – Я устала, давайте сделаем привал! – снова закричала женщина, которая спросила, когда дадут поесть. Она единственная из всех была одета с оттенком кокетства: меховой берет сдвинут набок, шарф небрежно намотан на шею и не достает до носа. Терпение Жанны лопнуло. Она резко развернулась, нашла взглядом недовольную дамочку. – Иди сюда, – приказала медсестра, а когда возмутительница спокойствия подошла, зарычала на нее так, что самой стало страшно. – Слышь, курица тупая. Тут не ресторан. Это лес, мать твою. Хлебальник захлопни и без приказа не открывай. Ясно?! Жанна понимала, что она слишком жестока по отношению к несчастной моднице, которую новые власти записали в категорию «балласт» и недрогнувшей рукой изгнали из общины. Скорее всего, бедняжка вообще никогда раньше не бывала в лесу, а сейчас ей приходилось шагать по сугробам на пронизывающем ветру. Но за первой «ласточкой» недовольства вскоре могли появиться и другие. Вокруг ворчливой дамочки могли объединиться люди, не желавшие никуда идти. Ничего не могло быть для медсестры хуже, чем открытый бунт. Давить протест следовало в зародыше, именно поэтому она и рычала сейчас на несчастную барышню в беретке. А когда та попыталась что-то возразить, Негода толкнула модницу в снег. – Вста-ать! – прохрипела Жанна. – За мной, живо! Она развернулась, сделала несколько шагов вперед… И тут же застыла на месте, как вкопанная. На ее глазах из леса вылезли люди. Трое. Все на лыжах, с автоматами Калашникова. На всех – защитные костюмы явно не местного производства. Они выехали на середину просеки и остановились. Тем временем из-за деревьев вышли еще двое лыжников, тоже вооруженные. – Мы влипли… – прошептала Негода. Она не имела понятия, что за люди встретились им посреди леса, но не сомневалась: ничего хорошего эта встреча не сулит. * * * Если саму операцию «Очищение» Альберт Вилков проводил в строгой секретности, то результаты ее и смысл, наоборот, были оглашены по громкой связи, чтобы могли слышать все жители бункера. Новый председатель сам обратился к народу. Речь он готовил заранее, еще до захвата власти. Эта речь должна была дать исчерпывающий ответ на вопрос, зачем были изгнаны сорок человек. Альберт Евгеньевич говорил долго, страстно, с жаром и твердой уверенностью: народ поймет его, примет «Очищение» как меру жестокую, но необходимую. – Наша община больна, – говорил новый председатель. – А что мы делаем, если у нас гангрена на ноге? Мы зовем хирурга и отрезаем ее. Альберт сделал паузу, давая слушателям возможность оценить глубину этой метафоры. После этого он продолжил. – Таким средством для нас стало «Очищение». Вилков вновь сделал мхатовскую паузу. Он представил себе, как души десятков людей трепещут при звуке его голоса, доносящегося из динамиков. Он был их повелителем, от воли которого зависела жизнь каждого. Эти мысли не могли не взволновать душу Альберта Евгеньевича, но он взял себя в руки. Эмоции следовало держать в узде. – Насколько могли, мы смягчили это лекарство. Изначально к изгнанию были приговорены сто человек. Мы сократили список более чем вдвое. И в этом Вилков был прав. В первоначальный список «балласта» включили гораздо больше людей, но несколько дней пристального наблюдения убедили новых хозяев бункера, что изгонять всех не обязательно. Один из советников Альберта убедил его, что в списке следует оставить только тех, у кого не было родственников и близких, чтобы никто не смог вступиться. Идея себя оправдала. Новый председатель сознательно говорил «мы», а не «я». Этим он стремился подчеркнуть, что новая власть – это коллектив, а еще снимал с себя часть ответственности за «Очищение». С какой стороны ни посмотри, «мы» звучало уместнее. – Подчеркну: эти люди не были казнены! Они покинули общину, но смогут найти приют в других обитаемых поселениях. Здесь Вилков лукавил. Населенные пункты в области, конечно, были. Но между ними лежали сотни километров лесов и болот. Даже разведчики, имевшие все необходимое снаряжение, с большим трудом добирались до берегов Ладоги или пригородов Петербурга. А если бы изгнанники и дошли каким-то чудом до обитаемой общины, их вряд ли встретили бы с распростертыми объятиями. Альберт Евгеньевич все это осознавал не хуже остальных. Но понимал он и то, что между массовой казнью и изгнанием все же есть разница. – Мы начинаем новую жизнь, – заявил он в конце своего обращения. – С сегодняшнего дня возобновляются рейды охотников в лес, а нормы выдачи продуктов будут увеличены. Вилков замолчал и отключил микрофон. Он сказал все, что считал нужным. Теперь его осведомителям предстояло изучить реакцию народа на «Очищение» и речь председателя. Ради этой цели даже был временно открыт бар «Сытый Сева». После обильных возлияний языки у недовольных развяжутся. Это позволит пополнить список изгнанников. Или казненных. Это зависело от того, как много успеют наболтать противники реформ. Альберт блаженно закрыл глаза, откинулся на спинку кресла и впервые улыбнулся. Председатель не испытывал угрызений совести. Он был твердо уверен, что идет верным путем. Его план работал, это было сейчас самым важным. Изгнание всего сорока человек позволило увеличить нормы выдачи продовольствия на четверть. Удалось расселить несколько наиболее плотно заселенных жилых блоков, что, в свою очередь, позволило снизить нагрузку на вентиляцию. А если в общине снова возникнут проблемы с жизнеобеспечением, всегда можно будет изгнать еще десяток-другой. Система выглядела логичной и эффективной. Непреодолимых трудностей Вилков не видел. Вдруг улыбка пропала с его лица. – Звягинцев, сука… – прошептал Альберт Евгеньевич. Лишь одно не давало ему в полной мере насладиться триумфом. За спиной Вилкова постоянно маячила тень бывшего председателя. Законного. Выбранного всенародно. Сильного, хитрого врага. Пока оставалась хотя бы слабая вероятность того, что Роман Анатольевич жив и прячется где-то в бункере, Альберт не мог расслабиться ни на миг. Он не спал ночами, мучился от нервного тика и все искал, искал своего пропавшего конкурента. * * * Если бы не Гриша и Боря, оставшиеся на его попечении, Иван Громов не остановился бы ни перед чем. Он бы пошел на все ради того, чтобы вернуть Жанну. Мужчина и так едва не угодил в тюрьму за нарушение общественного порядка. Сначала Иван просто удивился, куда это медсестру понесло посреди ночи. Он спокойно лег спать и неладное заподозрил только утром. Никто из соседей и знакомых не видел Негоду. В медпункте он ее тоже не нашел. И вот тут Иван Степанович забеспокоился не на шутку. Он как раз был занят поисками пропавшей медсестры, когда из динамика послышался голос Вилкова, вещавший об очистительной жертве, которую вынуждена была принести община ради общего блага. Сперва Громов, слушая речь нового председателя, криво усмехался. Попытка Вилкова выставить очередное преступление как благодеяние не вызвала у Ивана ничего, кроме презрения. Изгнание сорока ни в чем не повинных людей казалось просто еще одним звеном в цепи злодеяний новой власти. Сначала – убийство майора Завойко. Потом – казнь офицеров, не признавших переворот. Теперь – изгнание тех, кого новая власть сочла ненужными. Патетическая речь не тронула сердце Громова. Но в какой-то момент в голову офицера закралось смутное подозрение. «Уж не записали ли они в балласт бедную Жанну?» – забеспокоился Иван Степанович. Поводов для тревоги вроде бы не было. Медсестра Негода вкалывала за троих. Но новая власть не внушала Громову доверия. Прикрываясь красивыми словами, она могла расправляться со всеми подряд. Иван бросился в административную часть бункера. К начальству его, разумеется, не пустили. Все коридоры, окружавшие кабинет Вилкова, круглосуточно охраняли. На все вопросы отвечали: «Не положено. Нет приказа». Но Лютый, служивший новым властям, шепнул офицеру на ухо: – Лис, Лис, Жанна там, в лесу. – Что-о?! Какого хрена? – Тот пришел в неистовую ярость. – Она сама пошла за своими пациентами, – попытался объяснить Лютый, но Иван, уже не слушая, бросился на кордон, перегородивший коридор. Он был страшен в этот момент. Невысокий человек с непропорционально большой головой, Иван Громов словно стал в мгновение ока больше и шире в плечах. Сжав кулаки и изрыгая проклятия, боевой офицер один, без оружия, кинулся на охранников Вилкова. – Суки! Жанну?! В лес? За что?! Она вас, тварей, штопала, а вы! – Я успокою его, – закричал Лютый, бросаясь следом за Иваном. Он едва успел предотвратить драку между охраной и Громовым. Офицер продолжал метаться и сыпать бранью. – Я еще доберусь до вас, суки! – рычал Иван Степанович. Лютый насилу скрутил Громова и увел подальше от административного сектора. – Она. Ушла. Сама, – повторил он, когда Иван пришел в себя, перестал рваться и метаться. – Сама, ты понял? – Зачем?! – простонал тот. – Не смогла бросить своих пациентов. Решила остаться с ними до конца. Сочувствую, Лис, – обычно начисто лишенный эмоций, Лютый говорил сейчас с искренним участием. Он очень уважал медсестру Негоду. Да и к Громову успел проникнуться симпатией. Иван в благодарность разрешал Лютому называть себя Лисом. – Мой совет: не бунтуй, Лис. А то шлепнут и не почешутся. Че тогда с ними будет? – И Лютый кивнул на дверь комнаты, где ждали Ивана дети Жанны и Светлана Сергеевна. Тут он был прав. Иван Громов оставался единственным человеком, который мог позаботиться о Грише и Боре. – Видит бог, – процедил офицер сквозь зубы. – Если бы не они… И Иван вернулся в свое жилище, где ждала его возвращения семья Жанны. Мальчики сидели на кровати, закутавшись в одеяло. Дети чувствовали, что происходит что-то страшное, они оставили обычные игры и шалости и со смесью страха и надежды смотрели сейчас на хозяина комнаты. Светлана Сергеевна была бледной, как полотно. Мать Жанны слышала речь нового председателя. Ничего, кроме ненависти, слова Вилкова у нее не вызвали, а страшная догадка, куда могла пропасть дочь, приводила бедную женщину в ужас. Громову предстояло как-то донести до них страшную правду. Офицер отчаянно ломал голову, как смягчить, сгладить эту ситуацию, какие подобрать слова, чтобы представить случившуюся беду не такой тяжелой. – Жанна… ушла, – начал Иван Степанович и запнулся. «Куда ушла? На смену? К соседке за солью? Не смешно». – Она ушла… В лес. Вместе с теми, кого изгнали, – так и не придумав красивой лжи, Громов решил сказать все как есть. Мальчики дружно заплакали. Их бабушка обхватила голову руками и зарыдала так горько и безутешно, что Иван едва сам не прослезился. Лишь огромным усилием воли он смог сдержаться. – Они! Фашисты проклятые. Мою дочь. Лучшего медика общины! – шептала Светлана Сергеевна сквозь всхлипы. – Да чтоб они сдохли, нелюди. Офицер почувствовал смутную тревогу. В общине наступали времена страха и тотального террора. Слова, сказанные матерью Жанны, могли слышать осведомители нового режима. Чем это могло обернуться для нее? Ничем хорошим. Громов решительно подошел к Светлане Сергеевне, обнял ее за плечи и произнес тихо, но твердо: – Нет. Они ее не изгоняли. Она ушла сама, не смогла бросить своих пациентов. Вы можете гордиться дочерью. Она – настоящий человек. Потом Иван присел на кровать, где безутешно плакали сыновья Жанны, ласково потрепал по затылку сначала Гришу, потом Борю.