Она кивнула: — Неплохо. Где вы собираетесь просить милостыню? Есть идеи на этот счет? — Думаю, прямо за рекой, у станции «Фридрихштрассе». Там много мест. Много людей. Много поездов. Убийца, видите ли, любит шум. Подъезжает поезд, раздается выстрел, но его никто не слышит. Это прикрытие. — Может, я приеду повидаться с вами. Проверить, живы ли вы. Брошу монетку, если дышите. Вызову скорую, если нет. — Мне бы этого хотелось. Но не заговаривайте со мной. Это все испортит. Просто обращайтесь со мной как со сбродом. — Попросите о чем-то посложнее, пожалуйста. Я на мгновение задумался. Разумеется, мне было понятно, что она пошутила, поскольку мы разговаривали так, словно общество друг друга нам ни капли не интересно, но я уже видел, что на самом деле все совершенно иначе. Я забавлял ее, она забавляла меня; мы походили на фехтовальщиков, которые прощупывают друг друга уколами рапир, — именно так иногда бывает между мужчиной и женщиной. Забавно не говорить того, что имеешь в виду, и не иметь в виду то, что говоришь. Только сейчас мне вдруг пришло в голову, что, если я буду откровенен с Бригиттой, смогу рассчитывать на то, что она сделает что-нибудь действительно трудное. — Могу я сказать вам кое-что по секрету? — Я хотела бы услышать, как вы попытаетесь. — Я серьезно. Послушайте, вы говорили про Виннету. Я, разумеется, не бросил поиски этого ублюдка. Но прежде, чем скажу что-нибудь еще, мне нужно от вас обещание никому не говорить о том, что вы услышите от меня, Бригитта. — Хорошо, солдат. Я обещаю. — Думаю, ловец зевак, который пользовался этой каталкой, стал свидетелем последнего убийства Виннету — убийства Евы Ангерштейн. Я нашел каталку недалеко от того места, где обнаружили тело. Думаю, владелец сбежал, и думаю, что убийца стреляет в инвалидов войны, надеясь в конце концов устранить того, кто сможет его опознать. — Хотите сказать, Виннету и доктор Гнаденшусс — один и тот же человек? — Это лишь гипотеза, но да, я так думаю. — Чертовски большая разница между убийством шлюхи и убийством клутца, подумала бы я. — Вы можете так думать, но многие считают тех и других вредными для морального климата в городе. Что обилие шлюх и обилие нищих уродует и разлагает Берлин. Что город нуждается в чистке. — Я слышала такое мнение. И это правда. Возможно, что-то нужно делать. Возможно, все зашло слишком далеко, следует чуть-чуть восстановить порядок и приличия. Вы не поверите, сколько раз ко мне приставали по дороге из театра домой. А один раз даже хуже, чем просто приставали. Но некоторым из этих девушек нужна помощь, чтобы уйти с улиц, — приличное жалованье для начала, возможно, некоторым из этих бедных мужчин — тоже. — Именно об этом я и говорю. Об этом и о том, что убийца, похоже, хочет опозорить берлинскую полицию. Судя по письмам, которые публикуют газеты, он, кажется, играет с нами. Пытается причинить максимальные неудобства. Возможно, он нацист, и ему ненавистен тот факт, что во главе криминальной полиции стоит еврей. А возможно, ему достаточно просто ненавидеть. В наше время таких полно. — Могу это понять. Но по какой причине вы мне все это рассказываете? — Во сколько вы начинаете работу? — Обычно я здесь около полудня. А что? — Мне пришло в голову, что вы можете сделать гораздо больше, чем просто научить меня изображать клутца. — Продолжайте. — То, что вы сказали про одноногого актера в УФА. Это было умно. И заставило меня задуматься о том, что я недостаточно хорошо все продумал. Теперь понимаю, что есть предел времени, которое я смогу выдержать на этом приспособлении. А возможно, если буду предоставлен самому себе, и предел моей убедительности. Послушайте, Бригитта, знаю, что прошу много, но я подумал, что мог бы приходить в театр каждый день примерно в одиннадцать — до того, как вы начинаете работу, и вы можете помочь мне привести себя в порядок, стать похожим на клутца, прежде чем отправляться за мост просить милостыню. Через несколько часов я мог бы возвращаться и идти домой. Вероятно, даже оставлять здесь свой костюм и каталку. — Зачем мне это делать? — Думаю, затем, что вы — умный человек, а помогать мне лучше, чем сидеть здесь и раскладывать пасьянсы. Думаю, затем, что, как любая женщина в Берлине, вы хотите поимки Виннету. И сейчас я — лучший шанс сделать это. — Вы весьма самоуверенны, да? — Никоим образом. Говоря «шанс», я имел в виду один шанс из ста. Это далекая цель, зоркий глаз, очень дальний выстрел из длинноствольного ружья, с глубоким вдохом, и крошечный шанс на успех или точность. Но сейчас это единственное, что у нас есть. Следующий день был почти достоин короткого стихотворения Гёте о немецком лете: воробьи на липах пели под теплыми лучами ясного солнца. Небо голубело над мрачными серыми зданиями Берлина, словно полосы на пляжных шезлонгах, а в воздухе уже парило, будто готовясь сварить все человеческие колбаски, населяющие метрополис. Перед «Новым театром» сверкала ограненным сапфиром говорливая река Шпрее. На сцене оркестр уже репетировал один из номеров оперы, но погода сейчас едва ли подходила для нарочитой игры не в такт. Считайте меня старомодным, но есть в идеальном дне нечто такое, что требует идеальной музыки. Например, Шуберта. В комнате Бригитты Мёльблинг я переоделся в форму и сел в гримерное кресло. Бригитта заправила простыню за воротник моего старого кителя и принялась обрабатывать мою бритую голову красками и пуховками. Мне нравилось внимание, которое она уделяла моему лицу, — тогда ее собственное оказывалось достаточно близко, где ему, казалось, самое место. Я ощущал запахи «Нивеи» на ее лице и духов на пальцах. И при других обстоятельствах, возможно, даже попытался бы поцеловать. Работая, она подпевала труппе, и вскоре я тоже принялся напевать: одна из мелодий, которую репетировали, была невероятно привязчивой. — А теперь, поскольку мы не хотим, чтобы кто-то остался глух к вашему несчастью… — Бригитта прожгла сигаретой пару маленьких дырочек в кителе и, несмотря на мои протесты, сделала несколько пятен свечным воском. — Нужно вызвать жалость у тех, кто вас увидит, Гюнтер. Определенно не стоит лезть в крысоловку, если выглядишь так, будто только что пришел с плац-парада. Через полчаса она сказала, что я готов выйти и встретиться со своей публикой. Так что я устроился на тележке и нетерпеливо подкатил себя к огромному зеркалу, где меня поджидало форменное землетрясение. Я уставился на обрубленную, кошмарную версию самого себя, которая заставила меня громко охнуть. — Господь всемогущий! — произнес я. Глядевшее на меня жалкое существо было страшно искалеченным человеком, которому повезло меньше, чем мне; Гюнтером, которого разорвала вражеская мина, а затем вопреки всему спасла медицинская служба немецкой армии и который вполне мог существовать в полубрейгелевском мире Веймарской Германии, где слепые вели слепых. Круглые темные очки резко контрастировали с бледным лицом и лысой головой этого создания, напоминая пустые глазницы черепа. Живая, дышащая Голгофа. Я чувствовал себя Фаустом, которому не слишком любезный Мефистофель показал один из вариантов будущего, не особенно заботясь о том, чтобы соблазнять меня удовольствиями и знаниями всего мира. Достаточно, чтобы заставить любого мужчину пересчитать свои благодати и поклясться не пить… Почти. — Ну? — спросила Бригитта. — Что думаете? — Господь всемогущий, — снова пробормотал я. — Выгляжу ужасно. — Приму это как комплимент моему профессионализму. — Ну да, примите. Просто… Я, наверное, никогда не понимал, насколько мне повезло. Смотрю на парня в зеркале и спрашиваю себя: каково это — просыпаться и сталкиваться с таким ужасом каждый день? — И каков ответ? Я на миг задумался. Увидев себя в таком виде, я понял нечто важное. Нечто глубинное, что, возможно, будет влиять на меня до конца дней. Благодаря Бернхарду Вайсу и Бригитте Мёльблинг я добился кое-чего полезного, даже если не сумею поймать доктора Гнаденшусса. Мне преподали настоящий жизненный урок. — Вот он. Удача бесценна. В этом разница между двумя этими мужчинами: один в зеркале — без ног и без будущего, если не считать продажу шведских спичек, другой — тупой, здоровый идиот-детектив, который вместо смиреной благодарности полон пьяной жалости к себе. Я просто получил напоминание о том, какая удача мне выпала, — выбраться из восемнадцатого года без единой царапины. — Чтобы быть удачливым, нужно быть умным. Но то, что вы говорите, похоже на озарение, если хотите знать мое мнение. Я взял ее унизанную перстнями руку и поцеловал с нежной благодарностью. — До Архимеда далеко, конечно, но да, почему бы и нет? Озарение. Говорят, когда пьешь, нужно добраться до дна, чтобы перевернуть свою жизнь; думаю, мне только что показали небольшую зарисовку того, как на самом деле может выглядеть дно. Благодаря вам я, наверное, никогда больше не буду пить. Ну, возможно, не так сильно. — Я снова поцеловал ее руку. — Если бы я не знала, отдернула бы руку и пошла за дезинфицирующим средством. Мне встречались бродячие собаки приятнее вас. — Мне часто такое говорят. — Итак. Вы готовы? — Да. — Ой, а что вы будете делать, если доктор Гнаденшусс действительно попытается вас убить? Как станете защищаться? — Как обычно. — Я полез в карман кителя и достал самозарядный вальтер. — Хорошо, — произнесла Бригитта так, будто для нее было важно, что я могу позаботиться о себе. И это тоже хорошо — что ей не все равно. Она проводила меня до дверей театра, где поцеловала в бритую макушку: — Теперь вы мне интересны. Будьте осторожны, Гюнтер. Кроме доктора Гнаденшусса, полно других злобных ублюдков, которые могут вам навредить. Я выкатился на озаренные солнцем мощеные улицы Берлина и направился через мост Фридрихштрассе на поиски убийцы. Часть третья Чувственность Триптих: набор из трех связанных между собой художественных, литературных или музыкальных произведений, предназначенных для совместного восприятия. Мне всегда нравилось смотреть на Берлин с высоты: вид с крыши собора не имел себе равных. Но мир выглядит совсем иначе, когда ты сам не выше собачьей задницы и не более, чем она, важен для окружающих. Оказавшись так близко к земле, я почувствовал себя ребенком — одним из тех уличных сорванцов, которых летом видишь обычно прыгающими голышом в реку или зовущими приятелей в каком-нибудь бедном дворике внутри другого двора, куда редко заглядывает солнце. Если вообще заглядывает. Я не знал, есть ли среди героев «Трехгрошовой оперы» клутцы, но, вероятно, должны были быть — моя тележка неуклюже катилась, наигрывая скрипучую мелодию, которая напоминала один из номеров представления. Возможно, дело в моем маскараде, но только теперь я заметил, что театр располагался рядом с «Шарите», на окраине медицинского района, где не было недостатка в книжных лавках для хирургов и специализированных клиниках, не говоря об ортопедических магазинах с разнообразными приспособлениями, включая блестящие современные инвалидные коляски, которые выглядели гораздо привлекательнее моей тележки. Но, судя по ценам, которые я замечал в витринах, любой, кто мог позволить себе приличное инвалидное кресло, не сошел бы за нищего. Я покатился через Шиффбауэрдамм, петляя между кучами лошадиного навоза, — даже позабыл, сколько развозчиков в Берлине по-прежнему пользовались лошадьми, — когда меня оглушил гудок туристического шарабана, чей нетерпеливый водитель высунулся из окна и крикнул: — Смотри куда прешь, болван безмозглый. Верный способ еще и рук лишиться, ты хоть знаешь об этом?