Я представлял Вайса и Генната перед аквариумом Берлинского зоопарка, рядом с фургоном отдела убийств и почти слышал, как Геннат ворчит из-за моего отсутствия. Он был прав, и некоторое время я подумывал отказаться от маскарада и отрапортовать, что возвращаюсь на «Алекс». Трезвый и готовый выполнять работу на уровне. Как ни старался, не мог отделаться от мысли, что в моем теперешнем занятии есть что-то унизительное, особенно после событий предыдущего дня. А мне еще предстояло доложить о стрельбе на Фридрихштрассе. Я дважды звонил Бернхарду Вайсу, но оба раза он был у Гжесинского в Министерстве внутренних дел. Учитывая, что только Вайс знал о моей работе под прикрытием, мне не хотелось говорить с кем-либо другим, иначе пришлось бы объяснять, как я оказался на Фридрихштрассе. Я все еще переваривал новую информацию, когда увидел банду отвязных парней, которые с самодовольным видом расхаживали по Вильгельм-Уфер. Их легко было заметить по характерному наряду — кожаные шорты, на головах цилиндры или котелки, полосатые жилеты и пиратские серьги в ушах. К сожалению, парни меня тоже заметили, и я оказался немедленно окружен. — Так-так-так, — произнес вожак, высокий, мускулистый юноша лет семнадцати с ковбойской банданой на шее. Он сжимал тяжелую трость из терновника и был покрыт татуировками, заявлявшими о его верности «Лесным пиратам», что мне ничего не говорило. — И что тут у нас? Диво безногое? Может, человеческая многоножка? Красный барон? Получеловек-полутележка. Четверо его приятелей сочли эти слова очень забавными. Но вожак еще не закончил и, казалось, лишь разогревался. — Хорошая у тебя медалька. Железный крест. Первого класса. Тебе его дали за храбрость? За изнасилование бельгиек? Хорошо поработал, раз наградили. Или ты просто французиков убивал? Знаешь, ты должен покрасить свою тележку в красный цвет, на манер Манфреда фон Рихтхофена. И сможешь носиться по Берлину, как красный клутц. Тогда действительно будет похоже на то, что медалька заслуженная. Думаю, я хотел бы себе такую. На самом деле, думаю, мне понравилась бы твоя медалька. Она подойдет к моему жилету. Что скажете, парни? Пойдет мне такая славная медалька? Стая голодных молодых волков захохотала еще громче. Выходившие из здания вокзала берлинцы благоразумно обходили их стороной, и я понимал, что никто не собирается приходить мне на помощь. Я оказался в беде и уже потянулся за пистолетом. Вот только его не было под кителем. Сообразив, что оружие, должно быть, выпало тогда же, когда и портсигар, я почувствовал, как мое лицо застыло от тревоги, которая в жестких голубых глазах вожака, наверное, выглядела очень похожей на страх. — Не волнуйся, барон. Мы тебя не обидим, если не придется. Просто отдай медаль, и мы оставим тебя в покое. Он многозначительно похлопал по толстому набалдашнику трости. Без сомнения, если ударит ею, у меня будут серьезные неприятности. Я напряг мышцы ног, ожидая, что придется вскочить и защищаться. Со стороны это, разумеется, приняли за еще один признак страха. — Глянь, Эрих. — Один из аколитов «быка» заржал. — Ублюдок-то обделался. — Это правда, Манфред? Ты обосрался? Я начинал думать, что Геннат, возможно, прав насчет убийств Гнаденшусса, и во всем виноваты порочные детишки. — Ты не получишь эту медаль, сынок. Раз я едва не погиб, зарабатывая ее, то не отдам добровольно, потому что снова боюсь быть убитым, к тому же таким мерзким мелким педиком, как ты. Если нужна медаль, почему бы тебе не купить ее в магазине приколов? А еще лучше, почему бы самому не пойти в армию и не заслужить награду? Посмертно. Да, так будет лучше, думаю. Лучше и для тебя, и для общества. Потому что стране точно не нужны трусливые ничтожества в засаленных шортах, вообразившие, что пытаться грабить безногих — верх отваги. Члены банды издали протяжный девчоночий стон ужаса, а один из них присвистнул, будто мое оскорбление требовало ответа. Вожак собирался что-то предпринять, я это видел. — Извиняюсь. Что ты сказал, Манфред? — Думаю, ты его расслышал, — произнес кто-то невидимый мне. — А если ты не только тупой, но и глухой, то этот человек посоветовал тебе вступить в армию и получить медаль посмертно. И надо сказать, я согласен с каждым его словом. Главарь банды повернулся и тут же был сбит с ног сильным ударом справа, который, похоже, сломал ему нос. Одному из его подручных досталось по плечу толстой ротанговой тростью, остальные разбежались. Все это заставило меня поднять глаза на своего безупречно одетого спасателя. К тому же знакомого. Это был инспектор полиции Курт Райхенбах. Я снял темные очки, чтобы удостовериться, и тогда он нахмурился, затем посмотрел на меня сверху вниз, недоверчиво потирая глаза. Стоя против солнца, он выглядел черной дырой в космосе. Кем-то, кого там вообще не было, но мне повезло, что на самом деле был. — Боже мой. Гюнтер? Бернхард Гюнтер? Это ты? Моя маскировка была хороша, но не настолько, чтобы обмануть человека, которого я знал несколько лет, к тому же хорошего детектива. Но Курт Райхенбах, как обычно, больше напоминал фланера, чем полицейского. На нем был элегантный светло-бежевый костюм с рубашкой в сине-белую полоску, белый жилет и белый галстук, из верхнего кармана торчал синий шелковый платок, а из петлицы — гвоздика; завершал ансамбль залихватски сдвинутый набок светло-коричневый котелок. Возможно, Курт направлялся на ипподром в Грюневальде или на приятный обед в Ванзее. Его седая борода была длиннее и пышнее обычного, а в глазах горел рубиновый огонек. Весь его вид почти убеждал, что быть полицейским весело. — Что, черт возьми, ты творишь? Я мог… Тебя могли убить. Я имею в виду этих молодых ублюдков, они же злобные. Бессердечные. — Он пнул все еще лежавшего на тротуаре парня, достаточно того взбодрив, чтобы он отполз подальше. — Я был тут в аптеке, покупал глазные капли. Хорошо, не успел ими воспользоваться, иначе мог бы тебя вообще не увидеть и ты бы уже ехал в «Шарите». Очередным окровавленным телом, которое пришлось бы латать моей бедной жене. Ты ведь знаешь, что она медсестра? Как раз на днях ей пришлось перевязывать швейцара, избитого уродами, которые хотели украсть его цилиндр. Возможно, этими же. Но я все равно не понимаю, какого черта ты сидишь здесь, переодетый в обкусанный военный бейгл? Я дождался, пока последний из парней уберется, и лишь затем ответил: — Работаю под прикрытием. Можно сказать, что я козленок на привязи, — изображаю калеку в надежде устроить засаду на доктора Гнаденшусса. — Засаду? Как? Наедешь тележкой ему на ноги до того, как он успеет выстрелить? — Нет, у меня есть пистолет. По крайней мере был до сегодняшнего утра. Должно быть, я потерял его, когда катился по мосту. Как раз искал, когда появился ты и спас мою шкуру. Спасибо, кстати. Ты появился вовремя, чтобы спасти меня от избиения. Или чего похуже. — Кто придумал этот безумный план? Нет, не отвечай. Это был идиот Бернхард Вайс, не так ли? Геннат никогда бы не согласился на подобную глупость. У Большого Будды есть здравый смысл. А Вайс… Как любой бывший юрист, он слишком много читает. Разумеется, типичный еврей. Вечно утыкается носом в книгу. Ему бы раввином быть, а не полицейским. — Ты и сам еврей, Курт. — Да, но он умный еврей, люди таких не любят. А я не настолько умный еврей, как он. Вайс — еврей с избытком новых идей. Людям не нравятся новые идеи. Особенно в Германии. Им нравятся старые. Старая ложь — лучшая из всех. Вот в чем суть Гитлера. Говорит, у него новые идеи, но это всего лишь старые идеи, разогретые, как вчерашний ужин. Новые идеи никому не нравятся. Люди боятся нового. Послушай, мы работаем в берлинской полиции, а не в лаборатории человеческого поведения. Господи, ты не должен был этим заниматься, не попросив подкрепления. Чтобы за тобой присматривали другие полицейские. По крайней мере один. — Мы оба решили, что доктор Гнаденшусс слишком умен, чтобы не заметить чего-то подобного. — Не думаю, что он умен. Думаю, ему везет, вот и все. Возможно, потому, что есть люди, которые не хотят, чтобы это чудовище поймали, и считают, что он занят хорошим божьим делом. Очисткой улиц. Знаешь, респектабельные люди с цветами на окнах, любящие чистоту и опрятность. А в том, как ты выглядишь и чем занимаешься, нет ничего опрятного. Поверь, я знаю, о чем говорю. Я знаю этот город, как собственный член. Ты когда-нибудь спрашивал себя, почему я так часто нахожусь на улице, а не сижу в кабинете, Берни? Разгуливаю, словно обычный горожанин? Я общаюсь с «мясом» — вот почему. Я социальное животное. Мне нравится болтать. Я разговариваю со шлюхами, сутенерами, ворами и насильниками. Даже с полицейскими в форме, черт возьми. Собираю их истории, будто я писатель. Иногда даже замечаю взаимосвязи. Черт, это и есть настоящий сыск. Когда разговариваешь с «мясом» на улице, кое-что можно услышать. И мы оба знаем, что есть способы наблюдать за человеком не привлекая к себе внимания. Жаль, что ты не обратился ко мне. Я мог бы помочь. — В таком наряде? — Послушайте этого Лона Чейни[56]. — Погоди, мы думали, что должны что-то сделать. Особенно с письмами, которые он продолжает писать в эти чертовы газеты. Они уже начинают попадать в цель. Сейчас, после пяти жертв, мы не ближе к его поимке, чем были до всех этих убийств. — Конечно-конечно. Но все равно, ты рискуешь, Берни. Когда играешь на улице, рискуешь попасть под колеса. В этом городе убивают не только клутцев и шлюх, но и полицейских. Может, ты забыл Йоханнеса Бухгольца? — Его застрелили другие копперы. — Как скажешь. Но тех двоих, которых за это арестовали, потом оправдали. Я лишь хочу сказать, что тебе следует быть осторожнее. Первый закон работы полицейского в Берлине — вернуться ночью домой без новой дырки в голове. Остальное несущественно, мой друг. И что ты собираешься теперь делать? — Продержаться здесь некоторое время. Посмотрим, может, что-нибудь клюнет. — Серьезно? Этой суматохой ты наверняка распугал всю рыбу. Теперь у тебя не клюнет. Могу гарантировать. — Еще даже не время обеда. Кроме того, если бы ты знал, сколько времени у меня уходит на грим… Я должен сделать так, чтобы хотя бы казалось, что оно того стоило. — Да, вижу, ты много сил потратил на маскировку. Образ тебе идет. Полагаю, твои ноги спрятаны внутри тележки. Гениально! Никогда раньше такого не видел. — Я нашел ее брошенной на месте убийства Евы Ангерштейн. — Ты нашел? — Ей пользовался ловец ротозеев. А еще он стоял на стреме у взломщиков. Это и натолкнуло Вайса на идею. — Понятно. Знаешь, мне кажется, что Вайс больше похож на настоящего клутца, чем ты. Он довольно тщедушный. Заставляет задуматься: почему он сам не взялся за эту роль? Но предположим, он появится — доктор Гнаденшусс, я имею в виду. Что ты можешь сделать без оружия? Уговоришь его сдаться? — Что-нибудь придумаю. — А пока будешь думать, он вышибет тебе мозги. Нет, это вряд ли сработает. — Райхенбах улыбнулся, сунул руку в боковой карман, достал маленький пистолет и протянул его мне: — Вот. Возьми. На всякий случай. Вернешь, когда покончишь с этими глупостями. Не волнуйся, у меня есть другой. — Он расстегнул верхнюю пуговицу пиджака и показал вальтер в наплечной кобуре. — Попробуй поймать меня, еврея, разгуливающим по городу без «бисмарка». Я бы сказал, это вряд ли. У меня много врагов. И не все они работают на «Алекс». Кстати, ты заметил, сколько нацистов сейчас вокруг Президиума? Теплая погода почему-то заставляет их вылезать из своих нор, как тараканов. Этого ублюдка Артура Небе, например. Не говоря уже о том ублюдке, который замахнулся на тебя на лестнице. Как его, Готфрид Насс? Да, Насс — еще один коппер, которого я с удовольствием пристрелил бы. — Он решительно кивнул. — Дай знать, если понадобится моя помощь. В любое время. — Спасибо, Курт. Слушай, услуга за услугу. Тот парень, которого вчера застрелили на Фридрихштрассе. — Вилли Бекманна, сутенера. И что с ним? — Я знаю имя того, кто это сделал. По крайней мере половину имени. Хьюго. Околачивается в клубе «Синг-Синг». Сложен как борец. Девушка, которая рыдала и причитала над телом Вилли, — Хельга, подружка Хьюго. По крайней мере он так думал. Потому Хьюго и нашпиговал Вилли свинцом. Это никак не связано с «кольцом». Просто любовный треугольник. Можешь взять на себя арест. Как я и сказал, услуга за услугу. — Спасибо. Но откуда ты все это знаешь? — Долгая история. Но я был там, когда это случилось. Изображал клутца. И видел все от тихого пролога до огненного финала. В отличие от девушки. Что бы она сейчас ни говорила, она не видела ничего, кроме трупа Вилли. — И ты не хочешь забирать лавры себе, потому что?.. — Потому что я свидетель. И потому, что не хочу появляться на «Алекс» и заниматься бумажной работой. Пока не хочу. Не в таком виде. Я подумал, что, может, ты заедешь его забрать и посмотришь, там ли «Бергман МП-18», из которого он убил Вилли. И машина, на которой он приезжал. Желтый «БМВ Дикси», номер ИА 17938. Если да, свидетель тебе вообще не понадобится. — Знаешь, зря ты стал коппером. — Как это? Райхенбах бросил монету в мою фуражку. — Столько деталей. Тебе следовало стать ученым. Или философом. — Широко улыбаясь, он прикурил две сигареты и сунул одну мне в рот: — Ты меня порадовал, Берни. Ничто так не поднимает настроение, как арест того, кто виновен, как сам грех, не так ли? — Это точно лучше, чем арест невиновного. Я смотрел, как Курт Райхенбах уходил, насвистывая и помахивая тростью, будто Ричард Таубер[57], словно ничто в мире его не заботило. На Курте были гетры, чего я раньше не замечал. Полицейский в гетрах! Я едва не рассмеялся — меня бы ничуть не удивило, если бы он начал петь и танцевать. Перейдя улицу, Курт остановился у новенького «бреннабора» с открытым верхом — автомобиля с наружным багажником и ящиком для инструментов на подножке — и распахнул серую дверь. Прежде чем забраться на переднее сиденье, он обернулся и помахал мне рукой, что мало помогало моему прикрытию, но заставило ощутить благодарность за то, что Райхенбах был моим другом. И он, конечно, прав. Мне следовало подстраховаться. Я слишком многое не продумал. И решил позвонить Бернхарду Вайсу, чтобы обсудить с ним свою авантюру с прикрытием, как только снова окажусь дома. Но на обратном пути в театр к Бригитте заело одну из осей тележки, на чем моя миссия, казалось, и закончилась. Какое-то время я просто сидел на месте, затем таксист спросил, не нужна ли мне помощь, и я был вынужден ответить, вопреки всем доказательствам обратного, что прекрасно справлюсь, от чего вид у бедняги стал одновременно озадаченный и раздраженный. Мне уже стало ясно, что Пруссак Эмиль пользовался этой штукой не для передвижения по мощеным улицам города, а просто чтобы сидеть на ней для вида. Тележка была недостаточно прочной, и я представил, что грабитель, с которым работал Эмиль, должно быть, доставлял его на место преступления в хорошем удобном автомобиле. На секунду я задумался, не отнести ли эту каталку в велоремонтную мастерскую, но пришлось бы тащить ее по улицам с риском вызвать презрение и гнев моих сограждан-берлинцев, которые вполне обоснованно решили бы, что я такой же ловец простофиль, как и Пруссак Эмиль. А там и обо всех нищих ветеранах — даже настоящих — начнут думать плохо и перестанут им подавать. Было достаточно одной возможности такого исхода, чтобы заставить меня бросить тележку в канал. Это я и сделал, когда убедился, что никто не смотрит. Я снял свой китель, фуражку и темные очки и пошел обратно в театр «Шиффбауэрдам», испытывая облегчение от того, что маскарад, скорее всего, закончился. Сегодняшние репетиции завершились, музыканты уже выходили из парадной двери и направлялись в пивную на другой стороне улицы. Я поднялся в комнату Бригитты, и она сняла с меня грим. Говорила Бригитта мало, поскольку мы были не одни: компанию нам составляла одна из звезд представления, рыжеволосая Лотте Ленья. Она курила сигарету, пила виски, напевала и читала выпуск «Красного флага». Я не возражал против того, что Лотте, возможно, была коммунисткой, как она, похоже, не возражала против меня. И речь не о том, что я полицейский. Уверен, Бригитта об этом не распространялась. Но, пока она надо мной работала, я начал расслабляться и принялся насвистывать, вызвав настолько яростно враждебный взгляд мисс Леньи, что почувствовал себя обязанным прекратить. — Моя мама-венка однажды сказала мне, что не доверится мужчине, который свистит, — сказала Лотте, критически взглянув на меня поверх очков. — Никогда. Это самый отвратительный звук на свете. Когда я спросила, почему, она сказала, что свистом воры и убийцы посылают друг другу зашифрованные сигналы. Знаете ли вы, что именно по этой причине свист и сегодня запрещен в «Линден Аркад»? О да! Там решат, что вы — мальчик по вызову, и попросят вас уйти. Но хуже того — когда некоторые недобрые люди хотят вызвать ужасных дьяволов и злобных демонов, которых не следует называть по имени, они тоже свистят. Вот почему свист запрещен у мусульман и иудеев. Это не просто боязнь прослыть безбожником, а более древний страх, что призовешь нечто злое. Собаку, которая может оказаться вовсе не собакой. Женщину, которая может оказаться не женщиной. Или мужчину, который может оказаться не мужчиной. Козла, который может быть самим дьяволом. Викинги верили, что свист на борту корабля вызывает злых духов, которые порождают штормы, и они вполне могли выбросить провинившегося за борт, чтобы задобрить богов. Широкий рот Лотте с сильно напомаженными губами распахнулся в озорной улыбке, точно огромный плод инжира: — Все это, конечно, невежественные суеверия. Но гораздо важнее то, что в театре никогда не следует свистеть. Работники сцены свистом сообщают о смене декораций. Люди, которые свистят в театре, могут сбить с толку сценические бригады и заставить их поменять декорации, а это способно привести к серьезным несчастным случаям. Я знаю, поскольку сама видела, как такое происходит. Вообще говоря, мы называем это неудачей. А вы же знаете, как к ней относятся в театре. Просто помните об этом, мой прелестный друг, когда в следующий раз у вас возникнет искушение посвистеть здесь. Пожалуйста, постарайтесь обуздать свои губы, даже если рядом окажется прекрасная Бригитта. С этими словами Ленья ушла. — Не обращай на нее внимания, — сказала Бригитта. — Лотте известна своей вспыльчивостью. — Кроме шуток?