— Поверьте на слово, сэр, нам, честным копперам, приходится лгать, как и всем остальным. Иногда это помогает выжить. Была почти полночь, а шарабан компании «Томас Кук» забирал разгоряченных англичан от роскошных отелей, чтобы отвезти на ночную экскурсию по знаменитым берлинским секс-клубам. Лесбийским, вроде «Топпкеллера» на Шверинштрассе, где проходила знаменитая черная месса с участием нескольких обнаженных девушек, или в «Волшебную флейту» с отдельными этажами для мужчин и женщин. Такие секс-туры пользовались особой популярностью среди англичан. Очевидно, у них на родине секс нельзя было ни увидеть, ни получить. Поскольку английских секс-туристов интересовала лишь визуальная стимуляция, казалось маловероятным, что шарабан «Томаса Кука» остановится возле «Кабаре Безымянных». Хотя это место и являлось символом берлинской неблагонадежности и дурного вкуса, секс-шоу там не показывали. Представление в кабаре состояло из серии десятиминутных любительских номеров. Все участники были бедными обманутыми душами, специально отобранными за поразительную доверчивость и отсутствие способностей садистом-конферансье Эрвином Ловински, который, несмотря на доказательства обратного, сумел убедить артистов, что у них настоящий талант, а в зале сидят влиятельные люди, способные дать бедолагам старт в шоу-бизнесе. Между тем публика, считавшая себя весьма искушенной, с жестоким наслаждением созерцала одно катастрофическое зрелище за другим. «Кабаре Безымянных» было очень популярно, проведенный там вечер многие берлинцы считали идеальным — ни больше ни меньше. Я обнаружил Эриха Ангерштейна за столиком в глубине оживленного зала с бутылкой хорошего шампанского и в сопровождении двух дам, которые, казалось, наслаждались представлением, хотя их улыбки могли вызывать и ладони Ангерштейна, засунутые каждой под лифчик. Увидев меня, он даже не попытался убрать руки в более приличное место — для гостей «Кабаре Безымянных» не существовало ничего запретного — и не представил меня своим спутницам, которые оказались близняшками. — Гюнтер, — произнес Ангерштейн. — Я все думал, когда же ты появишься. Маргит, налей Берни выпить. Вот хорошая девочка. Ты любишь шампанское, Берни? — Не особенно. — Ужасная дрянь. Пахнет козлом, а на вкус как сыр. Или женская щелка. Дамочки пьют его потому, что дорогое. По их мнению, это означает качество. Но на самом деле это просто газ. — Он дернул головой, подзывая официанта, и я попросил бокал мозельского. — Где ты был? Стригся, полагаю. — Что-то в этом роде. — На твоем месте я бы потребовал деньги назад. На сцене одноногая и однорукая женщина в инвалидном кресле пела «Никто не знает бед моих». Голос у нее был нетренированный и слегка напоминал голос Лотте Ленья, но на этом сходство женщин заканчивалось. Певица в кресле не смогла бы попасть в нужную ноту, даже если бы проглотила целый ящик камертонов. Время от времени публика начинала реветь от смеха, и женщина умолкала. Тогда Эрвин Ловински — «Элоу» — принимался льстить, называя ее голос приятным и естественным, и убеждал не обращать внимания на зрителей. «Ах, Люси, — говорил он, — эти глупцы слишком много выпили. Они не узнают настоящий талант, даже увидев его собственными глазами». Тогда под взрывы хохота она все начинала сначала. — Беда, о которой ты не знаешь, — крикнул какой-то шутник из зала, — не связана, часом, с рукой или ногой? Официант вернулся с моим мозельским. Я сделал медленный, даже осторожный, глоток, а после прикурил сигарету: — Есть причина, по которой мы встречаемся в этой камере пыток? — Первый ряд. Столик у рояля. Видишь там типа с льняными волосами и подружкой-госпожой? Отсюда не видно, но у девицы на сапожках с пуговицами есть шпоры. Я посмотрел в ту сторону и увидел высокую женщину, которая демонстрировала добрую часть белоснежных бедер и самые краешки фиолетовых подвязок. Рядом с ней был еще более высокий мужчина в дешевом желтом парике. Парочка не могла унять хохот, их лица покраснели, а тела едва не соскальзывали со стульев. Мужчина выглядел так, словно у него приступ астмы. — Вижу. — Это Пруссак Эмиль. Настоящее имя Эмиль Мюллер. Приходит сюда регулярно, незадолго до полуночи, после окончания работы так сказать. Прошлой ночью был вместе с грабителем по имени Карл Сатмари, венгром кажется. Оба из «кольца», которое называется «Рука об руку». Надеюсь, ты впечатлен моим терпением, Гюнтер. Сидеть здесь три или четыре ночи и просто наблюдать было для меня настоящим испытанием характера. Я чуть ногти не сгрыз от желания затащить этого ублюдка в переулок и выбить из него хоть какую-то информацию. — По крайней мере в этом смысле вы производите впечатление человека, которому периодически нужен маникюр. — Надеюсь, оно того стоило. Вот почему мне придется настаивать на моем присутствии при допросе. Не хотелось бы думать, что я таскался сюда просто так. — Сегодня с ним и поговорим. Как только соберется уйти, пойдем следом. Как долго он обычно тут сидит? — Пару часов. Я как-то приставил к нему хвост. Пруссак сходил в «Рай и ад», а потом отправился домой, на квартиру в Веддинге. — Пожалуйста, постарайтесь помнить, о чем мы договорились. Все делаем по-моему. И вы помогаете мне со свидетелем. Не с подозреваемым. — Конечно-конечно. Но и ты не забывай: эти ублюдки и в лучшие дни не любят делиться информацией. Иногда их нужно слегка убедить. По-дружески. — Тогда давайте сделаем это как можно более дружелюбно. Я хочу, чтобы он говорил, а не истекал кровью. Если будет выплевывать зубы, говорить не сможет. — Как скажете, комиссар. Всегда рад помочь берлинской полиции. Я рассмеялся: — Если вы имеете в виду тот способ, которым Элоу помогает певческой карьере бедной Люси, то я почти верю. — Он гений, да? — сказал Ангерштейн. — Как ему удалось убедить эту одноногую бестолочь, что у нее есть хоть капля таланта, ума не приложу. На его фоне Свенгали[59] выглядит добрым самаритянином. После времени проведенного на улице под видом шноррера[60], я проникся определенной симпатией к людям с одной ногой, даже к лишенной слуха певичке, которая наконец покинула сцену в слезах, под аккомпанемент хохота и насмешек. Я встал и начал аплодировать, будто мне понравилось ее выступление. Эрих Ангерштейн посмотрел на меня с весельем, затем с жалостью. — Ты порядочный человек, — сказал он. — Я это вижу. Многое говорит о тебе. Но люди в этом зале решат, что ты саркастичен. Ты ведь это понимаешь? Здесь нет места искренности. Ты, наверное, думал, что представление, которое вы со Стариной Спарки устроили в «Синг-Синге», было самым жестоким спектаклем в Берлине, но ты ошибался, друг мой. Тут разбиваются не только мечты, но и души. Он, наконец, вынул руку из бюстгальтера Маргит, но лишь для того, чтобы прикурить сигарету. На мгновение я поймал сощуренный взгляд девушки и понял, что она не в восторге от внимания хозяина. Или от «Кабаре Безымянных». Не каждому в Берлине нравится жестокость ради жестокости или то, что его постоянно лапают. По-прежнему глядя на Маргит, я спросил: — Интересно, как эта бедняжка оказалась в инвалидном кресле? Одноногая и однорукая, возложившая все свои надежды на бессердечных ублюдков, которые обращаются с ней как с дерьмом на ковре кабаре. — Вы пропустили начало ее выступления, — сказала Маргит. — Она объяснила, что потеряла руку после несчастного случая на фабрике, а ногу — в больнице, куда попала из-за потери руки. Сестра Маргит добавила: — Она хотела стать первой одноногой актрисой и певицей со времен Сары Бернар. — Некоторым людям всегда везет, — сказал Ангерштейн. — А другим, похоже, никогда. Когда речь заходит об удаче, каждый считает, что имеет полное право на свою долю. Но на самом деле не имеет. И никогда не имел. Вот тут и появляются люди вроде меня. Я снова сел: — Все ли человечьи создания видишь ты с вершины этой высокой горы, Зигфрид? — Я хочу сказать следующее: можешь ли ты представить, насколько невыносимым было бы существование, если бы люди не верили в определенную толику удачи, несмотря на все доказательства обратного? Истинная суть человеческой жизни — заблуждение. Вот что мы имеем здесь. И так было с тех пор, как первый римский солдат подул на игральные кости в ладони. Просто это в природе человека — верить, что удача повернется лицом. — Не хотелось бы мне расчесывать ваши волосы, Эрих. Я бы, наверное, порезался. — Возможно, сегодня твоя собственная удача повернется к тебе лицом. — Надеюсь, так и будет. Этому делу нужен прорыв. — У меня хорошее предчувствие, Гюнтер. Ты раскроешь дело и станешь местным героем. Я уверен. Ты поймаешь убийцу Евы. И ему отрубят голову. А я приду на это посмотреть, даже если мне придется подкупить всех охранников в Плётцензее. Он говорил серьезно. И тут у меня случилось озарение. Всего на секунду. Я вдруг понял, что Эрих Ангерштейн, возможно, — самое большое зло во всем клубе. Я оглядел зрителей кабаре, чтобы просто в этом убедиться. Люси уже не было: ее надежды умерли, словно эрцгерцог Франц Фердинанд со своей несчастной женой. Я не считал, что жестокие, бессовестные убийства так уж часты в Берлине. Но они составляли суть «Кабаре Безымянных», и худшее было вереди. Одноглазый жонглер с дефектом речи, который не умел жонглировать; невероятно толстый пародист, который притворялся то Гитлером, то Чарли Чаплином, но выглядел и вел себя скорее как Оливер Харди[61]; чечеточник, у которого чувства ритма было не больше, чем у умирающего носорога. Хуже всех, пожалуй, оказалась большегрудая женщина, вообразившая себя меццо-сопрано. По необъяснимой причине она решила спеть арию из «Саломеи» Рихарда Штрауса, а Элоу убедил бедное создание, что она сможет добиться расположения публики, если во время пения, подобно иудейской царевне, скинет одежду. Это стало самым удручающим зрелищем вечера: у «Саломеи» оказался огромный шрам от кесарева сечения. Даже для Пруссака Эмиля это оказалось слишком, и вскоре после ухода «Саломеи» со сцены он и его подружка со шпорами внезапно встали и направились к выходу. Ангерштейн бросил на стол несколько банкнот для официанта и близняшек. Затем мы с ним последовали за нашей украшенной париком добычей на улицу. — Где мы его возьмем? — спросил я. — Это твой пикник, коппер. — Вы говорили, что кто-то отследил его до самого дома в Веддинге? — Да, это на Аккерштрассе. Увидишь и поймешь, почему он на одной мухоловке с остальными в этом клубе. — Что ж, давайте возьмем его там. Вы на «мерседесе»? — Не сегодня. Его подправляют. Вернут завтра, с утра пораньше. — Он указал на маленький двухместный «ханомаг». Со своей единственной фарой посередине капота, тот больше походил на машинку из детской сказки, чем на средство передвижения для такого человек, как Эрих Ангерштейн. — Вот почему сегодня я на этом игрушечном куске дерьма. Машина жены. Та сейчас в отпуске, так что ей не нужно. Пруссак Эмиль вел черный «дикси» на север по Мауэрштрассе, проходившей на месте старой городской стены. Кривая улица когда-то раздражала Фридриха Великого: как любой хороший пруссак, он предпочитал прямолинейность. Я и сам на нее рассчитывал, когда мы схватили Эмиля. Ангерштейн направил машину через реку в Рэд-Веддинг. Район не просто так называли красным: как в Шенеберге или Нойкёльне, нищета Веддинга была настолько удручающей, что напоминала о Газе, где слепого Самсона заставляли молоть муку на мельнице. Ни один из тысяч раздавленных бедностью жильцов жалких многоквартирных домишек Веддинга и не подумал бы голосовать за кого-то, кроме коммунистов или, в крайнем случае, социалистов СДПГ. Судя по облупившимся вывескам на серых стенах дворов-матрешек, здесь были все виды жизни человеческой: угольщики, портнихи, мясники, пекари — обычные и кошерные, автомеханики, торговцы голубями, уборщицы, поставщики угольных брикетов, торговцы рыбой, маляры. А еще тут обитала жизнь нечеловеческая. Это место кишело крысами, его патрулировали шелудивые бродячие псы, дряхлые лошади и, возможно, один или два голема. В Рэд-Веддинге можно было заниматься чем угодно, и никто не обращал особого внимания на то, что считалось респектабельным по меркам берлинского среднего класса. Стояла глубокая ночь, но в темных арочных подъездах под бдительным оком мужчин и женщин, одетых в потрепанные трахты и военные излишки, слонялись маленькие полуголодные дети. Подобные места заставляют почувствовать себя счастливчиком, если у тебя имеется чистый воротничок и надраенные до блеска ботинки. — Ненавижу этот проклятый район, — признался Ангерштейн. — По какой-то особой причине или вы просто изучаете живопись и архитектуру? — Я здесь вырос. Лучшая причина из всех. — Должно быть, вы получили неплохое образование. — Верно. Так и было. Мне, конечно, повезло. Каждое возвращение в Веддинг напоминает мне о том, как могла сложиться жизнь, если бы пришлось… Ну, ты понимаешь. — Зарабатывать на жизнь честным трудом? Да, я понимаю. — Нет, не понимаешь. Кто не жил здесь, не сможет понять, каково расти в такой дыре. Ангерштейн на мгновение сбросил скорость — он точно знал, куда едет Пруссак Эмиль, и не боялся его потерять. Карие, проницательные, почти безжизненные глаза, похожие на холодные литорали в граните, взглянули на меня. Настолько пугающего взгляда я никогда прежде не видел. Постепенно губы Ангерштейна растянулись в улыбке, но это заняло время, да и веселья в ней было мало. — Видишь ту каменную скамью? Это скамья веддинских игроков. Мой отец просидел на ней двадцать лет. Резался в скейт и просаживал деньги, которые зарабатывал на дерьмовой поденной работе, пока моя мать вкалывала — стирала и шила детскую одежду. Я поклялся, что никогда не стану таким, как эти жалкие ублюдки. Сколько раз с тех пор жалел, что не могу вернуться в прошлое и дать им хоть пару сотен рейхсмарок. Это изменило бы их жизни. И мою. — Он покачал головой: — Иногда кажется, что все это случилось с кем-то другим. Вроде шизофрения, понимаешь? Если как-нибудь захочешь узнать, почему люди становятся преступниками, приезжай и поживи тут немного, тогда кое-что поймешь. — Не все, кто здесь живет, становятся преступниками, Эрих. Некоторые умудряются оставаться честными людьми. Некоторым даже удается стать лучше. Трудным путем. — Ты прав, конечно. Но по большей части они застревают здесь, понимаешь? Живут своей безнадежной жизнью. А я нет. Если бы мне снова пришлось жить в Веддинге, думаю, я бы убил себя. Или кого-нибудь другого, что более вероятно. Но в подобной дыре убийство — не такое уж большое преступление. Тут его называют «обязательным арбитражем». Быстрый способ разрешения споров безо всяких копперов или судов. По крайней мере пока кто-нибудь не раскроет варежку. Его смех напомнил мне о том, насколько опасным человеком был Эрих Ангерштейн. «Среднегерманское кольцо» являлось одной из самых грозных организаций во всей Германии. — Что нарушит первый закон Веддинга: «Всегда держи рот на замке, особенно когда рядом полицейский». — Он покачал головой: — Я выбрался отсюда ради моей семьи. Хотел чего-то лучшего для своих детей, понимаешь? И когда Ева получила абитур, не мог нарадоваться. Здешние дети и не знают, как пишется слово «абитур». Я даже гордился, когда она нашла место стенографистки в «Сименс-Хальске». Сам отыскал бы для нее что-нибудь получше, но она была независимой и хотела таковой оставаться. Я и махнул рукой. Не вмешивался. Потом что-то пошло не так. Не знаю точно, что. Может, ей попался плохой парень. Все еще пытаюсь выяснить. Она начала принимать кокаин, а чтобы платить за него, время от времени «каталась на санях». Можно сказать, стала возвращаться к своим корням. А теперь, когда она мертва, я гадаю: ради чего старался? Была бы она сейчас жива, если бы мы по-прежнему обитали здесь? Я не знаю.