— Вы делали то, что считали правильным, — сказал я. — Даже если то, что вы делали, было неправильным. Вот что важно. Людям дается шанс. Как они с ним поступают — их личная забота. Если Ева и совершала ошибки, это не ваша вина, Ангерштейн. За ошибки отвечает лишь тот, кто их совершает, больше никто. По крайней мере я так на это смотрю. — В любом случае спасибо. Даже если ты так не думаешь. История жизни Эриха Ангерштейна закончилась, мы проехали еще немного, затем он сбросил скорость и припарковался сразу за опустевшим «дикси» — Эмиль с подружкой уже зашли в дом. Мы миновали один унылый темный двор, затем другой, потом поднялись по узкой каменной лестнице, пахшей угольным дымом, табаком, жареной едой, карболкой и чем-то еще. Это место напоминало черно-белую гравюру из «Божественной комедии» с изображением глубокой ямы и высохших костей. — Верхний этаж, — произнес Ангерштейн. Я посмотрел на стену здания, сплошь покрытую трещинами и бетонными проемами мертвых окон. — Положим, он не откроет, — сказал я. — Не уверен, что сам открыл бы в таком месте и в такое время. — Значит, не будем стучать, — ответил Ангерштейн. На верхнюю площадку выходили двери двух квартир, а ниже, через небольшой пролет, виднелась третья дверь. Плохо подогнанная, которая вела наружу и была заперта с обратной стороны, но Ангерштейн вскрыл ее складным ножом. — Знаю эти старые доходные дома, как свои пять пальцев, — объяснил он. — С тех пор как впервые занялся воровством. И прочими вещами. Он вывел нас на пожарную лестницу, с которой открывался вид на маленький, темный, кишащий крысами двор. В небе над нами висел дым, откуда-то доносились звуки яростной семейной ссоры — из тех, что обещают закончиться дракой. Я тихо шел за Ангерштейном сквозь паутину бельевых веревок, пока мы не добрались до грязного окна. Внутри горел свет, и мы могли наблюдать, как подружка Пруссака Эмиля заканчивает привязывать его запястья и лодыжки к ножкам кухонного стола галстуками самого клиента. Она была обнажена, если не считать сапоги и чулки, и, как только осталась довольна узлами, стянула с Эмиля брюки и трусы, взяла палку и взмахнула ею в воздухе. — Похоже, мы успели к последнему представлению, — произнес Ангерштейн. — Не могу представить, чтобы здесь проходил секс-тур «Томаса Кука». — Да, но это сэкономит нам время. — То есть? — Ты же читал Канта? Мужчина быстрее проявит благоразумие, если его брюки болтаются у лодыжек. И никаких шансов, что он лишится зубов. Совсем как ты хотел. Мне кажется, он только и ждет, чтобы мы его допросили. Ангерштейн подошел к следующему окну и, пока госпожа занималась своими делами, тихонько вскрыл раму ножом. Мы забрались внутрь. Квартирка оказалась не очень большой. На полу лежал зеленый линолеум. Кровать выглядела и пахла будто мышиное гнездо. Большой шкаф ломился от шуб — вероятно, краденых, — а на двери висела военная форма и горн. Мы прошли в гостиную, где госпожа порола своего клиента. Он, как мне показалось, воспринимал это довольно хорошо, лишь слегка вскрикивал, но, увидев нас, принялся орать. От возмущения, а не от боли. — Кто вы такие, черт возьми? Убирайтесь, пока я не вызвал полицию. — И прочее в том же духе, по большей части непристойности. — Каким словом на двадцать баллов обозначается конкретно это извращение? — спросил Ангерштейн у госпожи. — Алголагния? [62] Та кивнула. Ангерштейн протянул ей банкноту: — Одевайся, дорогая. Ступай домой. Забудь, что видела нас. Мы здесь закончим с твоей алголагнией. Женщина схватила одежду и убежала. Она поняла, что мы настроены серьезно. Хотя бы по тому, что в руке у Ангерштейна был пистолет. — Уберите «бисмарк», — велел я. — Он нам не понадобится. Клиент и так связан и готов к сократовскому диалогу. Ангерштейн пожал плечами и сунул пистолет в маленькую кобуру на поясе. — Не стану притворяться, что понимаю, с какой стати кому-то хочется быть выпоротым, — сказал он, взяв палку. — Но чего только не бывает! Особенно в Берлине. Лично я считаю, что это связано с мирным договором. Мы все еще корим себя за то, как закончилась война. Или платим кому-то вот за это. — Какого черта вам нужно? — потребовал объяснений Эмиль. — Нужны ответы на некоторые вопросы, — сказал я, придвигая стул к его голове, сидеть рядом с которой казалось предпочтительнее, чем на другом конце. Парик Пруссака пропал, а родимое пятно на шее было именно таким, как описывал Иоганн Тецель, — словно неосторожный официант пролил что-то за воротник рубашки. — Получим ответы — оставим тебя в покое. Может, даже развяжем перед уходом, если будешь вести себя хорошо. Вот так просто. — И кому нужны ответы? — Давайте кое-что проясним, — произнес Ангерштейн и двинул ему палкой по голому заду, от чего я вздрогнул. — Вопросы тут задаем мы. — Да-да-да. Я расскажу все, что вы хотите — Несколько недель назад, — продолжил я, — ты со своим приятелем Карлом Сатмари отправился на дело. Южнее Виттенбергплац, позади здания на Вормсерштрассе. Я нашел твою тележку. Ты стоял на стреме. Тот горн в спальне — ты должен был дуть в него, если появятся полицейские? — Кто сказал? Ангерштейн снова ему врезал: — Только ответы, пожалуйста. Никаких вопросов. — Та история меня не интересует, — продолжил я. — Я хочу знать, почему ты сбежал. Что такое увидел, раз бросил тележку и сделал ноги. — Понятия не имею, о чем вы говорите, — настаивал Эмиль. — Вы правы. Я изображал шноррера и высматривал полицейских, пока Сатмари работал. Ловил зевак. Признаю вину. Без возражений. Но я потерял ту тележку на Виттенбергплац. Любопытный коппер начал задавать неудобные вопросы, пришлось сбежать. Понятия не имею, как тележка оказалась там, где вы сказали. Но Вормсерштрассе не так далеко от Виттенбергплац. — В ту ночь была убита женщина, — сказал я. — Убита и изуродована. Я думаю, что ты мельком видел человека, который в ответе за случившееся. Именно по этой причине ты сбежал. Испугался, что он и тебя убьет. — Откуда такие мысли? Ангерштейн ударил его в третий раз, и лицо Эмиля приобрело занятный оттенок фиолетового. — Неужели тебя ничему не научили в школе? Хотя бы разнице между вопросом и ответом. — Ладно-ладно. Зачем так сильно-то, а? Говорил же, расскажу все, что хотите. — Пока ты ничего не рассказал, — заметил Ангерштейн. — Послушай, Эмиль, той же ночью, кроме убийства, произошла кража со взломом на Вормсерштрассе. Это факт. И я полагаю, в ней виновен Сатмари. Если мы его спросим, а он скажет, что ты стоял на стреме, и нам придется еще раз с тобой разговаривать, то мой друг не просто изобьет тебя, а сделает что-нибудь похуже. Но тебе не стоит об этом беспокоиться. Беспокойся лучше о том, что произойдет прямо сейчас. — Я закурил сигарету. — Это твой последний шанс, Эмиль. Если мне придется задавать одни и те же вопросы, я скажу своему коллеге выбить тебя, как старый ковер. А когда ему надоест, сам возьмусь за дело. И станет только хуже, поскольку наслаждения мне это не доставит. Ни малейшего. Мне будет очень стыдно, а поскольку мне будет стыдно, я начну злиться. Возможно, разозлюсь настолько, что изобью тебя так, как никто и никогда раньше не избивал. Понимаешь? Поэтому призываю тебя начать рассказывать то, чего я еще не знаю. Пока тебе не сделали по-настоящему больно. — Хорошо. Я действительно кое-что видел. Только совсем немного. Почти ничего. Но послушайте, если вы копперы, не представляю, как мои слова смогут вам помочь. — Почему бы тебе не начать с самого начала? А судить мы будем. — Я откинулся на спинку стула, стряхнул на пол пепел и стал ждать. Но Эрих Ангерштейн качал головой и глядел на меня с каменным лицом. — Ты книжки читаешь? — спросил он. — Конечно. Но какое это имеет отношение к делу? — ответил я. — Ну так я читаю людей, как ты — книжки. Меня можно назвать заядлым читателем. В моем деле приходится быть таким. А тебе, судя по тому, что вижу, еще многое предстоит узнать о допросах, мой юный друг. Когда человек преуменьшает важность своих слов, можешь быть уверен, он не скажет ничего стоящего. А тебе нужна шлюха, которая не обедала несколько дней и очень хочет угодить клиенту. Здесь ничего подобного нет. Пока нет. Согласен? Я кивнул. Эмиль уже повторял, что готов ответить на все наши вопросы, но мне пришлось согласиться с Ангерштейном. Не хотелось, чтобы он был прав, но он был прав, и мы оба об этом знали. И понимали, что произойдет дальше. Мне это не нравилось, но все, что сейчас меня заботило, — получить от Эмиля какую-нибудь информацию и как можно скорее покинуть комнату, оказавшись подальше от этой омерзительной сцены. Я снова кивнул. Ангерштейн достал белый носовой платок, встряхнул его и засунул в рот Эмилю. Затем повернулся ко мне. — Вот что сейчас произойдет, — спокойно сказал он, снимая пиджак и закатывая рукава рубашки. — Ты вернешься в спальню, закроешь дверь, закуришь сигарету и будешь терпеливо ждать там пять минут. Не хочу, чтобы ты со своей порядочностью и тягой к честной игре, которые проявлял в «Кабаре Безымянных», мешал мне выколачивать эту сволочь, как старый ковер. Твои слова. Ты ведь так сказал, да? Я буду избивать этого ублюдка, пока ему не захочется рассказать всю свою биографию — начиная с той минуты, как он отпустил сиську матери. Сев на край зловонной кровати, я закурил сигарету, чтобы отвлечься от запаха, и оглядел пустую комнату, которая в ответ уставилась на меня. В неприятном ожидании Эриха Ангерштейна — но не настолько неприятном, как у Пруссака Эмиля, — я ощущал себя призраком и выглядел, наверное, соответственно. Но не вдыхать запах постели оказалось легче, чем отвлечься от звуков, доносившихся из соседней комнаты. С моей стороны было трусостью позволить гангстеру выполнять грязную работу, но сейчас это казалось ерундой по сравнению с необходимостью выяснить имя человека, которого я смогу арестовать. Вероятно, я убедил себя, что цель оправдывает средства, — вечная дилемма честного полицейского, когда дело не желает раскрываться. Пять минут, сказал Ангерштейн. Пять минут на то, чтобы я выкурил сигарету, а он заставил Эмиля рассказать все, что тот знает. Мелочь в сравнении с жизнями других мужчин и женщин, которых могли убить, но все же это были долгие пять минут. Разумеется, до меня доносились приглушенные звуки происходившего. Резкие удары палки и невнятные вскрики Эмиля. Если я это слышал, то соседи, скорее всего, тоже, но в подобном доме никто не попытался бы вызвать полицию. В этой части Берлина не особенно много полицейских или телефонов-автоматов. Через пару минут я зажал сигарету между зубами и заткнул уши, от чего мысли о собственной вине запульсировали в черепе, — меня словно лихорадило. Когда, наконец, Ангерштейн явился за мной, он выглядел запыхавшимся: на лбу выступили капли пота, а щеки раскраснелись, будто он действительно всего себя вложил в дело. Едва взглянув на Эмиля, я понял, что так оно и было. Даже хуже. Пруссак потерял сознание, его зад был цвета раздавленного насекомого, по бедрам стекала кровь, а лицо сделалось бледным, как козий сыр. На полу, точно орудие убийства, валялась алая палка. Я со злостью отпихнул ее в сторону, торопясь стереть из памяти эту сцену, затем наклонился к потерявшему сознание мужчине и вытащил из его рта платок, пока Эмиль не задохнулся. — Думаю, теперь он расскажет нам то, что мы хотим знать, — спокойно произнес Ангерштейн. Он явно ни капли не презирал себя, как это сделал бы я. Вероятно, намеревался применить максимум необходимого насилия, а опыт подсказал ему предел возможностей жертвы. Ангерштейн раскатал рукава рубашки и поднял с пола пиджак, пока я хлестал Эмиля по щекам со всей силой, на которую рискнул осмелиться. Тот постепенно приходил в себя. Ангерштейн повел себя куда менее осторожно: схватил бедолагу за ухо и задрал его голову вверх. — А теперь, — сказал он, — давай послушаем. Расскажи нам историю целиком. С самого начала. В точности как я велел тебе пять минут назад, Эмиль. Это было любопытное замечание, но в тот момент я не стал о нем задумываться. — Расскажи моему другу, что ты видел у дома на Вормсерштрассе. Или мы начнем сначала. — Я приглядывал за улицей, пока мой приятель переворачивал квартиру, — произнес Эмиль. — Я должен был… подать сигнал, если появятся «быки». Или кто-то похожий на хозяина квартиры. Я пробыл там недолго, когда увидел, как тот тип вошел во двор с девушкой. А потом вышел… всего через несколько минут. Один. Я его хорошо разглядел. Увидел кровь на его… на его руках. И догадался, что произошло. Что он убил ее. Но это не все. Я его узнал. Он полицейский. — Полицейский? — Да. Из Крипо. — Детектив? — переспросил я. — Ты уверен? — Конечно уверен. Поэтому раньше и не хотел говорить. Боялся, что вы меня убьете. — Как его зовут, Эмиль? Полагаю, у него есть имя. — Не знаю я его имя. Ясно? Не знаю. Пожалуйста, поверьте мне. Но я знаю его в лицо. Еще с тех времен, как меня оформляли в главном зале на «Алекс» за разные мои дела. Он понял, что я его узнал. Поэтому я и сбежал. Пока он и меня не грохнул. Потом я затаился. А как только застрелили первого шноррера, догадался что к чему. Он меня искал. Должен был искать. Стряхнув недоверие, я вспомнил, что нам с Отто Треттином рассказывал Штефан Рюле, бездомный из ночлежки. Он тоже видел убийцу, и тот был полицейским. Тогда я решил, что передо мной сумасшедший, но теперь засомневался. И уже пытался сопоставить известных мне полицейских с описанным Рюле сатаной. — Сможешь его описать?