— Не слишком высокий. Обычный. Не знаю. Я не очень хорош в описаниях. — Ты же не пытаешься нас обмануть? Насчет того, что убийца — коппер. — Нет! Клянусь, это сделал коппер. Детектив. Просто я не знаю имени. — Полицейский. Не верю. — Пожалуйста. Вы должны мне поверить. Я больше не выдержу. — Все в порядке, Эмиль, — успокаивающе произнес Ангерштейн. — Мой друг просто слегка удивился, услышав такое, вот и все. В отличие от меня. Я вполне склонен верить в худшее о берлинских полисменах. Тем не менее, если ты пытаешься нас разыграть, мне это не понравится. — Я рассказал все, что знаю, ясно? Пожалуйста, не бейте меня больше. Впрочем, Ангерштейн, словно удовлетворенный услышанным, уже развязывал лодыжки и руки Эмиля. Это меня удивило: он ведь не из тех, кому достаточно чьих-то объяснений и, тем более, расплывчатого описания возможного убийцы дочери. Заявление Эмиля, что подозреваемым был полицейский, не столько давало ответы, сколько вызывало новые вопросы. Ангерштейн посмотрел на меня и покачал головой. — Что же, это несколько неожиданно, да? — сказал он. — Коппер с «Алекс». Круг поиска немного сужается, я полагаю. Кто был тот коппер, который любил убивать шлюх? Парень, считавший, что делает богоугодное дело, очищает город. — Бруно Герт. — И где он сейчас? — По-прежнему в психушке в Ульгартене. Последнее, что я слышал. — Не думаю, что доброго судью можно было убедить его выпустить? — Нет. Собственно говоря, я навещал его всего пару месяцев назад. — Могу спросить, зачем? — Нужна была информация по другому делу. Вряд ли я ее получил. Поехал туда по указанию Эрнста Генната, который знал, что я достаточно близко знаком с Гертом, чтобы выяснить, сможет ли тот помочь нам с несколькими нераскрытыми убийствами. Однако важнее было то, что меня просили проверить историю о Бруно, ходившую во время вынесения ему приговора. Она так и не нашла подтверждения, но, по слухам, у Герта был напарник. Он, конечно, все отрицал. Мне было ясно, что Бруно надеялся на каком-то этапе «доказать», что он снова в здравом уме, и добиться досрочного освобождения. Запоздалое признание могло все испортить. — Значит, он вполне вменяем. Хоть и сидит в Ульгартене. Иначе ты вряд ли поехал бы просить его о помощи. — На мой взгляд, да. Он просто знает, как работает судебная система. И как избежать смертного приговора. — Еще какие-нибудь одержимые полицейские приходят на ум? — Множество, — ответил я, — Но не такие, как этот. С другой стороны… — Да? — Если он действительно коппер, это объясняет, как ему удавалось засыпать уликами места преступлений. Словно он знал, как заставить нас потерять время. И, возможно, кое-что еще. То, как он насмехался над полицией в газетах. Будто хотел отомстить Крипо, выставив нас некомпетентными. — Жаль, что Эмиль не назвал имя. — Мне только потому и платят за работу. Чтобы самостоятельно с таким разбирался. Ангерштейн постучал Эмиля по голове костяшкой пальца: — Мы знаем, где ты живешь. А ты знаешь, кто я. Знаешь, что я умею находить людей и причинять им очень сильную боль. Если вспомнишь что-то еще о коппере, которого видел, свяжись с нами, Эмиль. — Да, сэр. Ангерштейн достал бумажник и положил немного наличных на кухонный стол: — Вот. Сходи к врачу и подлечись. — Спасибо. — Пора. Нужно уходить. — Ангерштейн взял меня за плечо и повел к двери. — На случай, если кто-нибудь что-нибудь услышал и решил сообщить. Даже в Берлине такое вполне возможно. Ангерштейн повез меня обратно на Ноллендорфплац. — Что-то ты затих, — сказал он. — Размышляю. — Не хочешь поделиться своими размышлениями, Гюнтер? — Зря потратил бы ваше время. Я все еще копаю. Но дам знать, если найду нефть. А до тех пор буду посвистывать и держать руки в карманах. — Если и есть что-то нелепее думающего полицейского, так это полицейский, который ждет, что из его размышлений что-то выйдет. — Рад, что мы внушаем вам такое доверие. — Полицейские, что ли? — Ангерштейн рассмеялся. — Может, тебя не было, пока я выбивал этот ковер? Я только что узнал, что мою дочь убил коппер. И делаю все возможное, чтобы не винить в этом тебя. Ты ведь тоже коппер и являешься частью всеобщего заговора молчания, от которого страдает этот город. — Полицейская часть меня как раз размышляет. — Не затягивай. Чем быстрее ты кого-нибудь арестуешь, тем быстрее я перестану долбить тебя по голове. — Простите, но мужчине следует размышлять в одиночестве. — Возможно, так и было, пока ты изучал теологию в Гейдельберге. Но в наши дни ты должен писать отчеты, чтобы мудрость начальства направляла твои мысли. Если сможет. Ведь поэтому полицейских объединяют в команды? Ждут, что вы не счета в баре будете разделять, а делиться работой мозга. — Он прикурил сигарету: — Просто хочу сказать, что, возможно, могу помочь. — А я хочу сказать, что если вы ждете к завтрашнему утру список в девяносто пять тезисов, прибитый к вашей входной двери[63], то будете разочарованы. Послушайте, герр Ангерштейн, я поделюсь с вами, как только будет чем. До тех пор спокойной ночи. Я вошел в дом и прокрался наверх. Из-под двери Рэнкина пробивался свет, но я не постучался. Спать тоже не лег — для этого мой разум был слишком взбудоражен. Я подошел к письменному столу, придвинул блокнот и сел, размышляя и делая невразумительные пометки в надежде, что записи и переосмысление некоторых моментов помогут справиться с путаницей в мыслях. Я пытался припомнить забытые факты, какие-то размытые детали и любые скрытые нестыковки. Короче говоря, рассчитывал зафиксировать на бумаге то, что выглядело совершенно тривиальным, но теперь норовило казаться пронзительно важным. Я взглянул на бутылку рома в ящике стола, но, как человек с характером, отбросил эту идею и продолжил без особой системы заносить в блокнот то, что приходило в голову. Через некоторое время заметил, что зеваю, и решил оставить столь захватывающие размышления скрытой части своего мозга, в котором, казалось, не было никакой ясности, кроме, пожалуй, разницы между сном и бодрствованием, а еще между хорошим и плохим полицейским. Но существовала ли эта разница на самом деле? Многие хорошие полицейские способны на дурные поступки. В том числе и я. А некоторые способны больше других. Именно поэтому мои мысли вернулись к собранию «Шрадер-Вербанда» в Шенеберге и к полицейским-антиреспубликанцам, которых я там видел. Многие из них придерживались взглядов, которые я считал предосудительными, а один, Готфрид Насс, даже пытался меня прибить. Но способен ли кто-нибудь из них на безумное убийство? Единственным настоящим психопатом, которого я встречал среди копперов, был тот, кто мне по-настоящему нравился: Бруно Герт. Навещая его, я думал, что не бывает полицейских хуже, и все же Бруно был сердечным, вежливым и, на мой дилетантский взгляд, более-менее вменяемым. Мы были знакомы еще до моего перевода в Крипо — с тех времен, как оба носили форму, и в палате лечебницы он встретил меня словно давно пропавшего друга. — Берни Гюнтер, — произнес Бруно, пожимая мне руку. — Сколько же лет прошло? — Четыре года. — Я раскурил две сигареты и передал одну ему. — Четыре года. Невероятно, да? Слышал, ты уже без униформы. В штатском. — Кто тебе это рассказал? — О, не вспомню. Но у меня бывают посетители. Как тебе работа детектива? Ты ведь теперь в полиции нравов? — В полиции нравов. Верно. Работа нормальная, наверное. Только никогда не заканчивается. Есть все-таки польза от формы. Вешаешь ее в шкафчик — и свободен. — Так что же привело тебя в Восточный Берлин? Я так понимаю, это не светский визит. Бруно был ненамного старше меня. Голубоглазый, светловолосый, с правильными чертами лица, он был героем войны и полицейским, получившим грамоту за храбрость. Бруно не подходил ни под один профиль безжалостного убийцы, и уж точно не под тот, что жил в голове его судьи. Адвокаты утверждали, что, если бы не эпилепсия, их подзащитный никого бы не убил. А я не был в этом уверен. Детективы, расследовавшие убийства Элси Хоффманн и Эммы Траутманн, не только описали сцену ужасной жестокости, но и обнаружили одержимость Герта книгой популярного криминолога Эриха Вульфена. Принадлежавший ему экземпляр «Сексуального преступника» покрывали пометки и комментарии, а выпотрошенные жертвы казались копиями написанного в почти порнографической книге Вульфена. — Я мог бы сказать, что решил просто проведать тебя, Бруно. Поскольку мы закадычные друзья. Что пришел узнать, могу ли что-нибудь сделать для тебя. Но это была бы ложь. А вот тебе правда: Эрнст Геннат выяснил, что мы были коллегами, и убедил поговорить с тобой. Не как с другом, а как с полицейским. — Полагаю, надеется, что я помогу ему с расследованием. — Что-то вроде того. — Я уже дал себя повязать из-за тех двух шлюх, Элси Хоффманн и Эммы Траутманн. Не знаю, чем еще могу помочь. — Это было бы правдой, окажись они твоими единственными жертвами. — А почему ты думаешь, что это не так? — Не я. Геннат. Он заинтересовался тобой из-за Фриды Арендт. — Никогда о ней не слышал. — А еще из-за других, о которых мы даже не знаем. — Он ловит рыбу в остывшей воде, Берни. Позволь сказать тебе как старому другу: те две женщины — единственные, кого я убил. Но думаю, если бы меня не поймали, я продолжил бы убивать. Из-за своего физиологического состояния в тот момент. — Тогда, как другу, позволь спросить: какого черта ты это сделал? И не говори, что из-за скрытой болезни. Я на это не куплюсь. В книге, которую нашли в твоей квартире, твоим же почерком записаны жуткие фантазии об убийствах. — Которые были результатом моего состояния. Но вот что я скажу, Берни. Ты — детектив полиции нравов и оценишь. В сам момент убийства логика этого поступка казалась безукоризненной. Вряд ли ты можешь отрицать, что Берлин страдал от почти библейской чумы. Убить одну или двух проституток, чтобы вселить страх Божий в остальных и, вероятно, удержать их от ремесла, это выглядело эффективным средством контроля. Гораздо лучше регистрации и медицинских осмотров. — Значит, тебе хотелось убивать не просто ради удовольствия, как говорил прокурор? — За кого ты меня принимаешь? — А еще кое-кто предполагает, что у тебя мог быть напарник. Другой коппер, который соглашался с тем, что ты делал, и смотрел в сторону. Прикрывал тебя от ареста. По крайней мере какое-то время.