— Многие полицейские соглашались с тем, что я делал. Ты, конечно, должен об этом знать. После моего ареста не кто иной, как сам председатель «Шрадер-Вербанда», полковник полиции Отто Дилленбургер, сказал мне, что полностью поддерживает мои действия. Вот что я называю профсоюзом. — Меня больше интересует поддержка полиции, которую ты мог получать до ареста, Бруно. — А это пусть останется тайной. Скажем так, у меня были поклонники. Я получаю много писем, знаешь ли. От людей, которые рукоплещут тому, что я сделал. От тех, кто считает, что нужно как-то остановить поток грязи и безнравственности, который грозит поглотить этот город. От высоконравственных женщин, которые категорически против проституции. Мне даже предлагали женитьбу. — После войны холостых мужчин остро не хватает, это верно. Думаю, в этом смысли ты почти проходишь. — Не спеши критиковать. Некоторые из этих женщин при деньгах. Я могу удачно жениться, если правильно разыграю карты. — Так вот как ты смог позволить себе нанять в адвокаты Эриха Фрея? Ему заплатил кто-то другой. Герт не ответил. — И не только ему. От защиты выступал сам Магнус Хиршфельд. Герт снова не ответил. — Если бы не эти двое, твоя голова уже скатилась бы в ведро. — Да. Так и есть. Ну разве либеральное немецкое правосудие не прекрасно? После своего визита я отправился к директору клиники, Карлу-Теодору Вагенкнехту, у которого были самые неухоженные брови из всех мною виденных. Они походили на гнездо огромного неопрятного орла. — Вы ведете учет посетителей? Меня особенно интересуют те, кто приходил к Бруно Герту. — Да, ведем. — Если можно, я хотел бы взглянуть. Он исчез на несколько минут, оставив меня в своем необычайном кабинете, половину которого занимало нечто вроде электрического стула. Я решил не расспрашивать о нем, а то еще доктор предложит бесплатную демонстрацию. Вернувшись, он протянул мне лист бумаги: — Можете оставить себе. Я просмотрел список. Одно имя сразу привлекло мое внимание — имя комиссара полиции Артура Небе. С тех пор как я побывал в психиатрической клинике Ульгартен, меня не покидала мысль о том, что Небе не так прост, как кажется на первый взгляд. А после его речи перед Ассоциацией «Шрадер-Вербанд» в Шенеберге я лишь убедился: если кто в берлинской полиции и одобряет прекращение бесполезных или преступных жизней, так это комиссар Небе. Я закрыл глаза и положил голову на предплечье, дрейфуя между высоким домом на Ноллендорфплац и нигде. На миг мне показалось, что я снова в «Пальмовой ветви», в кабинете доктора Манфреда Оствальда вместе со Штефаном Рюле, Лотте Ленья, Артуром Небе, Фрицем Пабстом и многими другими. Повсюду были веские улики, но я их не собирал, поскольку не доверял им. Если бы только Эрнст Геннат научился прислушиваться к собственным советам! Лотте насвистывала отрывок из «Трехгрошовой оперы», но на самом деле это была мелодия «Ученика чародея» французского композитора Поля Дюкаса — та самая, которую Фриц Пабст в образе Луизы слышал перед нападением. Тем временем Рюле бормотал о красноглазом дьяволе в белых туфлях, чье лицо покрыто волосами, а Небе произносил аккуратную речь об очистке берлинских улиц и о том, как нацисты собираются все исправить, поскольку никто другой, особенно Бернхард Вайс, не сможет это сделать. Через некоторое время в кабинете появился Готфрид Насс и сумел выбросить Вайса в окно. Затем настала моя очередь. На помощь Нассу прибыли два офицера: Альберт Беккер, когда-то напавший на старшего по званию за то, что тот был коммунистом, и Курт Гильдиш — буйный пьяница, который распевал нацистские песни, стоило ему принять несколько стаканчиков. Но самым решительным из троицы был Насс. Как и Бруно Герта, его судили за убийство проститутки, но оправдали. И все же никто из них не смог выбросить меня в окно, поскольку я скрылся за дверью патентного бюро с Альте-Якобштрассе, той — с непросохшей зеленой краской и отпечатком ладони. Я держал ее, пока, как всегда своевременно, мне на помощь не пришел Курт Райхенбах: он отходил всех троих своей тростью и ушел, насвистывая и пританцовывая. Это настолько порадовало Бригитту Мёльблинг, что она сбросила одежду и попыталась забраться ко мне на колени, хотя я по-прежнему стоял. К большому удовольствию Роберта Рэнкина, который целился из маленького пистолета прямо мне в лоб. Тем временем кто-то кричал от боли, а Пруссака Эмиля избивали палкой на потеху зрителям «Кабаре Безымянных» — панорама, которой я наслаждался вместе со всеми, пусть и с электрического стула. Затем я резко с него встал и прямо в одежде распластался на кровати в своей комнате на Ноллендорфплац. Это последнее, что я запомнил. Дальше были лишь тьма, тишина и смутное ощущение надвигающейся гибели. Проснувшись, я почувствовал, что многое в этом мучительно ярком сне имело смысл. Хмуро взглянув на часы, которые показывали, что я опаздываю, нашарил ручку и бумагу и начал торопливо записывать, даже не успев побриться и плеснуть в лицо холодной воды. Нужно было сохранить в памяти хоть что-то из сновидений. Я остро чувствовал, что вот-вот разгадаю это дело. Еще чуть-чуть — и, подобно Ван Левенгуку с его примитивным микроскопом, увижу великое в малом. Но тут меня отвлек шум на улице. За окном шел бой между нацистами и коммунистами, который завладел моим вниманием почти на десять минут. Вернувшись к столу, я, к своему немалому удивлению, обнаружил, что от четкого понимания, которое посетило меня во сне, остались лишь смутные воспоминания. Все, за исключением нескольких случайных слов и фраз, скрылось за облаками, и никакие взгляды в небо не могли это исправить. Ругаясь последними словами, я побрился, умылся, надел чистую рубашку и отправился на «Алекс» — меня ждал первый день в Президиуме после приключений с тележкой клутца, — где сразу попал на совещание, которое началось в кабинете Вайса. Там Эрнст Геннат объяснял свою новую гипотезу: доктор Гнаденшусс — член «Стального шлема», поскольку в руке последней жертвы был найден значок этой организации. Я терпеливо слушал Генната, а когда тот закончил, высказал свои возражения: — Боюсь, для меня значок в руке Тетцеля подозрительно похож на слишком явную подсказку. — Слишком явную? — переспросил Вайс. — Это что, черт возьми, такое? — Сам Эрнст считал, что Виннету специально подбрасывает явные подсказки, чтобы сбить нас со следа. Или направить по ложному. Вы же помните масонскую запонку с места убийства Хелен Штраух? И британскую банкноту, которую мы нашли рядом с Луизой-Фрицем Пабстом? И мундштук для сигары возле трупа Евы Ангерштейн? — Да. — Значок «Стального шлема» подходит под эту схему. Предмет, из-за которого мы теряем время. — Да, но этот значок соответствует нацистскому профилю убийцы, который мы увидели в его письмах в газеты. — Соответствует ли? Я не уверен. Да, члены «Штальхельма» считают себя консервативными националистами, но они выше политики и очень далеки от нацистов. По крайней мере насколько я понимаю. Геннат не собирался без борьбы отказываться от своей гипотезы. — Наверное, полно ублюдков, которые восхищаются Адольфом Гитлером так же сильно, как ненавидят евреев, — сказал он. — Разве ты не согласен? Если тебе не удалось отыскать Пруссака Эмиля, это единственное, на что мы сейчас можем опираться. — Он сделал паузу и раскурил сигару: — Ну, тебе удалось? Я покачал головой, поскольку не был готов делиться тем, что узнал от Эмиля, или сообщать об обстоятельствах, при которых получил эту информацию. Без веских доказательств. Я сомневался, что кто-нибудь из моих начальников, и тем более газеты с радостью воспримут новость о том, что восемь берлинцев были убиты полицейским из городского департамента. — Нет? Так и думал. Гюнтер, я хочу, чтобы остаток дня ты провел в архиве, разыскивая всех, кто имеет судимость за нападение и является членом «Штальхельма». — Не знаю, как нечто подобное может быть задокументировано, — ответил я. — Во время ареста подозреваемый обязан вывернуть карманы, не так ли? Членский билет «Штальхельма» оказался бы в списке личных вещей. Там и найдешь. — Вероятно, будет быстрее, — любезно добавил Вайс, — посмотреть, что по этому поводу есть у комиссара Штумма, а затем сверяться с записями в архиве. Согласен, Эрнст? Комиссар Штумм служил в политической полиции, созданной для предотвращения атак политических агитаторов на республику. Так вышло, что меня вполне устраивал вариант провести какое-то время в архиве: меньше всего хотелось сидеть за столом и разговаривать по телефону. Нужно было тихое место, чтобы обдумать слова Эмиля, и в этом отношении полицейский архив — не хуже публичной библиотеки. — Да, возможно, — сказал Геннат. — Хотя, как вы знаете, я никогда не был поклонником политической полиции. От нее попахивает шпионажем за собственными гражданами. Но, как бы Гюнтер ни поступил, думаю, старая добрая полицейская работа станет для него приятной переменой. Я допоздна засиделся в архиве, но вернулся к рабочему столу, так и не найдя в записях ничего важного. Не то чтобы я этого не ожидал или особо старался. Спустя совсем немного времени ожил телефон. Звонил Эрих Ангерштейн. — И что ты выяснил? — спросил он. — Об убийце-полицейском? Пока ничего. — Мне показалось, мы сильно сузили круг подозреваемых вчера вечером. С четырех миллионов берлинцев до одного сумасшедшего коппера. — Знаете, вам стоит как-нибудь взглянуть на количество полицейских в Берлине. Как ни странно, даже здравомыслящих в изобилии. На самом деле у нас здесь четырнадцать тысяч патрульных, три тысячи детективов, триста человек политической полиции и четыре тысячи сотрудников администрации. Нужно время, чтобы просеять их всех и выяснить, кто убийца, Эрих. Вам придется немного потерпеть. — В этом я не слишком хорош, Гюнтер. Ты уже должен бы понять. — А я вам уже говорил, что нам придется действовать по-моему. Я целый день просматривал уголовные дела в поисках так называемых улик. — Нашел что-нибудь интересное? — Слушайте, я детектив с «Алекс». — Так говоришь, будто это что-то приличное. — На «Алекс» не торопятся с выводами. Мы этим славимся. Для правосудия требуется немного больше, чем наугад вытянутое из шляпы имя. — Я не с «Алекс». И тороплюсь. Хочу, чтобы этого ублюдка поймали и наказали. И меня не особо волнует правосудие. По крайней мере в том смысле, как ты его понимаешь. Наказание — настоящее наказание — вот что меня волнует. Воздаяние. Знаешь, я проверил твоего друга из «Ульгартена», того, избежавшего топора, Бруно Герта. Похоже, многие считали, что он под защитой полиции. Может, мне стоит поговорить с ним. Возможно, у него есть последователь. Такие часто есть у этих ублюдков. — Я бы поостерегся от попыток туда попасть. Вас могут не выпустить. — Говорят, не стоит кричать на лунатика, иначе он упадет и сломает себе шею. Но сейчас я кричу на тебя, Гюнтер. Найди этого человека. И найди поскорее. Иначе сломанной окажется твоя шея. Он бросил трубку. Это хорошо, а то я почти был готов послать его к черту. Но только мысленно. С таким человеком, как Эрих Ангерштейн, лучше говорить спокойно. Я видел, что он вытворял с палкой, когда даже разозлен не был. Направляясь домой, я сел в двухэтажный автобус, который шел на запад. Поднялся на верхнюю площадку и закурил сигарету. Мне всегда нравилось ездить наверху — оттуда город выглядит под совершенно другим углом и кажется почти незнакомым. Полная противоположность поездке на тележке клутца. Когда мы поехали по Унтер-ден-Линден, я заглянул в окна «Адлона», думая о Тее фон Харбоу, и тут заметил собиравшихся поужинать типов в белых ботинках. Вот только белыми были не ботинки, а гетры. И я вдруг вспомнил полицейского, который носил такие. Одного из очень немногих — не считая самого Вайса — полицейских, кто вообще носил гетры. Гетры, которые кому-то вроде Штефана Рюле вполне могли показаться белыми ботинками. В моей памяти всплыла мелодия, которую любил насвистывать этот полицейский, — «Ученик чародея». Тот самый полицейский с густой бородой, в изысканной одежде и с тяжелой тростью — она, полагаю, вполне могла сойти за скипетр, — что направлялся в аптеку купить что-нибудь для своих покрасневших глаз. Как и описывал Рюле. Тот самый полицейский, что затаил обиду на Бернхарда Вайса. Тот самый полицейский, которого я всегда считал своим хорошим другом. Курт Райхенбах. Неужели он собирался застрелить очередного ветерана-инвалида, но передумал, когда понял, что перед ним я? Чем дольше я думал об этом, тем вероятнее казалась, что не Райхенбах спас меня от банды юнцов возле Лертер-Банхоф, а они спасли меня от него. В моем кармане все еще лежал одолженный им пистолет. Я достал его и рассмотрел. Автоматический браунинг 25-го калибра — из такой модели застрелили всех тех людей. Многие полицейские носили запасной пистолет, но этот в самом деле мог являться орудием убийства. Райхенбах был, конечно, достаточно самонадеян, одолжив его мне. А почему бы нет? Кто бы заподозрил в нем доктора Гнаденшусса? Возможно, у него имелся еще один. Возможно, даже несколько. Райхенбах никогда не походил на человека, который хоть в чем-то испытывает недостаток, и тем более в оружии. Пожалуй, единственное, чего мне по-прежнему не хватало, — мотив. Зачем такому, как он, убивать девять человек? Чтобы опозорить Комиссию по расследованию убийств, и в частности Вайса? Чтобы навести порядок на улицах, как он утверждал в письмах в «Берлинер Тагеблатт»? Чтобы свалить вину на нацистов? Почему-то всего этого казалось недостаточно. Хотя многих убивали и за меньшее. Разумеется, все это было чепухой. Должно было быть. Райхенбах — хороший коппер. И все же коппер, который мог себе позволить новенький «бреннабор». И дорогой кожаный плащ. Откуда деньги? Не от жены. Сколько зарабатывают медсестры в «Шарите»? Нет, деньги его. Могла ли хрустящая банкнота в десять рейхсмарок, которую я нашел в сумочке Евы Ангерштейн, изначально принадлежать Райхенбаху? Одни косвенные улики. Твердых доказательств у меня не было. Но подобный расклад выглядел возможным, хоть я и не мог заставить себя в него поверить. Мне внезапно понадобилось выйти из автобуса. Нужно вернуться на «Алекс». Кто-то все еще работал в лаборатории огнестрельного оружия, расположенной в похожем на пещеру подвале «Алекса». Я догадался, кто там, раньше чем вошел. По запаху сигарет. Пол Мендель был спокойным, но амбициозным. Об этом говорил открытый экземпляр книги комиссара Эрнста фон ден Берга «Полиция и нация. Их духовные узы». Я знал, что Мендель ее не читал, а держал вместе с книгой Вайса и «Историей полиции» доктора Курта Мельчера, чтобы производить впечатление на комиссаров, если кто-нибудь из них зайдет. У него были мягкий голос, очки и густые вьющиеся волосы. Он курил вонючие русские сигареты, которые всегда пережимал дважды, чтобы контролировать поток едкого дыма. От него сильно пахло «лаймовой водой»[64] — лично мне лайм неинтересен, разве что к нему идет щедрая порция хорошего джина, — и я подозревал, что Мендель — «голубой», но не настолько, чтобы становилось заметно. Наверное, довольно разумно для берлинской полиции, где даже «голубые» непросто относятся к подобным вещам. Возможно, он и работал допоздна, но все равно выглядел так, словно собирался домой. Пиджак был застегнут на все пуговицы, а элегантный шелковый шарф спорил с вечерней жарой. — Ненавижу себя за то, что так поздно принес тебе работу. — Прекрасно понимаю твои чувства. Так что не волнуйся, я не останусь. — Да ладно, Мендель. Это не займет много времени. Кроме того, что еще ты собирался делать вечером? Непохоже, что у тебя билеты в оперу. К тому же ты любишь свою работу. Почти так же, как я свою. — Ладно. Слушаю. Что у тебя есть для меня?