– Как быстро здесь все меняется. Приезжаю – и каждый раз недосчитываюсь какой-нибудь старой приметы, – заметила Рут. – Не хочешь заглянуть в сторожку? – спросил ее Рэй, а сам думал обо мне. Как он запал на меня в тринадцать лет. Как шел за мной из школы и ему врезались в память обыденные детали: моя несуразная юбка в клетку, суконная куртка, вся в шерсти Холидея, солнечные блики на непослушных русых волосах, которые я считала мышиными. А потом, через несколько дней, на уроке истории, когда он вместо доклада на тему войны 1812 года почему-то начал зачитывать сочинение по «Джен Эйр», я одна не стала смеяться, и в моем взгляде он прочел сочувствие. Рэй направился к обреченной сторожке, которая уже лишилась всех мало-мальски приличных дверных ручек и водопроводных кранов – их под покровом темноты свинтил мистер Коннорс. А Рут все стояла на прежнем месте. Когда Рэй переступил через порог, это и произошло. Ясно как божий день: она увидела, как я стою рядом с ней и разглядываю то место, где мистер Гарви от меня избавился. – Сюзи, – выдохнула Рут, скрепив тем самым мое присутствие. Но я не отзывалась. – Я пишу тебе стихи, – проговорила она, чтобы только меня задержать. Мечта всей ее жизни наконец-то стала явью. – Нет ли у тебя каких-нибудь пожеланий, Сюзи? Тут я исчезла. Рут бросило в дрожь; она замерла в ожидании под угасающими лучами пенсильванского солнца. А у меня не шел из головы ее вопрос: «Нет ли у тебя каких-нибудь пожеланий?» Мастерская Хэла, стоявшая по другую сторону железнодорожных путей, в тот день пустовала. Он позволил себя выходной и отвез Сэмюэла и Бакли в Рэднор, на выставку-продажу мотоциклов. Я видела, как Бакли, остановившись возле красного мини-байка, гладит ладошкой круглобокую резину переднего колеса. У мальчишки приближался день рождения, поэтому Хэл и Сэмюел наблюдали за ним с особым пристрастием. Хэл собирался подарить моему брату старый альт Сэмюела, но бабушка Линн стояла насмерть. – Дружочек мой, – приговаривала она, – ему для разрядки нужно что-нибудь кондовое, а все эти деликатные штучки – не в коня корм. Тогда Хэл и Сэмюел скинулись и приобрели для моего брата подержанную барабанную установку. Бабушка Линн завернула в торговый центр: она хотела купить моей маме что-нибудь из одежды, простое, но элегантное, чтобы дочь согласилась хоть немного приодеться. Наловчившись за долгие годы практики, она подошла к стойке с черными платьями и, как по волшебству, вытащила единственное темно-синее. Оказавшаяся рядом покупательница – я сама видела – просто изошла от зависти. В больнице мама читала моему отцу вчерашний номер «Ивнинг Бюллетин», а он следил за движениями ее губ и совсем не слушал. Он хотел поцеловать ее. И Линдси. У меня на глазах мистер Гарви среди бела дня свернул в направлении нашего квартала. Он всегда действовал внагляк, полагаясь на свою неприметную внешность, – даже здесь, где люди поклялись, что никогда его не простят, где поговаривали, будто у него мозги набекрень, где заподозрили, что покойная жена, которую он называл разными именами, была на самом деле одной из его жертв. Линдси в тот день осталась одна. В районе якорной застройки мистер Гарви проехал мимо дома Нейта. Мать семейства обрезала увядшие цветы на своей любимой клумбе, очертаниями напоминающей фасолину. Заслышав шум мотора, она подняла голову. Самодельный рыжий фургон был ей незнаком: она решила, что кто-то из повзрослевших местных ребят пригласил на каникулы университетских друзей. Сидящего за баранкой мистера Гарви она не узнала. Тот свернул налево, на дорогу местного значения, которая вела к той самой улице, где когда-то стоял его дом. У моих ног завыл Холидей, да так жалобно, будто плакал на пути к ветеринару. Руана Сингх не обернулась. Через окно столовой мне было видно, как она сортирует по алфавиту новые книги, чтобы расставить их на безупречных полках. В каждом дворе играли дети: одни взлетали на качелях, другие осваивали ходули, третьи гонялись друг за дружкой с водяными пистолетами. И все они могли стать жертвами. За поворотом нашей улицы был городской сквер, по другую сторону которого жили Гилберты. Пожилая чета сидела дома: хозяин тяжело болел. Вскоре мистер Гарви завидел свой старый дом, давно перекрашенный в другой цвет, хотя для меня и моих родных он навсегда остался «зеленым домом». Новые владельцы предпочли розовато-лиловые тона, выкопали бассейн, а с той стороны, куда выходило подвальное оконце, поставили беседку из красного дерева, которая теперь была увита плющом и завалена детскими игрушками. Цветочные бордюры утонули под слоем цемента, потому что хозяевам понадобилось расширить подъездную аллею. А еще они застеклили веранду морозостойким стеклом, сквозь которое можно было разглядеть что-то вроде кабинета. Во дворике за домом звучал детский смех. Из дверей вышла женщина в панаме, с садовыми ножницами в руках. Она долгим взглядом проводила водителя рыжего фургона, и тут ее что-то толкнуло изнутри, как тошнота, поднимающаяся из пустого желудка. Резко развернувшись, она ушла в дом и притаилась за занавеской. Мало ли что. Он проехал еще несколько домов. Вот и она, моя бесценная сестренка. Он засек ее в окне второго этажа. Стрижка под мальчика, от детской пухлости не осталось и следа, но это была она – сидя за чертежной доской, служившей ей письменным столом, читала книгу по психологии. В тот миг я увидела странную процессию. Пока он разглядывал окна нашего дома и гадал, где находятся другие члены семьи и хромает ли по-прежнему мой отец, я увидела останки зверей и женщин, которые покидали дом мистера Гарви и устремлялись дальше. А он следил за моей сестрой и вспоминал простыни, натянутые на каркас брачного шатра. В тот день, глядя прямо в глаза моему отцу, он запросто произнес мое имя. Ага, ведь была еще собака, которая, что ни день, завывала у его дома, но эта пустолайка наверняка сдохла. Линдси пошевелилась за оконным стеклом, и я увидела, что он не сводит с нее глаз. Она встала и повернулась спиной, направляясь в глубь комнаты, к книжному стеллажу. Протянула руку, сняла с полки еще одну книгу. Потом вернулась к своему рабочему месту, и взгляд мистера Гарви задержался на ее лице, но тут в зеркале заднего вида показалась черно-белая патрульная машина, которая медленно приближалась сзади. Надежды оторваться уже не было. Тогда, устроившись поудобнее, он приготовился в последний раз надеть маску, десятилетиями скрывавшую его от служителей закона, – маску добропорядочного гражданина, которого можно жалеть или презирать, но нельзя ни в чем обвинить. Патрульный офицер притормозил; вереница женщин скользнула в фургон; кошки свернулись на полу. – Сбились с дороги? – спросил молодой полицейский, приблизившись к оранжевому фургону. – Я здесь когда-то жил, – ответил мистер Гарви. Обалдеть. Это была чистая правда. – К нам поступил вызов. Сказали: подозрительная машина. – Вижу, кукурузное поле нынче застраивается, – сказал мистер Гарви. А я знала, что все частички моего тела, которые он унес с собой, могли в этот момент устремиться вниз и по отдельности рухнуть к нему в фургон. – Здесь будет новый школьный корпус. – То-то я и смотрю: район теперь выглядит побогаче, – с грустью промолвил мистер Гарви. – Думаю, вам лучше продолжить движение, – сказал полицейский. Ему было неловко разглядывать рыжую колымагу, но на всякий случай, как я успела заметить, он черкнул у себя в блокноте ее номер. – Сожалею, если я кого-то напугал. В своем деле мистер Гарви был настоящим профи, но в тот миг мне уже было на него плевать. Чем дальше он уезжал, тем пристальнее я смотрела на Линдси, которая читала учебники и впитывала факты – такая умница, такая невредимая. В «Тэмпле» она решила учиться на психотерапевта. А я размышляла о том, какая причудливая смесь осталась висеть в воздухе: газон перед нашим домом, дневной свет, мучимая тошнотой соседка, полицейский. Не это ли счастливое стечение обстоятельств уберегло сегодня мою сестру? Каждый день – знак вопроса. Рут так и не призналась Рэю, что же с ней произошло. Она решила для начала занести это в дневник. Когда они переходили дорогу, возвращаясь к машине, Рэй заметил, что огромный вал, куда свозили землю после рытья котлованов под новые строения, зарос кустарником, испещренным фиолетовыми звездочками. – Это барвинок, – определил Рэй. – Надо собрать для мамы букет. – Валяй! Можешь не торопиться, – сказала Рут. Рэй нырнул в невысокие заросли, которые начинались прямо за водительской дверцей, и стал карабкаться по цветущему склону, а Рут осталась у машины. Сейчас Рэй не думал обо мне. Он думал об улыбке своей матери. Верный способ заставить ее улыбаться – это привезти ей букет полевых цветов, хотя бы таких, как эти, которые можно засушить: сначала она расправит каждый лепесток, а потом уложит цветы между черно-белыми страницами словарей и справочников. Рэй добрался до самой вершины вала и решил обследовать противоположный склон. Как только он исчез из виду, у меня по спине пробежал холодок. Рядом со мной хрипло и глухо залаял Холидей, и тут я поняла: если он так надрывается, то это не по Линдси. Между тем мистер Гарви, добравшись до заставы Илз-Род, увидел свалку и оранжевые стойки ограждения, точь-в-точь под цвет его колымаги. Там он в свое время избавился от одного трупа. Ему вспомнился матушкин янтарный кулон: когда она сунула это украшение ему в руки, оно было еще теплым. Рут привиделся фургон, а за окном – женщины в окровавленных лохмотьях. Ее неудержимо потянуло на дорогу. Напротив того места, которое стало мне могилой, мимо нее прогрохотал мистер Гарви. Но Рут видела только этих женщин. Потом – темнота. В этот миг я упала на Землю. Глава двадцать вторая Рут упала на дорогу. Это я сама видела. Мистер Гарви, никем не замеченный, никем не любимый, никому не нужный, унесся прочь – это я пропустила. Потеряв равновесие, я стала обреченно клониться вбок. Вывалилась через открытую дверцу своего наблюдательного пункта, понеслась по траве и пересекла дальнюю границу той небесной сферы, где обитала все эти годы. В воздухе, прямо надо мной, колоколом зазвенел голос Рэя: – Рут, что с тобой? Подбежав, он схватил ее за плечи. – Рут! Рут! – кричал он. – Что случилось? А я была в ее глазах и смотрела вверх. Спину терзало грубое дорожное покрытие, под одеждой ныли кровавые ссадины. Все ощущения стали моими – тепло солнечных лучей, запах асфальта; вот только увидеть Рут я не могла. У нее клокотало в груди, сводило живот, но легкие еще втягивали воздух. Вдруг по телу прошла судорога. По ее телу. Сверху нависало лицо Рэя: веки подрагивали, а глаза без всякой надежды обшаривали пустынную дорогу, где неоткуда было ждать помощи. Он не заметил ту машину. Пробиваясь сквозь кустарник, он радостно сжимал в руке букетик полевых цветов, собранных для матери, – и тут увидел Рут, распростертую на асфальте. Рут билась под своей оболочкой, ища выход. Она боролась за то, чтобы вырваться оттуда навсегда, но я, вселившись в нее, не отпускала. Хотела ее удержать, молила о невозможном, а она вырывалась. Никакая сила не смогла бы ее остановить, прервать ее полет. Сколько раз я смотрела на нее с неба, а теперь видела только смутное пятно рядом с собой. Неистовство и гнев поднимали ее в вышину. – Рут, – повторял Рэй, – ты меня слышишь? Перед тем как у нее вырвался последний вздох, с которым угас свет дня и мир утратил рассудок, я увидела серые глаза Рэя Сингха, смуглую кожу и губы, которые однажды поцеловала. А потом, точно рука, выдернутая из беспощадного захвата, Рут промелькнула мимо него. Рэй звал меня взглядом. Утратив желание наблюдать со стороны, я преисполнилась другим, мучительным желанием. Снова ходить по Земле. Не смотреть сверху, а просто быть – упоительный дар! – подле него. Где-то в синем-синем Межграничье мы с Рут уже повстречались: когда я падала на Землю, она пролетала мимо. Но это была не призрачная тень человеческой фигуры. Это была молодая особа, себе на уме, для которой не писаны никакие правила. Я проникла в ее оболочку. С небес меня кто-то звал. Оказалось, это Фрэнни. Она бежала к башне, выкрикивая мое имя. Холидей захлебывался оглушительным лаем. Потом вдруг и Фрэнни, и Холидей исчезли; наступила тишина. Какой-то груз придавил меня к земле; в моей руке была чья-то ладонь. В ушах, как в бездонном океане, тонуло все, что я знала: голоса, лица, события. Впервые с момента смерти я разомкнула веки. На меня смотрели серые глаза. Я так и застыла, когда до меня дошло, что за тяжесть давила сверху: это была тяжесть человеческого тела. Я попыталась заговорить.