– Аннушка, – так мог обращаться ко мне только он и только в определенных случаях, не самых благоприятных. Про такие ситуации отдельно. Это случилось на заре моей работы в прокуратуре. На шефа – прокурора – свалились личные неприятности: жена ушла к другому. А он, следуя старинной русской традиции, ушел в запой. На работе не появлялся и мы всем нашим небольшим коллективом старались его прикрыть. В один из таких дней позвонил Лавров, а так как Ольги Васильевны на месте не было, но в приемной находился водитель шефа Ванечка, который маялся от безделья, то он и поднял трубку. На вопрос Лаврова о шефе Ваня ответил, что тот заболел. Тогда Лавров потребовал следователя, то есть меня. На крик Ванечки из приемной: «АнПална! К телефону! Лавров!» я примчалась во весь опор, словно скаковая лошадка, так как уже была наслышана о Лаврове, но лично сталкиваться пока, к счастью, не доводилось, и я лелеяла надежду, что еще не скоро попаду на его острый язык и в анналы его вечной памяти. Лавров поинтересовался у меня относительно шефа, а я, не подозревая подвоха и спасая шефа, сказала, что тот выехал в город с проверкой. У Ванечки, который находился рядом со мной, глаза округлились так, что я на вкус почувствовала всю горечь своей безобидной лжи. А Лавров в это время очень тихо, очень вкрадчиво и очень настойчиво чеканил мне в ухо: – Аннушка! В следующий раз договаривайтесь с Ванечкой одинаковую ложь мне докладывать!.. С тех пор, если моему куратору надо было меня наставить на путь истинный, он обращался именно так – ласковым шепотом: «Аннушка!», от чего моя душа леденела летом и покрывалась испариной зимой. – Аннушка, – повторил Лавров, – я должен приехать? – и мне стало ясно, что о нашем двойном убийстве и самоубийстве он узнал из сводки. – Зачем? – поспешно, вопросом на вопрос ответила я. – Как – зачем? У вас в городе перестрелка, как в Техасе, два трупа. Нет, нет, прошу прощения, три трупа, одна раненая, и нет лица, подозреваемого в этих безобразиях. Я не прав? – Скорее всего, один из трупов – это убийца и самоубийца одновременно, – попыталась я спасти свое положение. Угроза Лаврова относительно приезда была весьма реальна. Он довольно легко посещал своих подчиненных, особенно, когда совершались громкие преступления и ему в течение дня не сообщали о фигурантах по делу. Приезд Лаврова не сулил мне ничего хорошего, потому что в его присутствии моя голова напрочь отказывалась думать, и вид у меня был бы перед ним именно такой, каким его описывал когда-то Петр I в одном из своих Артикулов: «подчиненный перед начальником вид должен иметь… слегка придурковатый». – Так дело есть или его нет? – с дотошным лукавством уточнял Лавров. – Дело, конечно, возбуждено, я провожу все необходимые следственные мероприятия, но в итоге оно, скорее всего, будет прекращено, – я всеми силами старалась избавить себя от такого гостя, как Лавров. – Хорошо, Анна Павловна, – заключил он милостиво, – держите меня в курсе. Я еле удержалась, чтобы тут же не вздохнуть облегченно в трубку. – И учтите, – добавил он уже не милостиво, – дело у меня на контроле. Ну, хоть ложка дегтя, но она должна быть в этой бочке меда. Лавров – это Лавров! Тем не менее, я все-таки перевела дух. В ближайшее время я гарантирована от его присутствия. Можно спокойно заниматься делом. 4 Я шла в больницу. Шла с намерением допросить нашу потерпевшую Вальеву и вспоминала место преступления, пытаясь представить себе картину того, как Вальева убегала с ребенком на руках от разъяренного мужа и от возможной смерти. Что-то в этой картине меня не устраивало, однако я не могла понять, что? Надо было думать, но… На улице стояла весна. Она наконец-то к нам пришла! Я подняла голову и остановилась как театральный мим, натыкающийся на стену. Я увидела небо, в котором блаженство было разлито такой щедрой рукой, что оно, казалось, переполняет природу и, закономерно, проникает в тебя и покоряет тебя, причем делает это тихо и безмолвно. Наверное, это и есть красота. Та красота, которая, по мнению классика, спасет мир. От меня, как горошины от стены, отскочили и Вальева и вся уголовщина, с ней связанная. Я вспомнила, как однажды (тоже весной) ехала в троллейбусе, не глядя ни на что специально, задумавшись о работе, доме и других будничных проблемах своей жизни. В общем, я была одной из всех пассажиров, которые в транспорте похожи своим состоянием души друг на дружку как близнецы. На одной из остановок вошла пара: он и она. Одеты прилично, но пьяны. От мужчины такое состояние воспринимается с терпением, а вот на женщину все присутствующие, а женщины особенно (хваленная женская солидарность, она тоже избирательна), посмотрели неодобрительно. Паре явно хотелось присесть, причем рядом друг с другом, однако единение им не грозило: одно место было свободно рядом со мной, а другое – впереди. Они разъединились, улыбнувшись друг другу и пошатываясь не столько от движения троллейбуса, сколько от собственного состояния, прошли на свободные места. Женщина села рядом со мной. Она продолжала улыбаться. Все-таки, пьяные люди чаще добрые, чем злые, хотя наука криминология и говорит, что большинство преступлений совершается именно в состоянии алкогольного опьянения. Однако мне думается, что в основе наших поступков – состояние нашей души, состояние «плюса» или «минуса», а алкоголь – лишь катализатор этого состояния. Женщина улыбалась и, повернув голову в мою сторону, сказала незначащие слова: – Так получилось… – она как будто извинялась. – Бывает, – ответила я. И тут она тихо, но так эмоционально воскликнула: «Какое небо!..», что я вслед за ее взглядом посмотрела в окно и ахнула: небо было в таких чудотворных бело-сине-голубых тонах, что эта естественная красота завораживала, как нечто необыкновенное. Я не могла поверить, что это творение существует рядом с нами и, даже более того, мы тоже часть этой картины. Мы, со своими буднями и мыслями о них, мы, такие приземленные и забитые своими проблемами, такие трезвые, что понадобился взгляд пьяного человека, поднявший нас в эту небесную высь. Помню, что весь остаток того дня никому так и не удалось испортить мне настроение, даже притом, что некоторые очень старались. Может быть, древние римляне правы и истина, действительно, в вине?.. Я вспомнила ту историю, глядя на сегодняшнее изящество небес, и задумалась о том, как, должно быть, вечна красота, и как невнимательны мы, что замечаем ее так редко… Однако несмотря на небесное совершенство, мне, все-таки, пришлось спуститься на землю, и вернул меня злобный гудок автомобиля, под колеса которого я чуть было не попала, заглядевшись на красоту небес, и куда у меня был шанс попасть, если бы не предусмотрительный водитель, вовремя нажавший на тормоза. При этом он весьма выразительно и совсем недвусмысленно высказался в адрес моих умственных способностей и послал меня… отнюдь не на небеса. Я не стала ничего оспаривать, хоть и не согласилась с ним относительно характеристик моего ума, но, понимая, что любой другой на его месте реагировал бы аналогично, я смиренно выслушала всю порцию полагающегося мне всплеска адреналина, а после того, как он, махнув рукой и хлопнув дверцей машины, уехал, я, наконец, отправилась в больницу к Вальевой. Лечащий врач моей потерпевшей сообщил мне, что ранение у нее не опасное и разрешил поговорить с ней. Вальева отвечала на мои вопросы отрывисто и с раздражением. Она явно нервничала и не скрывала этого. Часто закатывала глаза, то ли возмущаясь моими вопросами, то ли от физической боли как следствие ранения. Ее состояние – и физическое, и психологическое – было мне понятно, но я обязана была ее допросить, и не собиралась от этого отступать, так что пусть продолжает закатывать глаза, возмущаясь моим бессердечием. Вместе с тем она натолкнула меня на личный, весьма нелицеприятный вопрос: отсутствие сочувствия в такой ситуации – это черта моей личности или издержки профессии? Вальева рассказала все, что мне уже было известно, но некоторые детали я должна была уточнить. – Катя, скажите, вы с Валерой собирались развестись или все-таки расставание было временным? – Какое это имеет отношение к делу? – ответила она зло. – Он убил моих родителей, ранил меня, хотел убить дочь, мне с трудом удалось убежать, а Вы… Вы копаетесь в нашей личной жизни… – Мне надо это знать, чтобы понять мотивы его поступков. У вас был разговор о разводе? – Да, был. – Когда он состоялся? – В тот же день, около пяти часов вечера, я забирала дочь из детского сада, а он проезжал мимо, остановился, подошел к нам, дочери шоколадку купил, а у меня стал допытываться, когда я вернусь к нему. Я ответила, что не скоро и даже более того – хочу с ним официально развестись. Тут он вспылил, громко стукнул дверцей машины, сильно схватил меня за руку и стал угрожать, что если я сделаю это, то он убьет и меня и себя. Кричал, что ему терять нечего, и что, если я не буду с ним, то и ни с кем другим не буду. – Другим? – уточнила я – Вы собирались уйти от него или уйти к другому мужчине? – Да какая разница, – опять раздраженно заговорила Катя, – не все ли равно, от него или к другому. Главное, что я с ним жить не хотела. – Вас не испугала его угроза? – Нет, ничуть. Я была уверена, что он никогда не решится на такое. Он вспыльчивый, но, чтобы убить!.. Ведь он так был влюблен в меня! Нет, я не поверила ему и потому не испугалась. – Вы сказали, что Валерий покушался и на жизнь вашей дочери. Он, что угрожал ей? Вообще, как он относился к дочери? – Хорошо относился… Не очень любил играть с ней, что правда – то правда, но и не отмахивался, если она к нему приставала со своими детскими забавами. А в тот вечер он как-то сам на себя не был похож, поэтому я испугалась не только за себя, но и за дочь. Итак, этот допрос мне ничего нового не дал. Но одно я поняла точно – существует (точнее, существовал) любовный треугольник: Вальев – Вальева – и мужчина, к которому муж ревновал Вальеву. Возможно, именно эта третья фигура так раздосадовала Валерия, что он решился на преступление. Кто же этот третий? Я надеялась, что его не трудно будет установить. Любовные страсти в нашем городке скрыть довольно сложно. Выйдя из больницы и перебирая в уме всех фигурантов по делу и примеряя их на роль любовника Вальевой, я лбом уткнулась в неувядающий стан своей старой знакомой, а ныне – начальника паспортного стола Демидовой Маргариты. Она радостно мне улыбалась и эта радость была так заразительна, что я в ответ также расплылась в улыбке. И улыбка была отнюдь не вымученной, а искренней. Я любила Марго и наши разговоры с ней. Да, Марго. Она признавала свое имя только в таком сокращении. И, Боже упаси, назвать ее Ритой! Это имя она считала плебейским, а себя, надо признаться, она ценила высоко, несмотря на свое пролетарское происхождение, о котором я, желая уколоть ее, очень часто ей напоминала, но Марго в ответ не злилась, а лишь замечала, что видимо в ее красной крови течет какая-то струйка крови голубой, которая досталась ей в наследство не без греха какой-нибудь прабабки, а иначе как объяснить аристократизм ее натуры? – Анюта, ты часом не заболела? Чего в рабочее время по больницам шатаешься? – с энтузиазмом начала подруга. – Я-то как раз на службе, потерпевших допрашиваю. А вот ты здесь как оказалась? – Это Вальеву, небось, допрашивала, – пропустив мой вопрос мимо ушей, высказала верное предположение моя приятельница. Я покачала головой и развела руками: – Послушай, ты ведь не в розыске работаешь, а – в паспортном. Откуда же тебе известно, кто, где, когда и что? – Во-первых, городок у нас маленький, поэтому многие про многих многое знают; во-вторых, чтобы знать о совершенных в городе преступлениях не обязательно работать в розыске, а достаточно иногда читать сводку, ну, а в-третьих,…сейчас время обеденного перерыва, может, посидим где-нибудь? – Ну и переходы у тебя, – ответила я, мысленно восхищаясь ее разумности, которая прямо пропорциональна ее умению находить выход из любого положения и, более того, еще и извлекать из него выгоду. Я согласилась пообедать, потому что была голодна, а также потому, что этот обед предвещал приятную беседу с Марго. Она была отменной рассказчицей, а работа в милиции подбрасывала ей такие сюжеты, которые она иллюстрировала соответствующими эпитетами и так артистично, в лицах, с определенной долей экспрессии изображала, что с ней никогда не было скучно, а после расставания надолго сохранялось веселое настроение. Мы зашли в ближайший ресторанчик. Быстро сделав заказ, у нас легко завязался разговор и… полетел, как по накатанной! Марго, притом, что была великолепной рассказчицей, не терпела молчаливых слушателей. Ей всегда были нужны участники, точнее соучастники ее мыслей и эмоций. Она втягивала тебя в свое повествование независимо, а иногда и против твоей воли. Ее монолог никогда не был таковым, он всегда преобразовывался в диалог. Все ее рассказы заканчивались тем, что ты – слушатель – становился ее собеседником и либо не соглашался с ее суждениями, обязательно – обоснованно, либо соглашался, но также требовалась аргументация, а не равнодушное «да, да, конечно, ты права». От последнего она приходила в экстаз негодования и могла навсегда отказаться от твоего общества, что было для тебя не лучшим вариантом, учитывая занимаемую ею должность и соответственно тот факт, что она была из категории «нужных» людей. Однако надо признаться, что равнодушных собеседников у Марго почти не было. Перед ней трудно было устоять. – Представляешь, что учудил мой оболтус, – начала Марго эмоционально. Оболтус – это ее взрослый сын, такой же неумолкаемый, как и мать. Я обожала этого мальчика и не только потому, что он единственный был способен переговорить свою мать. Он вырос на моих глазах, и я видела, как из хулиганистого мальчишки с хитрющими глазами он превращался во взрослого разумного юношу все с теми же глазами. С той же силой, с какой я обожала слушать его мать, я обожала слушать и его, но в отличие от Марго он требовал от слушателя только одного – быть слушателем. Он представлял собой, этакий, «театр одного актера» и был обворожителен. – Чем же Вадик удивил тебя, которую почти невозможно удивить? – проявила я веселое любопытство. – Ты зря иронизируешь. Ему скоро восемнадцать, следовательно, пришло время задуматься: служить или не служить… – Почти гамлетовский вопрос, – интеллектуально перебила я Марго. – Хуже, – значительно ответствовала мне подруга, – Гамлет занимался философствованием и у него на это было время, а у нас конкретный практический вопрос и время поджимает. – И что же ты решила: служить или откупаться? – Этот оболтус сам все решил. На медкомиссии перед окулистом все буквы таким кувырком местами поменял, да еще прибавил, что при таком зрении его в армию брать опасно, так как он командира от врага не отличит!.. Я от души расхохоталась. – Ты смеешься, а мне каждый второй эту историю рассказывает. Пошла гулять байка по нашим окрестностям и мой сын в ней главный герой. А я по-прежнему не знаю, кого и какими способами мне ублажать, чтобы от армии в случае чего можно было увернуться. – Марго, не торопи события, время покажет. Если Вадик после школы на юрфак пойдет, как ты того хочешь, то при нашей профессии, сама понимаешь, нужен военный билет, поэтому после института и отслужит. А если пойдет в другой институт, – я не стала уточнять, что речь идет о театральном вузе, о котором Вадик мечтал с детства, но который настойчиво отрицала Марго, не признавая актерство серьезным мужским делом, – то ты будешь, как все мамаши, хлопотать и добывать ему «волчий» билет, а, учитывая твою должность, в отличие от других мамаш, тебе это сделать будет намного проще. Убедила я тебя? – На словах убедила. Если бы в жизни все было так же складно, как и в твоих речах, – с некоторой грустью проговорила Марго. В это время подали наш обед, от которого исходили такие ароматы, что я почувствовала дикий голод, и мы с Марго с удовольствием накинулись на еду. – Слушай, – несмотря на голод и набитый рот, я решила прорвать наше молчаливое прожевывание, – правду говорит народная молва, что Виталия в область зовут? – О-о-о!.. – Марго промычала настолько громогласно, насколько это было возможно сделать, когда жуешь и при этом не можешь не ответить, да еще и хочешь продемонстрировать свое знание вопроса и свое отношение к нему.