Я продолжала нежиться на грани сна и яви, ожидая трели будильника, когда в мой просыпающийся мозг прокралась подозрительная мысль, что уж что-то очень долго молчит будильник… С большой неохотой я приоткрыла глаза и заставила себя посмотреть на часы. Холод иголкой кольнул мою душу… О, ужас! Часы стояли! Схватив свои наручные часики, я увидела время и поняла, что проспала. Господи! Почему же с работы никто не звонит? Никто не заметил, что следователя нет на месте? Я лихорадочно одевалась, умывалась, собираясь на работу в непривычной спешке, как вдруг меня осенило: я ведь не опаздываю! Я уже опоздала! Значит, нечего будоражить тело и душу. Теперь «минута плюс – минута минус» ничего не изменят, а моя спешка время вспять не повернет. Я перешла на размеренную поступь и даже мелькнула мысль: «Не сварить ли кофе?». Но моя совесть, хоть и усыпленная на время доводами рассудка, была начеку и не позволила мне затянуть опоздание. Рука, потянувшаяся было к банке с кофе, тут же опустилась и я благоразумно решила, что кофе можно выпить и на работе. В прокуратуре меня ждал наш Пионер – Игорь Якименко. В мое отсутствие он развлекал Ольгу Васильевну рассказами из своей студенческой жизни. Увидев меня, летящей по коридору, он быстро закончил свою очередную байку и поспешил мне навстречу: – Анна Павловна! Доброе утро! Вы в суд заходили? Наши, в милиции, сказали, что Вас у нас не было, вот я и подумал… – Да, – ложь легко сорвалась с моих губ. Я даже не успела этому удивиться, потому что удивляться пришлось другому. Игорь растерянно продолжил: – Я звонил в суд… Я всегда знала, что не имею права врать. И не потому, что это плохо, а просто потому, что моя ложь всегда открывается, и довольно быстро, как сейчас, например. Игорь, хоть и с опозданием, но понял, что разоблачил меня. Его лицо покрылось краской раскаяния, и он стал извиняться. Вечный крест воспитанного человека: за то, что он уличил меня в дурном поступке, он же передо мной извиняется. – Игорь, – твердо перебила я поток его извинений и произнесла наставительно, – запомните одну истину: когда нежеланное неизбежно, превратите все в шутку! А сейчас… я очень хочу кофе, – я открыла дверь своего кабинета и, взяв чайник, попросила Игоря набрать в него воды. Игорь с преданной готовностью помчался выполнять мою маленькую просьбу. Когда кофе уже дымился в наших чашках, Игорь начал мне рассказывать о своих хождениях по друзьям и коллегам нашего самоубийцы и убийцы в одном лице – Вальева Валерия: – О нем мало сказать, что он не привлекательная личность. Никто из мной опрошенных, даже друзья, если их таковыми можно назвать, о нем слова доброго не сказали. Только на работе отметили, что он работник неплохой – он трудился в автомастерской – руки хорошие, а вот голова дурная, с людьми груб, легко хамит, характер вздорный, вспыльчивый… В последнее время часто выпивал. Все утверждают, что это из-за жены, она от него ушла и грозилась подать на развод. Он разводиться не хотел, якобы очень любил жену, однако это не мешало ему костить ее, на чем свет стоит в присутствии посторонних. Я разговаривал с соседями Вальева по дому. Они утверждают, что он нередко на нее еще и руку поднимал… – Да, сильная любовь, – заметила я иронично. Игорь попытался мне возразить: – Ну,…Анна Павловна, говорят же «бьет, значит, любит». – Игорь, Вы в какую эпоху живете? Мы ж не в безмолвном первобытном мире, когда чувства выражали жестами. И не при феодализме, когда женщина была так зависима от мужчины, что терпела все, в том числе и побои, и чтобы как-то оправдать свое совсем не привлекательное положение придумала эту унизительную отговорку. Все-таки приятнее осознавать, что тебе причиняют боль из благородного чувства, а не потому, что… просто хотят причинить боль, одну боль. – Я посмотрела на Игоря осуждающе, – Что же Вы, солнце мое, на пороге 21 века мыслите категориями давно прошедших времен? Однако, справедливости ради, надо признать, что Вы не одиноки, но от Вас я такого крепостничества не ожидала, – закончила я свои рассуждения на менторской ноте. Игорь «нос не повесил», а стал защищаться: – Я не утверждал, что согласен с этой народной «мудростью». Мудрость в кавычках, – пояснил Игорь, – а Вы меня под одну гребенку со всеми причесали. И… потом, почему Вы решили, что эту поговорку придумали женщины? Мне как-то думалось, что ее сформулировали мужчины, дабы оправдать свою жесткость, – немного подумав, он исправился, – жестокость. Я поняла, что настала моя очередь извиняться: – Меньше всего, Игорь, мне хотелось Вас обидеть. Каюсь, не разобралась. А-а-а… по поводу авторства этой фразы ничего точно сказать не могу, просто позволила себе смелое предположение. Признаю, что истинная картина мне неизвестна. Но… давайте, не будем уходить в дебри гипотетического мудрствования, а вернемся к нашему герою, который в буквальном смысле слова таковым не является. Игорь продолжил рассказ о Вальеве: – В тот день он с утра, с восьми и до шестнадцати тридцати, был на работе. Куда он поехал после работы никто не знает, но в семнадцать тридцать он зашел в бар «Мираж», это недалеко от автовокзала… – И недалеко от детского садика, куда ходит его дочь, – перебила я Игоря, – и возле которого, по словам Вальевой Екатерины, его жены, в тот день около семнадцати часов они встретились и сильно повздорили, так как она сообщила ему о своем твердом намерении развестись. – Вот как… – заметил Игорь, – тогда понятно, почему он в баре водку глушил. Видимо, горе заливал. Кстати, в баре он пробыл недолго, около получаса. Официантки и бармен не могли не заметить его нервозность и грубость. Сказали, что он успел нахамить не только им, но и посетителям бара, особенно груб был с женщинами. Ушел только после того, когда в силу назревающего скандала вызвали охрану и его пригрозили выкинуть. Далее он направился к своему старому знакомому – Логинову Егору Петровичу. Они знакомы со школы и, честно говоря, Вальев виноват в той травме, которую Логинов получил в детстве, когда они устроили велосипедные гонки и Вальев, дабы стать победителем, столкнул того с дороги, да так неудачно, что Логинов с тех пор передвигается на инвалидной коляске. Логинов мне признался, что дружбы между ними никогда не было, а после травмы и быть не могло, поэтому он очень удивился приходу Валерия. Кстати, Егор очень хорошо отзывался о брате Валерия – Антоне. Сказал, что тот его спас, когда Валера чуть не угробил. Антон на машине тогда мимо проезжал и все увидел, быстро среагировал, в больницу отвез и потом навещал часто, а также денег на лечение дал. Понимал, что брат виноват, вот и пытался за него оправдаться. Да, между прочим, этот Логинов племянник нашей Ольги Васильевны. – Да? – я как будто удивилась, но тут же вспомнила от кого слышала историю про травмированного мальчика из-за детских, весьма, не безобидных выходок. Вспомнила, с какой болью Ольга Васильевна рассказывала мне о парализованном мальчике и как нелицеприятно отзывалась о Вальеве и Кате, которых считала виновниками трагедии. Все стало на свои места. Игорь тем временем продолжал: – Логинов сказал, что так и не понял, зачем приходил к нему Валерий. Ни разу после того случая на глаза не показывался, даже намеренно избегал встреч, а тут вдруг сам пришел. Егор даже сначала подумал, что Валера прощенье просить пришел, наконец-то, но не тут то было… Об извинениях речь так и не зашла. Вальев сидел долго, несмотря на недовольство родителей Егора, которые с того случая недолюбливали Валерия, чтобы не сказать жестче. Уходить Валерий не хотел, обмолвился, что особенно домой ему не хочется возвращаться, что его все обманывают и предают, даже родные, наверное, имел в виду жену. В общем, жаловался на жизнь. Главное, нашел, кому жаловаться. Сам человеку всю жизнь поломал, – возмутился с негодованием Игорь. – Ушел Вальев от Логинова около девяти вечера, когда уже родители Егора намекнули ему прозрачно, что «пора и честь знать». Далее его многие видели возле дома Ивановых, но тех дома не было, они вместе с дочерью и внучкой были на праздновании дня рождения у кого-то из своих знакомых. Валерий довольно долго слонялся вокруг дома, видимо, намеревался дождаться хозяев, но, не дождавшись (те вернулись поздно, около двенадцати ночи), около половины одиннадцатого вечера зашел к Ковалеву Игорю Петровичу, соседу Ивановых. Да, да, – активно закивал Игорь в ответ на мой недоумевающий взгляд, – Вальев, по сути, накануне убийства и самоубийства был у Ковалева. Как сказал Ковалев, хотел поговорить с ним по душам, но Ковалев никогда не питал дружеских чувств к Вальеву и не хотел с ним вести никаких разговоров, тем более, задушевных. Сначала Ковалев дипломатично намекал Валерию, что устал после работы и не может уделить тому время, но Вальев его не слышал и не унимался со своими просьбами выслушать, после чего разозлившийся Ковалев открыто указал Вальеву на дверь. Ушел Валерий от Ковалева где-то в половине двенадцатого ночи. А в двенадцать – в начале первого ночи он пришел домой, где застал брата с двумя его друзьями за маленьким застольем. Присоединился к их столу, тем более что душа у него горела и просила выпить. Друзья Антона отметили, что Валерий пил много, в разговоре участия почти не принимал, но был почему-то очень зол на брата. Попеременно бросал в его адрес злые слова и фразы, даже что-то похожее на угрозы. Кричал, что он давно уже не маленький, все хорошо понимает, и вообще хватит некоторым его воспитывать. Антон пытался его успокоить, но тот не поддавался на уговоры, а наоборот сильнее распалялся, утверждая, что он еще покажет всем, кто – плох, а кто – хорош, кто – прав, а кто – виноват. Друзья Антона сказали, что Валерий внезапно ушел где-то в начале второго ночи. Они после его ухода еще немного посидели, но, увидев, что Антон разнервничался из-за брата, решили, что пора уходить. Ушли они минут через десять после Валерия. Больше той ночью ни Валерия, ни Антона не видели, а о случившейся трагедии узнали из «третьих уст» на следующий день. Я была приятно удивлена той тщательности и кропотливости, с которой Игорь установил весь день жизни Вальева Валерия, предшествовавший его самоубийству, той добросовестности, с которой он оформил переданные мне тут же протоколы допроса свидетелей, той дисциплинированности, благодаря которой он собрал все официальные характеристики на Вальева. Надо оговориться, что эти характеристики были более положительные, нежели отрицательные, но о том, как у нас пишутся характеристики, я была осведомлена хорошо, а, учитывая смерть Вальева, понятно, что авторы характеристик исходили из вечного постулата: «о мертвом либо хорошо, либо ничего». Осознавая титанический труд Игоря, я не знала, как его благодарить, о чем не преминула ему сообщить. Игорь был доволен и по-детски радовался, что сумел угодить мне. Просил не жалеть его и продолжать нагружать работой. Я пообещала, что всенепременно так и буду делать, но сейчас он заслужил достойный отдых. Игорь ушел осчастливленный моей улыбкой, а я углубилась в размышления. Срочно, срочно надо вызывать на повторный допрос соседа Ковалева. В свете рассказанного Игорем, этот сосед вызывал во мне все больший интерес. Необходимо было прояснить его роль во всей этой многоугольной ситуации. Я тут же выписала на имя Ковалева повестку. Мне вспомнились мои недавние мысли об отношениях братьев Вальевых. Да, видимо, я была права, и Антон безмерно опекал брата, не взирая на то, что тот хоть и младший брат, но уже выросший, которому эта опека с каждым годом становилась все более в тягость. Потому то он и злился в тот день на Антона, вымещал на нем злобу и за свою неудавшуюся семейную жизнь, и за излишнюю, на его взгляд – ненужную, заботу о нем брата. По какой-то странной закономерности, все свои негативные эмоции мы выплескиваем на близких нам людей… Внезапно дверь моего кабинета открылась и на пороге я узрела своего шефа. Он, не поздоровавшись (видимо, полагал, что утром мы уже виделись, чему я внутренне усмехнулась), начал говорить о насущном: – Анна Павловна, я только что был в горотделе. От Астахова узнал, что он завтра в область едет, поэтому позволил себе смелость «забить» для Вас одно место в его машине. – Шеф продолжил без запинки, предупреждая мой вопрос. – Вам ведь давно надо к экспертам наведаться, а я неизвестно, когда смогу Вам нашу машину предоставить. Сами видите, сколько я последние дни вынужден разъезжать и по городу и по району с этими… проверками, – он, видимо, хотел весьма нелестно высказаться по поводу проводимых проверок, но воспитание не позволило ему воспользоваться бранью, поэтому он ограничился небольшим, но многозначительным молчанием, после которого продолжил в прежнем духе. – Такая удачная оказия, может, съездите?.. Заодно и мои бумаги в область доставите… Ах, вот в чем дело! Я все поняла. Хитрость шефа была шита белыми нитками. Он, явно, не хотел лично показываться на глаза вышестоящему начальству с бумагами, в которых, видимо, не все гладко, поэтому решил воспользоваться подвернувшейся возможностью и отправить меня, человека, который не имеет к передаваемым документам никакого отношения, а соответственно и спрос с меня будет маленький, а точнее – никакого спроса. Шеф, конечно, понимал, что такая отсрочка во временном отношении весьма условна и, рано или поздно, ответ держать придется, однако согласно чиновничьей мудрости, перефразированной из народной: «лучше позже, чем… раньше». Я решила успокоить шефа и дала согласие на поездку. Тем более что мне давно надо было к экспертам, так как сроки по некоторым делам уж очень сильно поджимали. Вопросов накопилось много, их надо было решать, а шеф все никак не мог дать мне машину. Ездить же междугородним транспортом со служебными бумагами и по служебным делам я зареклась давно. Однажды, на третьем году моей работы в прокуратуре, во время одной из таких поездок, в автобусе ко мне пристал очень не трезвый мужичок (ко мне тогда закралось подозрение, что он притворяется таковым), который, как мне показалось (а у страха глаза, как известно, велики), пытался вырвать из моих рук сумку, а в ней лежало уголовное дело, которое я должна была доставить экспертам, проводившим психиатрическое обследование одного из моих обвиняемых. Мужичок, явно, не умышленно хватался за мою сумку, но меня тогда охватил такой панический страх, страх потери дела, угрозы ответственности и, как следствие, краха карьеры, о которой я мечтала всю свою сознательную жизнь (так мне тогда казалось), что я не смогла трезво рассудить, насколько действия пьянчужки нацелены против меня как следователя или как женщины. У меня даже не возникло вопроса, откуда этот незнакомый мне человек мог знать, что перед ним прокурорский работник и, что у этого работника в сумке не женские журналы, а уголовное дело. Тогда меня плотной завесой обволакивал страх, один страх!.. Все, к счастью, закончилось благополучно, когда за меня вступились водители автобуса, увидев в моих глазах неподдельный ужас. Они быстро урезонили моего нетрезвого соседа довольно грубыми, но, как оказалось, действенными словами и пересадили его поближе к себе на переднее место. С тех пор я перестала перевозить деловые бумаги общественным транспортом, а терпеливо ждала, когда шеф соизволит дать мне служебную машину, и не трогалась с места, даже если горели сроки. Пусть меня лучше ругают за волокиту, чем посадят за халатность. Шеф обрадовался моему согласию, помчался готовить для меня бумаги, предупредив, чтобы я не забыла забрать у Ольги Васильевны командировочное удостоверение. Справедливости ради, я должна признаться, что поездки в область всегда были для меня маленьким праздником. Даже в том случае, когда вызывало меня туда большое начальство и отнюдь не для наград, а совсем по противоположному поводу. Но я так люблю этот город, влюбившись в него еще в студенчестве, что каждая новая встреча с ним доставляет радость. Радость студенческих воспоминаний, радость всего того, что познаешь только в юности, и это познание напрямую ассоциируется с местом, которое, на твой взгляд, способствовало всем твоим открытиям, и без которого, думалось тебе, все было бы иначе, не в том свете, не в тех красках, не в том настроении… Я любила и люблю этот город у моря, воспетый и воспеваемый, гордый и ироничный, смеющийся над всеми и вся и позволяющий смеяться над собой, не умеющий нагонять скуку, а волшебным образом умеющий ее разгонять!.. Я называю его городом «живой и мертвой воды». Если на душе становится плохо, то стоит съездить в этот город и пройтись по его улицам, по бульварам, покрытым старинной брусчаткой, выйти к морю, поднять голову к небу и запутаться в том, где же море, а где небо?.. Но, самое главное, стоит окунуться в ауру разговоров и речи жителей этого города, той речи, которая стала нарицательной, и которую не дано никому превзойти по своей смешливости, ироничности и курьезности одновременно. Вот, подышишь таким воздухом и начинаешь понимать, как мелочно все то, что до сих пор томило твою душу, как незначительно оно «по сравнению… с мировой революцией» (как говаривала в шутку одна моя студенческая приятельница). 7 Дорога в областной центр оказалась недолгой, благодаря тому, что кроме меня попутчиками «замнача» были Марго и один из судей нашего городского суда – Павленко Дмитрий Иванович, как и Марго, совсем не любивший поговорить. По обыкновению, если кто-то из наших органов собирался на машине в область, то ему «на хвост» падали все, кому необходимо было туда же – в область – решать свои личные или служебные вопросы, последнее не имело значения. Отказать таким попутчикам не позволяла корпоративная этика, даже, несмотря на то, что суд – прокуратура – милиция – адвокатура не представляли собой единой корпорации, но на профессиональном уровне (все считали себя юристами) были связаны теми невидимыми узами, которые сильнее и дружбы и любви, потому что любовь рано или поздно, но проходит (да?), дружба может развалиться либо объективно развести бывших друзей на большие расстояния, а профессиональные интересы – вечны, вечны во времени и в пространстве, поэтому каждый юрист дорожит отношениями с себе подобными. Марго призналась сразу, что едет решать личный вопрос, связанный с поступлением ее отпрыска в университет на юрфак. Вадик в этом году оканчивал школу, на улице стояла весна, и до выпускных экзаменов оставалось почти ничего. Марго понимала, что времени у нее в обрез и надо хотя бы переговорить с нужными людьми и… прицениться. Судья Павленко утверждал, что едет по делам служебным, но «верить ему – себе не доверять». Внешне он всегда располагал к себе своей радушной улыбкой, но нрав имел двуличный, из-за чего за глаза его величали не Дмитрием Ивановичем, а Янусом Ивановичем, поэтому никогда нельзя было понять, говорит он правду или привирает (вот кому ложь легко сходила с рук, не то, что мне!). Иногда ему удивительным образом удавалось совместить эти две, казалось бы, несоединимые вещи – правду и ложь. Получался чудовищный симбиоз, который не позволял твоим сомнениям развиться в подозрения, потому что ты был так запутан его эклектическими доводами, что предпочтительнее было промолчать и забыть со временем эту чушь, чем попытаться вывести нашего Януса на чистую воду. Его схоластические суждения могли завести тебя в такой тупик, что ты под конец сам недоумевал над собственными выводами. Вместе с тем, Дмитрий Иванович имел веселый характер, знал много анекдотов (даже приличные) и в компании всегда был ее душой, поэтому и в пути он был попутчиком бесценным, так как легко мог всех занять разговорами. Выехали с утра пораньше, так как путь был неблизкий (как никак, двести километров!), а Виталию было назначено в девять часов предстать пред очи начальства. Да и мы все предпочитали появиться в области пораньше, чтобы было больше времени для решения своих дел. К тому же все знали, что предстоит пересекать границу (дорога пролегала таким образом, что соприкасалась с сопредельным государством, ведь трассу прокладывали в советские времена, когда не предполагали, что «Союз нерушимый» может рухнуть). Ожидание на границе могло занять много времени. Однако, правды ради, надо признаться, что наши служебные удостоверения, как правило, обладали магической силой и время ожидания на пограничном посту для нас могло быть сведено к минимуму. Но утверждать это с уверенностью – дело очень смелое. На посту может оказаться какая-нибудь европейская комиссия с проверкой прозрачности границ, и тогда пограничники будут делать свое дело, невзирая на лица, а в нашем случае – на удостоверения, и мы потеряем уйму времени в бесцельном ожидании. Так как пришлось проснуться очень рано, то в машине поначалу все, кроме Виталия, находились в каком-то сомнамбулическом состоянии, пытаясь досмотреть те сны, которые были безжалостно прерваны ранним подъемом. Однако и снов прекрасных никто не видел, и явь в виде мелькающих привычных перелесков за окном была не отчетливой. Наша троица дремала таким образом недолго, пока Виталий не возмутился и не потребовал, чтобы его начали развлекать, иначе он, как и все, уснет за рулем, а к чему это может привести всем и так ясно. Куда уж яснее!.. Близкой, как и дальней, смерти в аварии, как и вообще любой смерти, никто не хотел. Мы очнулись и завели беседу. Марго поделилась своими печальными размышлениями относительно суммы, которую могли с нее запросить за поступление сына в университет. Однако наш Янус Иванович быстро развеял ее сомнения, уверенно назвав очень кругленькую сумму, сославшись на кого-то из своих родственников, сын которых в прошлом году штурмовал тот самый юрфак того самого вуза. Виталия величина названной суммы заставила присвистнуть, а Марго опечалиться еще больше. Цифра ее, явно, не устраивала и печаль Марго, что называется, вышла из берегов. Мне стало жаль подругу, и я попыталась рассеять одолевшую ее смуту: – Не терзайся раньше времени. Эти суммы – не константы. Их величина разнится в зависимости от кандидата. Насколько тот состоятелен. – Анна Павловна, Вы говорите чушь, – величаво возразил мне Павленко. – Я потому так безапелляционна, Дмитрий Иванович, – и посмотрела в спину гордо восседающего впереди Януса, – что высказываю не собственные предположения, а то, что мне в личном разговоре поведала одна из моих приятельниц. Она до недавнего времени преподавала в одном из вузов города, куда мы с Вами путь держим. Не на юридическом, – добавила я, посмотрев на Марго, с уст которой уже был готов сорваться наболевший вопрос. – И вообще, надо торговаться, – посоветовала я Марго. Павленко фыркнул в мою сторону, но тут вмешался Виталий: – Я одного не понимаю, почему нельзя пытаться поступать своими силами? – от его вопроса на меня повеяло нафталином советских времен. Марго этот вопрос завел не на шутку: – Астахов! Мы, в какое время живем? О какой попытке ты говоришь? И кому она нужна эта попытка? Всем нужны деньги! Кто вообще сейчас поступает своими силами, даже если они есть? Или плати неофициально и поступай в государственный вуз, или иди в коммерческий и плати официально. Рыночные отношения, мать вашу… – не выдержала Марго и выругалась прилюдно, а затем продолжила о своем же. – И потом, нам ошибаться нельзя. А если Вадик попробует поступить своими силами, как ты говоришь, – Марго ткнула пальцем в спину Виталия, – и не поступит?.. А точно не поступит, потому что зачислят только заплативших! Что тогда, умник? – посмотрела Марго в профиль Виталия. Он ответил спокойно: – Пойдет в армию. Мы все… – договорить Виталий не успел, так как Марго взорвалась вулканом эмоций. – Что?! В вашу армию?! – Почему она только наша?.. – попытался возмутиться Виталий, но тщетно. Марго его возражения только сильнее воспламеняли, как сухие дровишки, подбрасываемые в огонь. – Я своего сына рожала, воспитывала и на ноги ставила не для армии! Не нужна ему эта школа жизни, которая… и без жизни оставить может или, как минимум, без здоровья. – Марго снова подняла пальчик в сторону Виталия, – А вы, товарищ майор, сначала своих сыновей нарожайте, а я посмотрю, как Вы их потом пошлете долг Родине отдавать. – Ну, кто-то ж должен… – продолжал настаивать на своем Виталий, но не тут-то было. Марго перебила его со всей материнской твердостью, на которую только и была способна слепая любовь матери: – Только не мой сын. Она в эту минуту была поразительно похожа на тот расхожий образ матери с известного военного плаката. Только та призывала в ружье, а эта с такой же силой и твердостью его отнимала. Павленко в течение этого напряженного диалога благоразумно помалкивал. Ему в свое время удалось уклониться от службы в Советской Армии и потому он, скорее всего, был на стороне Марго, а не на стороне Виталия, но из мужской солидарности не мог открыто согласиться с ней. К тому же у Павленко было двое малышей-мальчуганов и, как отец, он хорошо понимал материнские чувства Марго. Никакие патетические речи о том, как армия закаляет и кует характер будущих мужчин, никакие доводы о том, что все (а все ли?) через это проходят, никакие высокопарные фразы, типа, «Кто, если не мы?..», не могли убедить и смирить беспокойные сердца отцов и матерей, и заставить их добровольно отправлять своих мальчиков… в неизвестность. А на фоне, описываемых в газетах и журналах, душераздирающих трагических историй об армии эта неизвестность становилась пугающей. Поэтому все мои знакомые семьи, в которых росли сыновья, шли на любые ухищрения, будь те законные или противозаконные, только бы избежать этой священной обязанности. Конечно, государство не могло в одночасье создать армию профессиональную, освободив, таким образом, от почетной обязанности восемнадцатилетних мальчиков и облегчив жизнь их родителям. Родители понимали сложности своей страны, но от этого понимания им не становилось легче. Да и не нужно им было это понимание. Безусловно, создание профессиональной армии – это дело не одного года и даже не одного десятка лет, поэтому призыв продолжался по осени и по весне из года в год. Служить шли те, кто не мог откупиться, и те, для кого такая служба – возможность вырваться в другой мир, то есть сыновья «прачек и кухарок». Армия все более становилась пролетарско-крестьянской. Ленин, Троцкий и Сталин из своего загробного далека могли только дивиться такому преображению армии и по сути, и по форме, точнее, ее приближению к той армии, у истоков которой они стояли – РККА[3].