– Но вы ведь простили своему мужу? – Я прощала ему и прежде много раз. Предполагаю, что вы знаете и это. – Миссис Больфем, правда ли, что года два тому назад вы замышляли добиться развода? Теперь ее глаза вспыхнули гневом. – Вижу, что мои добрые друзья занимались сплетнями. По-видимому, вы интервьюировали решительно всех в городе. – Да, почти. И вы, к тому же, не учитываете, что последние четыре дня Эльсинор – скорее всё графство Брабант – не говорил ни о чем другом, кроме этого дела. – Я думала о разводе некоторое время, но никогда не говорила об этом с ним и, как только сама обсудила все, сейчас же отбросила эту мысль. Во-первых, развод противен тем принципам, в которых я была воспитана, а во-вторых, мистер Больфем, в своем роде, был хорошим мужем. Каждая женщина несет род тяжелого креста, мой, мне думается, был легче, чем у большинства. Несчастье в том, что мы, американские женщины, ждем слишком многого. Я так основательно отбросила эту мысль, что в действительности совсем о ней забыла. – Ах, да, мы думали, что вы могли видеть, что кто-то прячется в роще и пошли вниз, чтобы разузнать. Это был другой выстрел наудачу, и Бродрик надеялся, что это «клюнет». Миссис Больфем думала, что кто-то навел его на эту мысль. На миг холодные, блестящие глаза женщины и острый, напряженный взгляд репортера встретились и скрестились. Тогда белые зубки сверкнули в нежной, чарующей улыбке. – Если бы я увидала кого-нибудь, я сейчас же помчалась бы к телефону и вызвала полицию. – Вы кажетесь неприступной, – проворчал Бродрик. – Но не можете ли вы сказать нам, как случилось, что вы не слыхали выстрела. Все, бывшие у Гифнинга, слышали. – Они все стояли в воротах и теперь я думаю, что и я слышала выстрел. Но окна у меня были закрыты, я постоянно слышу, как лопаются шины. Это было в субботу, машины как раз возле наших ворот поворачивают на улицу Даубарна, особенно, если они направляются к таверне Бериль Миртля. – Правильно. – Бродрик нагнулся вперед, рассматривая ковер. Он затянул молчание на целую минуту. Даже миссис Больфем, довольная, что допрос почти закончен, беспокойно пошевельнулась, настолько зловещим было это молчание. Остальные знали приемы Бродрика и, чтобы не помешать его плану, сидели в выжидательном молчании, направив на миссис Больфем батарею взглядов. Вдруг Бродрик поднял голову, и его острый, сверлящий взгляд впился в ее глаза. – Я несколько колебался, следует ли поделиться с вами открытием, сделанным вчера одним из нас. Пока мы еще никому не говорили об этом, дожидаясь подходящего момента для напечатания в газетах… Но всё-таки я думаю сказать. Есть доказательства, что в тот вечер стреляли из двух револьверов. Одним выстрелом был убит Давид Больфем, а пуля от другого застряла в дереве перед домом, оно чуть-чуть направо от места, где он стоял несколько мгновений. Вот – Брус откопал это. И вот, не только люди у Гифнингов слыхали не слыхали двух выстрелов, следовавших один за другим, но одна пуля 38-го калибра, а другая 41-го. Миссис Больфем встала. – Право, джентльмены, я согласилась видеть вас вовсе не с целью распутывать загадки. Но, конечно, вы знаете лучше меня, наемные убийцы оперируют, обычно, парами. Я убеждена, что мой муж (она похвалила себя, что «мой бедный муж») был убит одним из подобных типов, нанятым его политическими врагами. Так как больше я не могу сказать ничего интересного, если вообще вы нашли в нашем интервью что-либо достойное заинтересовать широкие круги Нью-Йорка – я прошу вас извинить меня. Молодые люди вежливо встали. – А у вас нет револьвера и никогда не было? Она откровенно засмеялась. – Вы стараетесь притянуть меня к убийству? – О, нет, уверяю! Только в случае, подобном этому, следует заглянуть в каждую щелку. Я надеюсь, вы не думаете, что мы были грубы? – Я только пришла к заключению, что самые благовоспитанные люди, которых я когда-либо встречала, надеются обвинить меня в преступлении. Если бы я не была так терпелива, я бы уже давно оставила вас. Прощайте. И снова, такая естественная в своем возмущении, она выскользнула из комнаты с гордо поднятой головой. Молодые люди покинули дом и собрались в своем любимом, «салуне», в отдельной комнате, позади общего зала. Минут двадцать они заботливо восстанавливали свидание, те, кто записывал, исправляли пробелы памяти, справляясь у тех, кто предпочитал только слушать и наблюдать. Бродрик и многие другие были твердо убеждены, что она укрывает кого-то другого. Наименее опытные также решительно заявляли, что ни одна преступная женщина, многократно сбиваемая допросом, не могла бы так, «отразить» нападение. Она «говорила и поступала, как невинная». – Она прекрасно поступала, – сказал Бродрик, – но раз и навсегда я убежден, что это ее дело. И все же, сделала она или нет, придется разузнавать и выведывать. Дело, мальчики, слишком крупное, чтобы его бросить, чертовски крупное, и она сама уже «некто» в глазах публики. Она – единственная, на кого падает хотя бы тень подозрения, единственная, чей арест и процесс будут поддерживать интерес. – Но скажите, – это прервал самый молодой из репортеров, – я считаю довольно низким взваливать преступление на женщину, весьма вероятно невиновную, на даму, держать ее месяцы в тюрьме, подвергать суду за убийство. Допустим даже, что она будет оправдана, но клеймо будет на ней всю жизнь. – Не будь чувствительным, сыночек, – спокойно сказал Бродрик. – Сентиментальность в этой игре – для побежденных. Когда поживете подольше, как мы все, то будете знать, что в девяти случаях из десяти самое простое решение загадки – самое верное. Больфем пил и в пьяном виде проявлял свой буйный характер. В лучшем случае, это было животное. Она должна была его ненавидеть. Стоит только взглянуть на нее. У нас все данные, что она его ненавидела и что ее приятельницы знали это. Два года назад она думала о разводе и отказалась от этого, боясь потерять свое положение в этой трущобе. Представьте ее себе. Она горда, как чёрт, и крепка, как гвоздь. В тот день, в клубе произошла безобразная сцена, он публично оскорбил ее. Она ее так тяжело восприняла, что не могла остаться. Бьюсь об заклад, она отравила свой лимонад и вовремя убрала его прочь. Она из таких, что обдумывают почти все. Да, почти все, конечно. Иначе она никогда бы не придумала наспех истории, что сама его выпила, у нее было бы наготове предположение, что его выпил один из соседей. Эту путаницу надо всё-таки доказать. Это только перст, слегка указывающий на нее. Что нам надо доказать и доказать быстро, это, что ее не было дома во время убийства. – А вы бы хотели видеть ее на электрическом стуле, – пролепетал молодой Лоринг. – Великий боже, нет. Нет ни малейшей опасности. Женщины такого сорта не попадают на электрический стул. Если даже ее присудят к небольшому сроку, я буду возглавлять петицию, чтобы ее освободили, хотя она не в моем вкусе, и я гонюсь только за хорошей статьей на первой странице. Он обернулся к Райдеру Брусу из «вечернего издания» его газеты. – А вы поухаживайте за этой немкой-служанкой. Она нас всех терпеть не может, так как мы представляем подлинную американскую печать, которая не сочувствует немцам. Я это понял и не верю, что она так глупа, как кажется. Думаю, она кое-что знает. Мало есть служанок, которые не могли бы порассказать, а на следствии она отговаривалась незнанием, потому что едва не умирала от боли и хотела скорее избавиться. Ладно, сегодня ей вырвали зуб и по крайней мере она не так отвратительна, как была; поэтому, начинайте, старина. Ее надо обойти и поскорее. Можно испробовать и деньги, если надо. Нельзя терять и дня. Разузнайте, чего ей хочется больше всего. Наверное, послать на фронт своему возлюбленному нечто более существенное, чем рукавицы или бинты. Понимаете? – Я понял вас, – мрачно сказал молодой Брус, – вы подцепили меня, потому что я блондин с круглым лицом и могу сойти за немца. Хотел бы я родиться итальянцем. Приятное занятие «крутить» любовь с такой… Ну, все равно, сделаю. – Славный вы мальчик. Хорошо. Покамест! У меня свои приемы, расскажу потом. Может быть, это еще и не приведет ни к чему. 13 Бродрик шел медленно по Эльсинорскому Авеню, перебирая в памяти некоторые мимолетные впечатления; в то же время его деятельный ум искал нити, которые могли бы их соединить. Он взглянул на часы. В семь его ждали у Кромлей, к обеду. Было семь без десяти минут. Тем не менее он пошел еще медленнее, с глазами, устремленными вниз, с нахмуренным лбом. В воскресенье днем он провел часа два с Алисой Кромлей. Сначала она противилась его желанию говорить исключительно о всех перипетиях убийства, но когда он обратился к ней, как к «доброму старому малому» и напомнил, что истинные люди прессы всегда действовали заодно, она, наконец, описала сцену в клубе, в день, предшествовавший смерти Больфема, и показала рисунок, сделанный ею благодаря ее большому присутствию духа. Бродрик заметил мельчайшие подробности этого беглого, но выразительного наброска: грузная фигура у входа в зал, легкая карикатурность черт лица которой и ее движение вперед ясно свидетельствовали как об искусстве художника, так и о состоянии, в каком находился изображенный; напряженные фигуры людей, толпившихся кругом; приближающаяся фигура миссис Больфем с неподвижным и страшным лицом группы женщин и девушек в позах, полных тревоги и отвращения. Но, когда он сделал движение, как бы желая спрятать рисунок в карман, она вырвала его, и он только пожал плечами, убежденный, что, конечно, может уговорить её в случае действительной надобности. Он до тех пор расспрашивал ее о происшедшей сцене, пока весь набросок в его представлении не закрепился так же прочно, как и у самой художницы. Но там было еще что-то, какое-то впечатление, не связанное непосредственно с «делом», и теперь относительно этого впечатления он зондировал свою удивительную память и тотчас, когда догадался, остановился с подавленным восклицанием. Он похвалил ее за удивительное сходство Дуайта Роша, которого он знал и который ему нравился, и совершенно естественно заметил, что, вероятно, прежде он позировал ей много раз. Темный румянец залил лицо до самых волос, но она ответила беззаботно, что Рош, довольно «банальный тип». Возможно, что Бродрик и забыл бы, как она вспыхнула, если бы это не сопровождалось быстрой переменой выражения глаз: что-то боязливое, вслед за сдержанным упорством. И в ту же минуту он вспомнил, что один-два раза, летом, встречал Роша у Кромлеев и считал, что он там желанный гость. Побуждаемый, отчасти только личным любопытством, он спросил ее, как ей нравится Рощ и часто ли она его видит, и, помнится, она ответила с намеренным безразличием, что не видала его целые годы и что вообще мало им интересуется. Бродрик вызвал ее на разговор о миссис Больфем. Конечно, как и все достойные внимания эльсинорцы, она восхищалась миссис Больфем, хотя и думала, что в действительности ее никто не знает, что она бессознательно для себя самой живет только поверхностной жизнью. Ее лицо в тот день, когда она шла по залу и тогда в «Клубе Пятница», когда ее мысли так откровенно устремились прочь от темы плоского доклада, ясно доказывало пытливому уму мисс Кромлей «глубину и трагические возможности». Для мистера Бродрика было очевидно, что ее подозрения даже ни на минуту не коснулись вдовы убитого, но из дальнейших разговоров выяснилось и то, что молодая художница, так любившая зарисовывать «звезду Эльсинора», испытывала как бы упадок личного энтузиазма. Коварно побуждаемая Бродриком, она намекнула, что считает себя широко смотрящей на вещи, особенно после года жизни среди сотрудников нью-йоркской прессы, но все же не одобряет притязаний замужних женщин на часть прав в той «Великой забаве», которая самой природой предоставлена молодежи обоих полов. Тогда-то выплыла наружу история: недели две назад, страдая головной болью, мисс Кромлей хотела подышать свежим ночным воздухом и пошла посидеть у ворот. Рядом, из сада доктора Стейер, вышла миссис Больфем и лицом к лицу встретилась Дуайтом Рошем. Он просил позволения довести ее домой. Миссис Больфем была приветлива, иначе и не могло быть, разве в том случае, если бы он был ей противен. И ни одна женщина не предпочтет идти домой в одиночестве по длинному, темному Авеню, если мужчина предлагает проводить ее. Алиса не стала бы и думать об этом – разве предположила бы, что Рош, как сравнительно недавно приехавший, хотел воспользоваться случаем, чтобы произвести впечатление на главу эльсинорского общества (нет, он не был выскочкой, но эта мысль всё-таки мелькнула) – если бы они не ползли, да, именно «ползли» всю дорогу по Авеню. Оба сильные, с длинными ногами, могли бы дойти до Больфемов в три минуты. Они шли больше десяти, и, когда они последовательно проходили мимо фонарей, она заметила склоненную голову мужчины и поднятую голову женщины – она, без сомнения, смотрела ему в глаза. – В этом городе, – заявила мисс Кромлей, – женщина или безупречна или нет. Вы всегда знаете с кем вы имеете дело. Есть многие, которые хитрят с этим, но так или иначе неизбежно идут в ловушку. Миссис Больфем была лучшей, на недосягаемой высоте. Заметьте, я не говорю, что она когда-нибудь снова виделась с Рошем или хотя бы мечтала пожать руку ему, или он ей. Но без сомнения она чувствовала, что это слишком хорошо, чтобы не воспользоваться случаем немного порезвиться. А между тем она не должна была это делать. Вот мой взгляд. Я не люблю, чтобы мои боги были на глиняных ногах. Бродрик одновременно сочувствовал ей и забавлялся. Он знал мягкость и откровенность характера Алисы, вернее ее прямоту; знал, что в противовес ее неистовому модернизму, она нежно любила высокие идеалы, а тут она вдруг обнаруживает кошку, которая может таиться в натуре любой посредственной женщины. И всё-таки весь разговор был им быстро забыт. Он не придал значения десятиминутной прогулке благовоспитанного мужчины с женщиной, идущей темным вечером от своих знакомых. Теперь каждое слово этого разговора вспоминалось ему: Рош, соображал он, прежде бывал у Кромлеев несколько раз в неделю и, по причине, известной только ему и Алисе, вдруг прекратил посещения. Не влюбилась ли она в него? Или, может быть, только ее тщеславие было тут задето? И если Рош бросил такую красивую, блестящую и соблазнительную девушку, которая к тому же выигрывала при ближайшем знакомстве, какая была этому причина? Почему и он не влюбился в нее? Может быть, он был уже влюблен? Теперь мысль Бродрика вернулась к утру, следовавшему за убийством, и к его встрече с Рошем и вестибюле отеля «Эльсинор». Юрист заявил, что он в восторге, что «наскочил на него» и пригласил его позавтракать. Все это было достаточно естественно, как и то, что разговор мог касаться только одной темы. И снова Бродрик искал какое-то беглое впечатление и нашел его. Рош, который был мастером слова, когда требовалась большая точность в выражениях, создал в его представлении безгрешный образ вдовы убитого. С тех пор Бродрик раза два спрашивал себя, почему в его сознании образ миссис Больфем выступал таким светлым, несмотря на явное убеждение в ее вине. Остальные, которые почти неистовствовали вокруг нее, не оставили никакого впечатления в критическом и несколько циничном уме молодого репортера, но Рош почти достиг своей цели. Зачем он к этому стремился? Бродрик знал Роша, в суде и вне суда, уже около двух лет. Когда бы его ни назначили в эту часть Брабанта, он ставил себе целью повидать Роша и даже провести с ним вечер, если тот располагал временем. Ему нравилась в нем оригинальная гармония востока с западом. Бродрику, с его острым, практическим умом, Рош представлялся олицетворением лучшей части двух соперничающих подразделений наций. Ему нравилось в нем соединение прямодушия и тонкости, простого, неоспоримого патриотизма (о наличии которого ни одна страна не заботилась меньше, чем Соединенные Штаты Америки) и напряженного, сосредоточенного индивидуализма. Упрямого американского решения «добиться» какой угодно, но достойной ценой и, наконец, ревниво скрываемого романтизма. Бродрик был почти у ворот Кромлеев. На минуту он остановился под темными кленами и взглянул на длинную, тенистую аллею. Его романтическое «я», еще более придавленное и ревниво оберегаемое, одобряло возможность мечтательного вечера с девушкой, чей образ на минуту промелькнул перед ним. Но он быстро изгнал его и зондировал свою память, чтобы найти в Роше ту точку, которая, он это знал инстинктивно, восстановит недостающую связь. Он нашел ее после минуты напряженного внимания. Рош принадлежал к тем людям, которые любят не женщин, но женщину. Сама его дружба с Алисой Кромлей была доказательством, что он не интересовался ею самой, как девушкой. Зная Роща, как он его знал, он чувствовал, что быстро приближается к фактам. Алиса, по внешности скорее похожая на женщину, не устояла при постоянной близости и выдала себя. Рош увидел, что его стремление не быть таким одиноким ложно истолковано и, честный до щепетильности, быстро стушевался. Но почему? Алиса была бы прелестной, деловой женой. Она была из тех слишком умных девушек, которых безбрачие делает нервными и непостоянными, но брак и материнство убивает все эти безумства раз и навсегда – из нее вышла бы великолепная жена. Он думал, что она как раз та, которая может увлечь Роша, которого он считал разборчивым и придающим большую цену хорошей, старой брабантской крови. Кроме того, это было время, когда Рошу недоставало постоянной дружбы с женщиной, блестящей, передовой, но непременно женственной – он уже подметил некоторые указания. По-видимому, Алиса не подошла к тайному идеалу Роша – «вполне желанной женщины» – и не затронула той жилки романтизма, которую он пытался похоронить под пыльными томами Свода Законов. Какая же женщина отвечала всем его запросам, и нашел ли он ее? Бродрик вспомнил какое-то рыцарское возбуждение в голубых глазах Роша, то появлявшееся, то исчезавшее, когда они говорили о миссис Больфем, хотя в памяти репортера и не осталось никакого определенного слова из всего сказанного Рошем. Эти глаза вспомнились Бродрику теперь, в темноте аллеи, – глаза молодого и пылкого человека, каким был и он сам, и ему почти почудилось, что в них он увидел образ женщины. Он вернулся к своему впечатлению о миссис Больфем, которую видел сегодня в первый раз, и старался беспристрастно разглядеть ее: красивая, чарующая женщина для человека, как Рош – идеалиста с ограниченным опытом. Причудливая, гордая, приветливая, но чрезмерно расчетливая. Казалась не старше тридцати лет, но должна бы быть старше – он вспомнил некролог покойного – в нем говорилось, что его семейная жизнь длилась что-то около двадцати лет. Может быть, она была его второй женой, но нет, да это и не важно. Рош был как раз из тех, кто влюбляются в женщину старше его, если она молода по внешности и так целомудренно-прекрасна и неприступна, как миссис Больфем. Он станет идеализировать даже ее годы, сравнивая смутный соблазн девичества с ее глубиной и невозмутимостью. Если мужчина романтик и влюблен, он непременно верит в бездонные глубины женской души, цинично размышлял блестящий репортер, – и миссис Больфем как раз подходит к типу женщины, не имевшей за всю свою сорокалетнюю жизнь сокрушающей любовной интриги, чем она и вызвала страсть идеалиста типа Роша, всегда погруженного в работу. Миссис Больфем и Дуайт Рош… Бродрик, стоявший теперь совершенно неподвижно в нескольких шагах от Кромлеев, свистнул. Мог ли Рош сделать этот выстрел? Бродрик вспомнил, что Рош упоминал, будто провел вечер в Бруклине по делам. Он яростно покачал головой. Насколько это зависело от него, у Роша никогда не потребуют представить свое алиби. Он не верил, чтобы Рош сделал это и ни минуты не задержался на этой мысли. Рош не был из тех, кто мог трусливо убить, хотя бы даже ради женщины. Если бы он хотел убить его, он впутался бы в избирательную суматоху, заставил бы хвастуна – Больфема грозить ему оружием, и тогда сам успел бы выстрелить вдвое скорее. Бродрик восстановил недостающее звено, но более, чем когда-либо был убежден, что это было дело рук миссис Больфем. Его работа для вечера была «выкроена» и без дальнейших задержек он появился в дверях дома вдовы Кромлей, 14 Ужин был окончен, и Бродрик и мисс Кромлей сидели в ателье, позади дома. У миссис Кромлей были ее собственные гости, и так как Алиса осуждала вошедшую в поговорку вульгарность манер американской дочери по отношению к своей глуповатой матери, то всегда в присутствии своей матери стушевывалась на задний план, чтобы придать больше значения миссис Кромлей и дать ей возможность быть первым и главным лицом – тем более, когда у нее самой был интересный посетитель. Алиса, со времени своей унизительной ошибки с Дуайтом Рошем, с еще большей страстностью придерживалась установленных ею законов поведения. Хотя они и не были написаны кровью, как законы жизни, но все же служили ей вехами. В ателье преобладали зеленовато-оливковые тона, и везде были разбросаны художественно исполненные рисунки. Раньше чем сесть в удобное кресло, возле печки, Бродрик осмотрел наиболее поздние из них и с явным удовольствием одобрил.