– Почему они хотят иметь мой портрет? – удивленно спросила она миссис Баттль, ведь это бедный Дэв умер. Кто слышал обо мне вне Эльсинора? – Догадываюсь, что вы не развлекались чтением газет. Там вас описали, как красавицу и общественную руководительницу Эльсинора – это уже известность. Публика всей страны страшно интересуется вами, и это продлится, без сомнения, еще несколько дней. Потом мы найдем убийцу, и тогда о деле перестанут говорить до времени процесса. В церкви, во время похорон, одетая в траур, более благородная, величественная и неприступная, чем когда-либо, миссис Больфем прошла через строй пристальных взглядов, по внешности безучастная к толпе женщин, которые приехали из городов Брабанта. Что женщины не одобряли ее высоко поднятую голову и сухие глаза, блестящие даже из-под густого крэпа, мало тронуло бы ее, если бы даже она это знала. Ее мысль сосредоточилась на будущем – когда серия этих отвратительных испытаний будет закончена, и она вернется к скромному уединению ее личной жизни. У миссис Больфем были недостатки, но банального стремления к популярности не было в их числе. Она также строго решила не чувствовать себя счастливой, не радоваться своей свободе, не создавать планов на будущее, пока ее муж не будет предан земле. Во всю долгую службу, пока священник слащаво рассуждал о значительности и добродетелях убитого, у нее было чувство, будто она задерживала дыхание. Прошло четыре дня после вечера убийства, пока она, наконец, согласилась принять репортеров. Тем временем все, из бывших под подозрением, уже доказали свое алиби, включая сюда рыжеволосую мисс Фокси Белл и возмущенную и чрезвычайно приличную телефонистку – мисс Мэмми Росс. Она знала покойного, да, и один или два раза ездила с ним за город, в ресторан, где некоторые из ее подруг даже позволили себе скромно протанцевать танго, но на покойного она смотрела не иначе, как на отечески доброго человека, а в час его смерти она спала, что может удостоверить хозяйка ее квартиры. Старый Голландец с негодованием отверг обвинение и даже присутствовал на похоронах и проливал слезы. Каковы бы ни были прегрешения покойного, но по своей природе они не могли возбудить продолжительной вражды в людях его пола. Кроме того, он был способным политиком, уважаемым даже врагами, а в настоящий момент прославился, так как был убит из-за угла и преждевременно выбыл из строя. Местная полиция испытывала неловкое подозрение, что убийца был одним из её «молодцов», так как в этой маленькой демократической общине все, начиная с банкира и кончая гробовщиком, были членами клуба Эльков и приятелями. Она склонялась бросить дело, крикливо приписывая его обыкновенному жулику или какому-нибудь скрытому врагу из недоступных трущоб Нью-Йорка. Газетная братья была в отчаянье и безнадежности. «Дело Больфема» почему-то необычайно привлекало столичных читателей, да они и сами сделали все, чтобы раздуть интерес к нему. Теперь приходилось набираться сил, чтобы «оправдать доверие». Они уже начали сожалеть, что не дождались хотя бы одного луча света, раньше чем возбуждать читателей описанием извилистой, живописной улицы в старой деревне Эльсинор, солидной, старых времен резиденции Больфемов, где выросли – с большими или меньшими неудобствами – три поколения Больфемов, мрачной рощи, укрывавшей подлого убийцу, известности и политического значения Давида Больфема, унаследовавшего от предков имение, где он играл еще ребенком, его доверчивого и громогласного возвращения домой, в ранний час, когда смерть караулила его у собственных ворот… Если было необходимо что-нибудь еще, чтобы закрепить интерес, то для этого имелась красивая, элегантная, хотя может быть несколько провинциальная – миссис Больфем, строгая, как римская матрона, и целомудренная, как Диана, во время ужасной пытки следствия скромно укрывавшаяся от взглядов под защитой вышеупомянутого крэпа. Мужчины-журналисты ограничились одной заметкой с описанием наружности вдовы, но женщины – корреспондентки наполняли описаниями ее по полстраницы в каждой из вечерних газет. Печать преподносила публике, по крайней мере, по два столбца в день об убийстве Больфема. То это были биографии каждого подозреваемого по очереди или волнующий эпизод с ищейками, приведенными в усадьбу искать следов. Следы никуда не привели, и публика, временно сбитая с толку, но все еще полная надежд, требовала интервью с интересной вдовой. Конечно, ее алиби было безупречно, но все были уверены, что она «знала что-то». Ее несчастная замужняя жизнь теперь стала общим достоянием; если бы только можно доказать, что у нее был любовник! Но газеты, как уже было сказано, были совершенно обескуражены на этот счет. Миссис Больфем – ссылаемся теперь на корреспондентов – хотя приветливая и добрая со всеми, была холодна и равнодушна. Мужчины боялись ее. Нью-йоркские сыщики «вычесали гребнем» все графство Брабант и разочарованно донесли начальству, что она «не более, как одна из феминисток, и совсем ни к чему для мужчин». Тем не менее репортеры решили, если возможно, взвалить убийство на нее. Они помирились бы и на молодой служанке, но Фрида, особенно с глазами, распухшими от боли, была безнадежным материалом. Кроме того, они были убеждены, после основательных обследований, что ухаживанья покойного, к тому же хорошего католика, никогда не направлялись в сторону горничных и что, особенно в последнее время, он откровенно ненавидел всякое немецкое производство. Что же касается Миссис Больфем, они решили не высказывать своего мнения, пока не увидят ее и не добьются разговора, хотя Бродрик и вытянул у своего друга, Алисы Кромлей, незначительные подробности о жизни Миссис Больфем так же, как и описание сцены в «Загородном Клубе». Они надеялись добыть достаточно фактов, чтобы на них базировать сенсационный процесс, не заботясь о вердикте присяжных. Не следует, однако, заключать, что эти блестящие и деятельные молодые люди жаждали крови. Они знали, что если даже миссис Больфем совершила преступление и будет вызвана на смелое признание, то все же более, чем вероятно, что она выйдет здравой и невредимой, и ни в коем случае тут не было основания ожидать, чтобы женщина ее лет, положения и внешности была отправлена на «электрический стул». Но это те самые молодые люди, быстрые и изобретательные, которые фабрикуют газеты, читаемые нами два раза в день. Это они пишут столбцы «новостей», которые мы только просматриваем, если они скучны (думая про себя, что пора переменить газету), или пожираем, не думая о неутомимости и ловкости лиц, ежедневно доставляющих нам глубочайшие душевные переживания. Иногда немного более яркая искра жизненности или глубины чувства вырывает у нас возглас – «как хорошо написано», ни минуты не заставляя задумываться над тем, что один только хороший стиль не создаст газету и что за сообщением, которое только волнует нас, были часы, а может быть недели, безостановочного распутывания клубка или блужданья по следу в темноте, где смерть могла угрожать за каждым поворотом. Репортеры обязаны снабжать новостями животрепещущего характера пресыщенную публику, а так как пищей служат главным образом человеческие слабости и преступления – что удивительного, если репортеры становятся циниками и не церемонятся, отыскивая нить к загадке. Это, во всяком случае, обещает им многочисленные статьи, полные сенсации и тайны. Даже в момент «зарождения» дела Больфема, эти молодые люди уже знали, что оно будет богато возможностями, и чуяли, что тайна разъяснится не тогда, когда арестуют местных политиков. Им были известны взаимоотношения, социальные и родственные, в таких старых, честных общинах. Но раскрыть тайну было «свыше их сил» и путем доказательства от противного, подгоняемые собственным желанием дать читателю лучшее, что есть на рынке, они пришли к мысли о миссис Больфем. Все двое суток они яростно выслеживали ее. Между прочим, им стало известно, что она была специалисткой по стрельбе в цель. Но был ли у нее револьвер дома? В «Загородном Клубе» она хранила револьвер, из которого стреляла для спорта, но проверить слух, один из многих, будто у нее был револьвер еще и дома, для защиты от воров, было невозможно. По их настоянию Фиппс, начальник местной полиции, неохотно согласился допросить ее в этом отношении – только для формы, как он ее уверял. На это она кротко ответила, что револьвера у нее не было никогда. Начальник извинился и удалился. Он сам был из уважаемой, брабантской семьи и ужасался при мысли, что подозрение могло коснуться своим крылом члена почтенного, старого сословия. Он был всеми уважаемый, старый человек, к тому же республиканец, никогда не одобрял Давида Больфема и не раз только из уважения к доброму имени Эльсинора воздерживался от его ареста. Например, неделю или две назад, когда Дэв, при всех, подбил глаз Билли Гомп. И в конце концов оба они были из Эльков и за разговорами провели не мало часов в удобных комнатах клуба. Наследственность, обстоятельства и гордое презрение к виски низкой марки вызывали в них потребность, «держаться друг друга, что бы ни случилось». Начальник не питал любви к миссис Больфем, так как она слишком часто замораживала его чувства, но она была «гордостью Эльсинора», и он готов был защитить ее. Миссис Больфем никогда не приходило в голову, что она может навлечь на себя даже мимолетное подозрение, и поэтому револьвер по-прежнему лежал в кармане ее автомобильного пальто. Немедленно после посещения начальника полиции, она унесла револьвер в свою рабочую комнату, заперла дверь, заткнула замочную скважину и погребла оружие в глубинах старого дивана. Она много раз поправляла его своими длинными, сильными пальцами, и ни у кого не могло явиться подозрения, что эта старая вещь, еще времен первых Больфемов, была ее сообщницей. Все это она проделала с надменным отвращением, но инстинкт самосохранения не чужд также и самым гордым людям, и она имела смелость сознаться, что на это ей понадобилось нечто большее, чем мужество. Убийство произошло в субботу. К среде все, связанное с преступлением, было уже пережито, и она чувствовала себя и выглядела такой молодой, что была способна начать жизнь снова, как свободная и счастливая женщина. Ее траурные туалеты были восхитительны. Она решила принять репортеров, чтобы покончить с этим. Они осаждали усадьбу – никакая стража не могла изгнать их – сидели при входе в дом, врывались в кухню и так часто звонили у главного подъезда, что мрачная Фрида могла ежеминутно потребовать увольнения. Мистер Коммек говорил, что ей придется сделать как то, так и другое, и наконец она согласилась. Было пять часов, когда репортеры были допущены в обширную старомодную приемную, с нововведениями, не отвечавшими общему стилю. Подобно многим женщинам, миссис Больфем обладала удивительным вкусом в отношении туалетов, но для создания благородного семейного очага у нее не было ни воображения, ни подготовки. Уже давно «домотканые паласы» были изгнаны, но заменившие их ковры были безличны и банального рисунка. Плюшевый «гарнитур», хотя и не был продан, но был наново обит прочной, «матерьей для мебели». Этажерка еще стояла в одном из углов. Стол посредине и камин были мраморные, хотя украшавшие камин восковые фигуры уже лежали на чердаке. Обои, переклеенные только в прошлом году, были незаметные, бледно-коричневатого цвета. Всё-таки, это была уютная комната, так как в ней было две качалки и три удобных кресла, а на маленьком столике, в стороне, стояла корзинка с работой миссис Больфем. На мраморном столе, посредине, стояла действительно художественная лампа. Занавески подходили к мебели. Десять репортеров приехали из Нью-Йорка, трое из Бруклина, трое местных, были еще четыре корреспондента из Брабанта. С утра еще прошел слух, что миссис Больфем примет журналистов, и все они были налицо. Те, кто не был на «работе», были честно извещены остальными. Но от женщин они скрыли этот поход. Ни одной из сестер-плакальщиц не было в этой стремительной веренице, возглавляемой Джемсом Бродриком из «Нью-Йоркских Утренних Новостей» и появившейся в среду, в пять часов, в гостиной старого дома Больфемов. Фрида возвестила, что ее миссис придет «вниз скоро», и Бродрик немедленно отдернул занавески на четырех высоких окнах и поставил для Миссис Больфем удобный стул так, чтобы она была лицом как к свету, так и к своим посетителям. Хитрый Бродрик не в первый раз, «делал обстановку», а теперь он, естественно, чувствовал себя в положении лидера. Не только благодаря своему уму, смелому и предприимчивому, проницательному и находчивому, но и благодаря приятной внешности и мягким манерам, он внушал доверие жертве и входил незаметно в опасную близость. Он был высокий, стройный юноша, окончивший Принстон, ему было еще далеко до тридцати лет. Его правильное лицо отличалось таким приветливым выражением, что жесткие глаза оставались почти незамеченными. По манерам и костюму он был типичен для своего класса, хотя избегал напиваться, чтобы не сделаться неряшливым. Хороший заработок позволил ему занять руководящее место среди журналистов, которых он слишком уважал, чтобы стать высокомерным. – Опаздывает, чтобы произвести впечатление, – проворчал он, когда молодой Райдер Брус толкнул его локтем – миссис Больфем спускалась с лестницы, расположенной напротив двери в гостиную. Молодые люди встали и наблюдали, как она медленно приближалась. Черное платье облегало ее высокую, не очень гибкую фигуру, с высоко поднятой головой, с профилем спокойным, как у мраморного изваяния, и глазами, настолько пустыми, как если бы она приготовилась позировать у фотографа. Репортеры сразу настроились неблагоприятно, потому что они вообще не выносят всякого роду позу и желание произвести впечатление на них. Войдя в комнату, она приветливо поздоровалась с ними, смотря на всех открыто своими большими, холодными глазами, и позволила мистеру Бродрику подвести себя к стулу. Она знала, что в своем черном, закрытом платье казалась старше, чем всегда, но это был тонкий расчет. Она не была так опытна, как могла бы быть благодаря периодическим посещениям ее журналистами для газетных информаций, но инстинкт подсказывал ей, что лучше всего походить на почтенную вдову средних лет, совершенно не склонную носить модные платья с открытой шеей или смягчать траур нежной белизной отделки. В то время, как мистер Бродрик произносил небольшую речь, благодаря ее за прием, она рассматривала и оценивала своих посетителей. Большинство из них были очень выхолены, хорошо одеты, вероятно, хорошо воспитаны – весьма возможно, благодаря собственным стараниям; во всяком случае они представляли резкую противоположность с местными репортерами, явившимися по их следам. Она застенчиво ответила Бродрику: – Меня никогда не интервьюировали. Боюсь, что во мне вы едва ли найдете, как это вы называете – материал… – Мы не хотим слишком затрагивать вас лично, – учтиво сказал он, – но публика страшно заинтересована этим делом и еще более вами. Это вовсе не потому, что вы вдова человека, которого убили, но.…хорошо, вы понимаете, вы такое выдающееся лицо в этой общине. И, право, нам так необходимо интересное интервью. – Он улыбнулся ей с чарующим выражением мужской снисходительности, которая смягчила и ее глаза. – Вы верите, не правда ли, что нам тяжело быть нескромными, но… мы поняли, что у вас была серьезная ссора с мужем в последний день его жизни. Может быть, вы согласитесь рассказать нам, что вы делали после возвращения из клуба? Она послала ему ледяной взгляд, но вспомнила предупреждение Коммека не становиться во враждебные отношения. «Помните, что это их хлеб и если их работа не удается, им нечего есть. Браните газету, но не их самих». – Ваш вопрос удивляет меня, – сказала она ласково, вы хотите, чтобы я ответила? – Почему же нет? Конечно, вы читали газеты и знаете, что мы уже сообщили о сцене в клубе – и без малейшего вреда для вас. Это была, поистине, драматическая сцена, и каждая минута вашей жизни, до момента смерти мистера Больфема у своих ворот, вызовет всепоглощающий интерес у читателей. Факт, что они будут глотать это сообщение. Миссис Больфем пожала плечами. – Действительно, я не читала газет со времени, – она сжала губы, и взгляд ее стал суровым, – преступления. Я знаю, вы много писали о нем, но меня это не интересовало… Итак, доктор Стейер привезла меня домой, и вскоре я пошла наверх, в свою комнату. – Извините, будем говорить о вещах в их последовательности. Вы взяли коробочку сардинок и хлеб в кладовой, не правда ли? – Да, взяла, – в голосе миссис Больфем были одновременно недоумение и скука. – И тогда что-то помешало вам? – Когда она с удивлением подняла брови, он продолжал: – Вид коробки с сардинками указывает на это. Она взглянула на него с яркой улыбкой, которой хотела заменить свой смех, так как изображала женщину средних лет. – Вы учите меня, как пишутся те уголовные романы, которые так любил мой муж. Действительно, оставила сардинки, но вероятно также и то, что я во всяком случае не стала бы их есть, так как сейчас же заметила, что не была голодна. В клубе я ела сандвичи, и хотя обычно ем что нибудь перед сном, сардинки меня мало соблазняли. – Вы ели сэндвичи в клубе? Я был там два-три раза и никогда не видел, мне казалось, что за танцами для молодежи и за бриджем, в который играют почтенные дамы, следует ранний ужин? – Вам так казалось? – Глаза и тон миссис Больфем приводили в замешательство даже Бродрика, и он поспешно изменил курс. – О, прекрасно, это не существенно, как говорят юристы. Понятно, вам, дамам, игравшим в бридж, могли подать сэндвичи. Могу я спросить, что помешало вам? – Мой муж телефонировал от Коммека, что ему необходимо немедленно ехать в Альбани, и просил, чтобы я уложила его вещи. – Да, мы видели этот чемодан. По телефону вы предложили, не правда ли, приготовить ему стакан лимонада с бромом и ароматической солью? Миссис Больфем испытывала волнение перед скрытой опасностью, но ее надменный взгляд не выдавал ничего. Один из репортеров, «работа» которого заключалась в наблюдении за руками, заметил, что они были неподвижно сжаты. – Могу ли я спросить, как вы сделали это открытие? Право, я кажется заинтересована еще больше, чем вы. – Он сказал об этом Коммеку и остальным, кто там был, добавив, что вы хорошо знаете свои обязанности. – Я приготовила, но потом забыла об этом. Более важные вещи произошли с тех пор. Итак, я сделала лимонад и оставила его на столе в столовой, а сама я пошла наверх укладывать чемодан. – Одну минуту. А что случилось с этим стаканом лимонада? Никто не помнит, чтобы видел его, хотя я тщательно расспрашивал. В эту минуту Миссис Больфем была совершенно спокойна, хотя ее ум работал почти с той же быстротой, как у самого Бродрика. Она разжала пальцы и улыбнулась. Но острота ее мысли была одностороння, так как ей мешала ее неопытность она не знала ничего о бесконечной опытности корреспондентов в уменье отличать ложь. – О, я его сама выпила. – Она нахмурила брови, как бы желая что-то припомнить. – Когда я услышала на улице шум, когда я услышала, что они говорят «следователь», я поняла, что произошло что-то ужасное и побежала вниз. Тогда, вдруг, я почувствовала слабость и вспомнила о лимонаде с бромом и аммонием. Я побежала в столовую и выпила его – к счастью. – А что случилось со стаканом? – O! – Теперь миссис Больфем была окончательно возмущена. – Как могу я знать это? Или даже кто-нибудь другой. Вскоре после этого Фрида стала галлонами изготовлять кофе и без сомнения принесли также и виски от Эльков. Кто мог обратить внимание на стакан? – Фрида клянется, что не видала его. – У нее память хуже, чем у всех горничных, служивших у меня, а это много значит. Мистер Бродрик посмотрел на нее с восторгом. С каждой минутой он доверял ей все меньше, но все больше сознавал, что имеет дело с нешаблонной женщиной, и радовался предстоящему им умственному поединку. Остальные молодые люди следили напряженно, с затаенным дыханием, и миссис Больфем теперь вполне понимала опасность своего положения. И как железо в тигеле преобразуется в сталь, так в эти страшные минуты ее характер получил стальную законченность. – Хотите узнать еще что-нибудь? – О, ах, да. Пожелаете ли вы сказать нам, что вы делали после того, как уложили чемодан и отнесли его вниз? – Я вернулась наверх, в свою комнату, и приготовилась идти спать. – Но ведь до возвращения мистера Больфема прошло добрых пятнадцать минут. Он возвращался от Коммеков, дом которых около мили отсюда. Было замечено, что вы успели снять только платье. Разве было мало времени, чтобы лечь? – Для мужчины – нет. Но мне надо было расчесать щеткой волосы – раз пятьдесят, если хотите подробностей, – небольшой массаж перед сном. Кроме того, я хотела после ухода моего мужа сойти вниз, чтобы запереть дверь. А! Восхищение молодых людей увеличилось. Они холодно не одобряли ее, хотя бы только за недостаток женской привлекательности, что мужчины, особенно молодые и примитивные в своей поверхностной психологии, считают за личное оскорбление. Они не верили ни слову из того, что она говорила, и она сама, и ее грядущая судьба не возбуждали в них даже зародыша симпатии, но все они великодушно признавали ее «чудом». Мистер Бродрик попробовал выстрел наудачу. – А в это время вам ни разу не вздумалось выглянуть в окно, по направлению к роще? Миссис Больфем была в нерешительности только долю одной минуты, а затем вернулась к своей политике – «не знаю ничего». – Зачем бы я это делала? Конечно, нет. Там все было тихо. У меня нет привычки по ночам осматривать усадьбу из окна. Вполне достаточно обойти нижний этаж перед тем, как запереть дверь. – Но ваше окно было темно, когда люди прибежали от Гифнинга, после выстрела. Они это хорошо помнят. Вы расчесываете свои волосы и массируетесь в темноте? Миссис Больфем откинулась в своем кресле с покорным видом жертвы, думающей, что разговор с опытными корреспондентами будет длиться весь вечер. – Нет, но я иногда сижу в темноте. Я уже сказала вам, что намеревалась сидеть полураздетая – до ухода моего мужа. Мне не хотелось читать, и я чувствовала себя утомленной. Так как вы все так хорошо знаете, вы, вероятно, догадались, что после того тяжелого случая в клубе я немного поплакала. Я не слишком часто плачу, и глаза мои горели.