15 Когда ушли корреспонденты, миссис Больфем поднялась наверх в свою спальню и долгое время сидела совсем тихо. Она была скорее в недоумении, чем испугана, но казалась хладнокровной. Она поверила начальнику местной полиции, когда он убеждал ее, что допрос относительно револьвера был просто формальностью, и решила его спрятать, повинуясь только естественному инстинкту. Но ей также был известен напряженный интерес, вызванный во всей общине безвременной и таинственной смертью одного из наиболее видных ее членов, интерес, доведенный до высшей степени вниманием к делу столичной прессы; и еще она знала, что, когда общество возбуждено, подозрения быстро обращаются в доказательства, и всякая загадка вызывает желание найти жертву. Европейская война была блестящим примером, в большом масштабе, полного бессилия духовной личности перед первобытными проявлениями ненависти, алчности и зависти, а также вновь вернувшегося к человечеству стремления убивать, соединенного с чудовищной гипертрофией своего «я», по-детски утешающегося верой в собственную непогрешимость. Корреспонденты, конечно, только подслуживались к вкусу своих патронов, падких на все возбуждающее. Она презрительно перебирала в уме основные линии, своего «процесса» и, подчиняясь своей временной известности, как неизбежному, старалась приучить себя к мысли о терпении. Надо пожертвовать собой для этой пытки, но по возможности сократить ее. Но эти молодые люди! Они намекали. На что только они не намекали! Или у них необычайный дар предвидения, или это разновидность сыщиков высшей марки. Какие вопросы они ей задавали и к каким принуждали ответам! Она вскочила и содрогнулась при воспоминании. Допустимо ли, чтобы они верили, что она убила Давида Больфема, или, может быть, они только ищут материал еще для одной статьи, прежде чем дело умрет своей естественной смертью. Раньше ее никогда не интервьюировали, только однажды, очень поверхностно, как председательницу клуба «Пятница», но она знала одного или двух издателей в графстве, и иногда Алиса Кромлей забавляла ее рассказами о своих впечатлениях журналистки, когда она жила в Нью-Йорке. Эти молодые люди, такие выхоленные, вежливые и даже очаровывающие, все, без сомнения, готовы великодушно любить, жениться и даже жизнью защищать женщину – свою избранницу, но тут ведь они были только бойцами в бесконечной жизненной борьбе, стремящимися внушить страх и готовыми на жестокость. Не важно, хороша ли их работа и как велико «избиение», борьба должна возобновляться ежедневно, чтобы увеличить или хотя бы поддержать их деспотию. Для них журнализм выше всего на свете, и ничтожная личность, вроде нее, неожиданно поднятая из мрака на сияющие вершины общественной известности, – не больше как материал для статьи на первой странице в газете, которую они обслуживают так же честно, как введенные в заблуждение солдаты служили для целей европейской войны. Она разгадала их с неожиданной и полной ясностью и возненавидела их. Она могла им понравиться, они могли даже восхищаться ею, но пощады ей нечего ждать, если они узнают, что в вечер убийства она была вне дома. Ей казалось, будто стая волков преследует ее по пятам. Но наконец ее лоб разгладился, она пожала плечами и начала снимать черное платье, олицетворявшее то настроение, которое требовал свет от четырехдневной вдовы. Пусть подозревают, угадывают, что хотят. Ни одна душа на свете, кроме Анны Стейер, не знает, что она выходила из дома после своего возвращения. Даже, если бы эти молодые люди, с рысьими глазами, сидели на буксовой изгороди, они бы не могли ее увидеть, так как аллея была освещена, а роща и двор темны, как шахта. Даже тот, кто одновременно с ней прятался в роще, между деревьями, не мог догадаться, кто она. Была минута соблазна, когда ей хотелось сказать им что-нибудь: что она смотрела во двор и видела передвигающуюся тень в роще. Но она вовремя вспомнила, что тогда они спросили бы, почему она умолчала об этом на допросе у следователя. Ее роль была – не знать ничего. Без сомнения, стреляли из-за деревьев, зачем же ей самой впутывать себя. Они бы выпустили по ней новый залп вопросов, между прочим, почему она не телефонировала полиции… В то время, как она прятала в шкаф свое платье, она услышала тяжелые шаги своей служанки «за все» и, когда Фрида постучала, приказала ей войти, употребляя тот холодный, безличный тон, так ненавидимый европейской прислугой, даже после самого короткого пребывания на благословенной земле Америки. Когда служанка закрыла за собой дверь, не говоря ни слова, миссис Больфем резко обернулась. Она чувствовала себя неинтересной. Ее фигура была довольно стройна, и потому она носила дешевый лифчик, который изредка мыла в тазу ногтяной щеткой; ее белье, хотя всегда свежее, было из грубого полотна и без кокетливых ленточек. Каждодневная юбка из черного трико была слишком узка, и потому хорошо обутые ноги казались особенно крупными. Безотчетно миссис Больфем подумала, что рада, что ее захватила врасплох не Алиса Кромлей, любившая делать с нее наброски. В эту минуту она едва не приказала Фриде развязать свой язык и уходить, когда заметила, что лицо девушки уже не завязано, и приветливо спросила: – Зубная боль прошла, надеюсь, не мучаетесь больше? Фрида подняла свои хитрые глаза и бросила подозрительный взгляд на хозяйку, которая была так равнодушна к страданиям, казавшимся Фриде самыми невыносимыми. – Прошла. – Плохо, что сразу не вырвали. – Миссис Больфем поспешно прикрылась своим купальным халатиком и села. – Я буду обедать здесь. Зачем вы пришли? – Я хочу ехат домой. – Домой? – В Германию. – Но это невозможно. Здесь множество запасных, которые тоже хотели бы ехать домой и сражаться, но они не могут достать пропуска у англичан. – Достают. Я могу. – Каким образом? Это очень интересно. – Я не говорил, только хочу ехат. – Тогда отправляйтесь во всяком случае. Но, пожалуйста, подождите день-два, пока я найду другую прислугу. – Много горничный без работ. Хочу ехат завтра. – О, отлично, только вы не можете рассчитывать на плату за полный месяц, так как уходите без предупреждения, по своему желанию. – Я не хочу полный месяц, я хочу пятьсот доллар. Миссис Больфем подняла изумленный взгляд на девушку. Ее первой мыслью было, что письма из дома повлияли на умственное состояние служанки, и она соображала, справится ли с ней, если последуют буйные проявления. Поэтому, когда она встретила эти маленькие, острые и хитрые глазки, высоко посаженные на большом тупом лице, подобно маленьким смертоносным орудиям форта, ее сердце остановилось. Но открытый, холодный взгляд не дрогнул, и она сказала насмешливо: – Хорошо, я уверена, я надеюсь – вы достанете их. – Достану их – у вас. Миссис Больфем пожала плечами – что же дальше? – Все излишки, которые у меня были, я уже внесла в военный фонд. Очень сожалею, но не могу вам помочь. – Вы даете мне пятьсот доллар, – повторил грубый однотонный голос, – или говорю полиции, вы пришли черный ход две минуты после как мистер Больфем был убит у ворота. Явная опасность опять вызвала в Миссис Больфем способность к стальной выдержке. – О, нет, вы не скажете им ничего подобного, так как это неправда. Мне показалось, будто кто-то есть на черной лестнице, и я сошла в кухню. Как вы знаете, перед тем, как идти спать, я всегда пью воду из фильтра. Все это я совершенно забыла, но теперь припоминаю: я слышала шум снаружи, мне даже показалось, что кто-то тронул ручку двери, тогда я позвала вас, чтобы спросить, не слыхали ли и вы того же. Я не знала, что на дворе что-то случилось, пока не вернулась в свою комнату. – Я вижу, вы приходите дверь кухни. – Но голос не был уже таким ровным, и бегающий взгляд избегал ее взгляда. Фрида вдруг почувствовала себя европейской крестьянкой в присутствии высшего существа с верховными правами. Миссис Больфем воспользовалась своим преимуществом. – Вы лжете с целью шантажа. Вы не видели меня, выходящей в дверь, так как я никуда не выходила Я даже не помню, открывала ли я ее, чтобы прислушаться, хотя и это возможно. Вы ничего не видели и не можете шантажировать меня. И никто не поверит вашим показаниям против меня. – Я слышала, как вы пришли сейчас, вслед за мной. – Слышали? А только что вы сказали, что видели. – Ax! Миссис Больфем почувствовала вдохновение. – Боже мой, воскликнула она, вскакивая, – убийца скрылся в доме, прятался в погребе или на чердаке всю ночь, все следующие дни. Может быть, он еще и теперь здесь. Вы, пожалуй, кормите его. Она подошла к изумленной девушке, стоявшей с открытым ртом. – Да, конечно, вы ведь друг Старого Голландца. Это убил один из его молодцов, а вы его соучастница. А может быть, вы сами убили его. Может быть, и с вами он обошелся так, как обходился со многими другими девушками – и вы убили его и пробуете шантажировать меня, чтобы получить деньги и уехать из страны. – Это ложь! – голос Фриды прерывался от чувства оскорбленной добродетели. – Мой муж, он сражается за фатерланд. Старый Голландец, он не трогает муху. Я бы не дотронулась ваш свинья муж. Вы это знаете. Вы сами ненавидеть его. Я видал в глазах, в руках. Я ничего не знаю, кто убил его. Нет, я не видел вы выходили дверь кухни, но слышал кто-то входил, дверь закрылась, вы звали странным голосом – я верил прежде, вы убивать его, теперь, теперь, я не знай. – Самое лучшее ничего не знать, – с подчеркнутым значением сказала миссис Больфем, – если вы не хотите быть арестованной, как преступница или как соучастница после того, как показали, что вернулись домой через две-три минуты после выстрела. Кто точно укажет время вашего возвращения? Хорошо, лучше поменьше разговаривайте. Для невинных людей благоразумнее всего знать как можно меньше о преступлении. Почему у следователя вы показали, что ваши зубы болели так, что вы ничего не слыхали? Почему свою историю не рассказали тогда? – Я испугалась – и мой зуб, я не могла думать, как об зуб. – А теперь вам кажется совсем безопасным шантажировать меня? – Я хочу ехать назад Германия к мужу и ненавижу эта страна, который ненавидит Германия. – Эта страна нейтральна, – строго сказала миссис Больфем. – Она смотрит на всех воюющих, как на варваров, окрашенных одной краской. Вы, немцы, так возбуждены, что считаете за ненависть то, что есть только равнодушие. – Это было предназначено для смягчения, но Фрида нахмурилась и сердито сжала губы. – Германия, она самая великая страна в целый свет, – заявила онa, – весь свет это должен знать теперь. – Как знакомо это звучит – маленькая вариация на старое американское хвастовство – это очень успокаивает. – Миссис Больфем говорила так весело, как будто отбросила все социальные преграды из одной только симпатии к обездоленной тевтонке. – Прекрасно, возвращайтесь, но не пытайтесь шантажировать меня. У меня нет пятисот долларов, если бы я и хотела дать вам. Если хотите, оставайтесь до конца месяца, а по вечерам делайте сборы среди ваших немецких друзей. Я вас простила. Она достигла своей цели. Практический ум девушки был смущен простым объяснением присутствия ее хозяйки в кухне и глубоко задет презрительным отношением к ее угрозе. С опущенной головой она исчезла из комнаты. На миг миссис Больфем утомленно откинулась на спинку стула. Потом сошла вниз и протелефонировала Дуайту Рошу. 16 Молодой адвокат был приглашен к восьми часам. В его честь миссис Больфем надела свою лучшую черную блузку, низко вырезанную у ворота и смягченную нежным, белым вышитым воротничком. Дальше этого ее кокетство не шло, и одна только мысль о neglige из белого шелка и кружева, с просвечивающими всюду розовыми тенями, могла наполнить ее холодным отвращением. Она не была набожна, но твердо придерживалась своих принципов. В восемь без четверти она тщательно осмотрела комнаты внизу. Сыщик, профессионал и любитель, не задумываясь, мог бы проскользнуть и подслушать у дверей. Она пришла к заключению, что дом был под наблюдением, так как, выглядывая из окна наверху, неизменно видела человека, прогуливавшегося взад и вперед в конце Авеню. Без сомнения, кто-нибудь дежурил и у черного крыльца. Все еще убежденная в неприкосновенности своего домашнего очага, она поставила два стула в гостиной, в месте, наиболее удаленном от дверей, ведущих в прихожую и в соседнюю комнату, которая служила конторой мистеру Больфем. Понятно, все время их разговора, двери будут открыты. Никто не посмеет сказать, что она уединилась с молодым человеком, тем более, что навестить вдову было долгом адвоката покойного. Если даже эти юные дьяволы узнают, что она ему телефонировала, что может быть более естественно, чем ее желание поговорить с юристом после таких инсинуаций. Рош появился ровно в 8 часов. Фрида, не спеша вышедшая на звонок, подозрительно рассматривала его через узкую щель, приложив к ней глаз. – Что вы хочет, – проворчала она. – Миссис Больфем, она уже всех вас видела, репортеров. – Впустите джентльмена, – крикнула миссис Больфем из гостиной, – это друг моего покойного мужа. Разрешение войти последовало, и Рош не менее минуты снимал шляпу и вешал свое пальто в прихожей, пока Фрида, шаркая своими туфлями без пяток, ушла, наконец, в кухню, хлопнув дверью. Он сам не слишком быстро прошел из прихожей в приемную, и его лицо, всегда бесцветное, казалось похудевшим и угрюмым. Миссис Больфем встала, подала ему руку и спросила участливо: – Вы не выходили? Какой у вас плохой вид. Почему вы не пришли ко мне? – Легкий грипп – дня два уже, но теперь я здоров. И хотя я очень беспокоился о вас и хотел вас видеть, я решил не приходить, пока вы не пошлете за мной. – Да. И вот я обращаюсь к вам, как к юристу, холодно ответила она. – Вы, конечно, не думаете, что я всерьез приняла ваше ухаживанье.